ех пор как семью не сдерживают больше узы
принуждения, юридические или общественные, а просто взаимное расположение
и привязанность. Каждый волен уйти или оставаться в семье по своему
желанию. Кроме того, наши понятия о чести и уважении очень отличаются от
прежних. Эксплуатация своего соседа - это путь, теперь закрытый, я
надеюсь, навсегда. Человек свободно развивает свои способности в той или
иной области, и каждый по возможности поощряет его в этом. Таким образом,
мы избавились от "мрачной зависти", которую поэты не без основания
дополняют ненавистью. Сколько было вызвано ею горя и даже кровопролития!
Люди, легко возбудимые, страстные, то есть энергичные и деятельные, чаще
других прибегали к насилию.
  - Итак, теперь вы берете обратно ваше утверждение, что у вас больше
не бывает насилия! - со смехом сказал я.
  - Нет, - возразил Хаммонд, - я ничего не беру обратно: такие вещи всегда
будут случаться. Горячая кровь иногда туманит головы. Мужчина ударит
другого, тот возвратит ему удар, и это, если допустить худшее, может
повлечь за собой убийство. Но что же дальше? Будем ли мы, соседи, еще
ухудшать дело? Неужели мы так плохо думаем друг о друге, чтобы
предположить, будто убитый взывает к нам о мести? Мы же знаем, что если бы
его только изувечили, то, остыв и хладнокровно взвесив все обстоятельства,
он простил бы причинившего ему зло. Разве смерть убийцы вернет к жизни его
жертву? Излечит причиненные страдания?
  - Да, - сказал я, - но подумайте, не должна ли безопасность общества
охраняться каким-либо наказанием?
  - Ну вот, сосед! - не без волнения воскликнул старик. - Вы попали в самую
точку! "Наказание", которое люди привыкли так мудро обсуждать и так глупо
применять, не было ли оно всего лишь проявлением их страха? И им было чего
тогда бояться, потому что они, эти правители общества, жили среди
опасностей, как вооруженный отряд во вражеской стране. Но у нас, живущих
среди друзей, нет причин ни для страха, ни для наказаний. Право же, если
бы мы из страха перед случайными и редкими убийствами или случайным, плохо
рассчитанным ударом сами стали торжественно и закономерно совершать
убийства и применять насилие, мы были бы всего лишь обществом трусливых
подлецов. Не так ли, сосед?
  - Да, если рассматривать вопрос с этой точки зрения, нельзя с вами не
согласиться.
  - Но имейте в виду, что, когда совершено какое-нибудь преступление, мы
ждем, чтобы преступник по возможности загладил свою вину, и он сам к этому
стремится. С другой стороны, допустим, что человек в припадке гнева или
минутного безумия совершил насилие. Если мы уничтожим такого человека или
причиним ему серьезный ущерб, послужит ли это возмещением обществу? Нет,
это будет только добавочный вред.
  - Предположим, - сказал я, - что человека тянет к преступлению, например,
он каждый год совершает убийство!
  - Такие факты нам незнакомы, - промолвил старик. - В обществе, где нет
наказания, которого хочется избежать, нет закона, который хочется обойти,
за преступлением неизбежно следует раскаяние.
  - А более легкие случаи насилия? - спросил я. - Что вы предпринимаете
против них? Ведь до сих пор мы с вами говорили о больших трагедиях, не так
ли?
  И Хаммонд ответил:
  - Если преступник не болен и не сумасшедший (в этих случаях он должен быть
изолирован, пока не пройдет его болезнь или сумасшествие), ясно, что за
проступком должны последовать горе и стыд. Если виновный этого не
чувствует, окружающие вразумят его. И тогда все-таки последует некоторое
искупление, по крайней мере в виде открытого признания и раскаяния.
Казалось бы, легко произнести: "Я прошу прощения, сосед". Но иногда это
очень трудно, и пусть так и будет.
  - Вы считаете, что этого достаточно? - спросил я.
  - Да, - сказал он, - и это все, что мы можем сделать. Если бы мы стали
терзать человека, мы обратили бы его раскаяние в озлобление, и стыд за
свой проступок уступил бы место надежде отомстить нам за причиненное ему
зло. Он будет считать, что искупил наказанием свой проступок и может идти
и спокойно грешить вновь! Должны ли мы поступать так бессмысленно?
Вспомните Христа: он сперва отменил законное наказание, а потом сказал:
"Иди и больше не греши". А кроме того, в обществе равных людей вы не
найдете ни одного, кто согласился бы исполнять роль палача или тюремщика,
хотя многие готовы стать врачами и сестрами милосердия.
  - Значит, вы считаете, что преступление - болезнь, лишь изредка
вспыхивающая, и что для борьбы с ней не требуется особого органа юстиции.
  - Вот именно, - ответил он, - и, как я вам уже говорил, мы вообще народ
здоровый и этой болезнью страдаем редко.
  - У вас нет ни гражданского права, ни уголовного, - заметил я. - Но, может
быть, у вас существуют законы для торговли, чтобы как-нибудь регулировать
товарообмен. Ведь у вас, наверно, производятся расчеты, хотя и нет частной
собственности?
  - У нас нет индивидуальных расчетов, - объяснил старик. - Вы сегодня уже
имели случай в этом убедиться, когда вам понадобилось сделать покупки. Но,
конечно, существуют правила, созданные обычаем и изменяющиеся согласно
обстоятельствам. Так как эти правила введены по общему соглашению, никому
и в голову не приходит их оспаривать. Мы не принимаем никаких мер для
подкрепления этих постановлений и поэтому не называем их законами. В
судебном процессе, все равно - уголовном или гражданском, - за приговором
следует "исполнение", и кто то должен от этого пострадать. Когда вы
смотрите на судью, восседающего в своем кресле, вы можете видеть сквозь
него, - как если бы он был из стекла, - стоящего за ним полисмена,
готового вести жертву в тюрьму, и солдата, готового умертвить живого в
настоящую минуту человека. Как вам кажется, приятно ли было бы при таких
диких условиях бывать на рынке?
  - Очевидно, - ответил я, - рынок превратился бы в поле сражения, на
котором множество людей могло бы пострадать, совсем как в бою от пуль и
штыков. А из всего того, что я видел, напрашивается вывод, что у вас и
крупная и мелкая торговля ведутся так, что представляют собой приятное
занятие.
  - Вы правы, сосед! - подтвердил Хаммонд. - А впрочем, большинство людей у
нас считали бы для себя несчастьем, если бы не могли заниматься
изготовлением всевозможных предметов обихода, приобретающих в их руках
внешнюю красоту. И так же много среди нас людей, которым нравится
управлять домами. Им доставляет подлинное удовольствие быть организаторами
и администраторами. Я подразумеваю людей, которые любят следить за
порядком, заботиться о том, чтобы ничто не пропадало даром и все шло
гладко. Такие люди счастливы своей деятельностью еще и потому, что
соприкасаются с реальной действительностью, а не возятся со счетами,
соображая, какие поборы можно еще урвать с тружеников, как это делали
коммерсанты и приказчики прошлых времен. Ну, а о чем вы меня теперь
спросите?



                                  Глава XIII


  О ПОЛИТИКЕ

  - Какова ваша политика? - спросил я.
  - Я рад, - ответил Хаммонд, - что вы задали этот вопрос именно мне. Всякий
другой потребовал бы, чтобы вы объяснили, что вы, собственно, хотите
узнать, и вас самого засыпали бы вопросами. Мне кажется, я единственный
человек в Англии, который понимает, о чем вы хотите спросить. И раз я это
знаю, я вам отвечу очень кратко: с политикой дело у нас обстоит
превосходно - ее просто нет. И если вы когда-нибудь на основании нашего
разговора напишете книгу, поместите это отдельной главой, взяв за образец
книгу старого Хорребоу "Змеи в Исландии".
  - Хорошо, - согласился я.



                                  Глава XIV


  КАК ВЕДУТСЯ ДЕЛА

  Мой следующий вопрос был:
  - Как складываются ваши взаимоотношения с иностранными государствами?
  - Я не стану притворяться, будто не понимаю, что вы имеете в виду, -
ответил Хаммонд. - И сразу же скажу, что вся система соперничества и
борьбы между нациями, которая играла такую огромную роль в жизни
цивилизованного мира, исчезла навсегда вместе с социальным неравенством
людей.
  - Не лишило ли это мир разнообразия красок? - спросил я.
  - Почему же? - возразил старик.
  - Ведь национальные различия стерлись, - пояснил я.
  - Глупости, - довольно резко ответил старик. - Переправьтесь через Ламанш
и посмотрите: вы найдете достаточно разнообразия. Пейзаж, здания, еда,
развлечения - все не такое, как у нас. Тамошние люди отличаются от наших
внешностью, равно как обычаями и взглядами. Одежда граждан тоже более
разнообразна, чем в капиталистическую эпоху. Как может способствовать
разнообразию или устранить тусклое однообразие насильственное и
неестественное объединение нескольких племен или даже народностей, часто
плохо ладящих между собой? Потом этих людей называют нацией и начинают
разжигать зависть к другим нациям и всякие нелепые предрассудки!
  - Да, это к хорошему не ведет, - согласился я.
  - Конечно! - обрадовался Хаммонд. - И вы легко поймете, что теперь, когда
мы свободны от этого безумия, само разнообразие расовых особенностей в
мире делает народы полезными и приятными друг другу, и у них не возникает
никакого намерения взаимного ограбления. Все мы стремимся к одному -
прожить жизнь с наибольшей пользой. И я должен сказать, что если и
возникают ссоры и недоразумения, то - редко между народами разных рас.
Следовательно, в этих ссорах меньше безрассудства и их легче уладить.
  - Хорошо, - сказал я. - Ну, а политика, связанная с различием мнений в
одном и том же обществе? Утверждаете ли вы, что такого различия нет?
  - Вовсе не утверждаю, - сердито ответил он. - Но различие мнений по
наиболее важным вопросам не вызывает у нас разделения людей на партии,
постоянно враждующие между собой из-за несходства взглядов на строение
мира и мировой прогресс. Разве не это представляла собою политика?
  - Гм, я не совсем в этом уверен.
  Он продолжал:
  - Сосед, я понимаю, что вы хотите сказать: люди только притворялись, что у
них серьезные расхождения. Если бы это было искренне, они не могли бы
мирно общаться друг с другом в практической жизни. Они не могли бы вместе
есть и пить, торговать друг с другом, вместе спекулировать, вместе
обманывать других и должны были бы сражаться при каждой встрече. А это их
совсем не устраивало. Игра политических главарей заключалась в том, чтобы
обманом или силой заставлять людей платить за роскошную жизнь и изысканные
развлечения небольшой клики честолюбцев. Разыгрывать серьезное различие
мнений, чему противоречил в действительности каждый их поступок, было
вполне достаточно для достижения ими своих целей. Что общего имеет все это
с тем, что у нас теперь?
  - Надеюсь, что ничего, - сказал я. - Но, боюсь... короче говоря, я слышал,
будто политическая борьба свойственна человеческой природе.
  - Человеческой природе! - горячо воскликнул старик. - Какой человеческой
природе? Природе нищих, рабов, рабовладельцев или природе обеспеченных,
свободных людей? Чьей, скажите мне, пожалуйста?
  - Да, - сказал я, - мне кажется, что люди поступают различно, в
зависимости от обстоятельств.
  - Я тоже так думаю, - согласился старик - И опыт показывает, что это
именно так. Различие наших взглядов по поводу деловых вопросов и
преходящих явлений не может навсегда разделять людей. Обычно практический
результат показывает, кто был прав. Решает факт, а не отвлеченное
рассуждение. Например, ясно, что трудно сколотить политическую партию,
чтобы отстаивать срок, когда произвести уборку сена в той или другой
местности - на этой неделе или на следующей, - если все согласны, что
косить надо не позднее, чем через две недели, и каждый может отправиться в
луга и удостовериться своими глазами, готова ли трава для покоса.
  - И эти разногласия, мелкие и крупные, вы разрешаете, надо думать, волею
большинства?
  - Конечно, - сказал он, - как же иначе их разрешать? Видите ли, в делах
личных, которые не затрагивают благосостояния общества, - например, во что
человеку одеваться, что ему есть и пить, что писать или читать, - никаких
споров быть не может, и каждый поступает по своему усмотрению. Но когда
дело касается интересов всего общества и применение или неприменение
какой-нибудь меры затрагивает каждого его члена, решать должен голос
большинства, если только меньшинство не возьмется за оружие и не докажет
силой, что оно является реальным большинством. Но, конечно, в обществе
людей, свободных и равных, это маловероятно, так как в подобном обществе
видимое большинство есть и фактическое большинство, и люди, как я заметил
раньше, знают это слишком хорошо, чтобы оказывать сопротивление только из
упрямства, особенно раз у них была полная возможность изложить свою точку
зрения.
  - Как же это делается? - спросил я.
  - Возьмем для примера какую-нибудь нашу административную единицу - общину,
округ или приход: у нас в ходу все эти названия, но, в сущности, разница
между ними незначительна, хотя в прошлом она была велика. В таком
"районе", как сказали бы вы, соседи решают, что надо создать или
уничтожить, например, построить ли новую ратушу, снести ненужные дома, или
заменить каменным мостом безобразный железный - тут у вас одновременно и
разрушение и созидание. Итак, на ближайшей сходке соседей, или вече, как
мы это называем, пользуясь древним языком добюрократических времен,
какой-нибудь сосед предложит новое мероприятие. Конечно, если все
согласны, прения отпадают, разве только обсуждаются подробности. Равным
образом, если никто не поддерживает предложения, дело на время
откладывается. Среди здравомыслящих людей это бывает не часто, так как
вносящий предложение, конечно, уже посоветовался кое с кем до собрания. Но
допустим, что дело предложено и поддержано. Если некоторые из соседей
несогласны с предложением, если они, например, считают, что неуклюжий
железный мост может еще постоять, и не желают в настоящее время возиться с
постройкой нового моста, предложение не голосуют, откладывая обсуждение до
следующего собрания, а в промежутке ведется агитация за и против,
приводятся различные доводы, некоторые из них даже печатаются, так что
каждый может быть в курсе дел. Когда собрание созывают снова, происходят
обстоятельные прения, и в конце концов вопрос голосуют поднятием руки.
Если голоса разделились почти поровну, вопрос откладывают до нового
обсуждения. Если же перевес одной стороны значителен, запрашивают
меньшинство, согласно ли оно подчиниться большинству, что меньшинство
часто - даже почти всегда - и делает. В случае отказа вопрос обсуждается в
третий раз, и тут, если меньшинство значительно не возросло, оно всегда
уступает. Впрочем, мне кажется, есть какое-то полузабытое правило, по
которому меньшинство может продолжать отстаивать свою линию. Но, как я
говорил, чаще всего люди убеждаются - если не в том, что их мнение
неправильно, то хотя бы в том, что им не убедить общину принять его.
  - Очень хорошо, - сказал я, - но что происходит, если разница в голосах
незначительна?
  - В соответствии с нашими принципами и согласно правилу, в подобных
случаях вопрос снимается с обсуждения, и даже большинство, если оно так
незначительно, должно подчиниться, то есть все остается status quo1. Надо
сказать, что на деле меньшинство очень редко настаивает на этом правиле и
обычно действует дружественно.
  - Но знаете ли вы, - сказал я, - что все это очень похоже на демократию? А
я думал, что уже много-много лет назад демократию признали смертельно
больной.
  Глаза старика сверкнули.

  - Я согласен, что наши методы имеют этот недостаток. Но что поделаешь! Вы
не найдете среди нас ни одного, кто жаловался бы на то, что общество не
всегда дает ему действовать по-своему. Каждый не может иметь такую
привилегию. Да и что можно сделать?
  - Право, не знаю, - сказал я.
  - Я могу представить себе только такие возможности: во-первых, мы могли бы
избрать или воспитать группу высокообразованных людей, способных судить по
всем вопросам, не советуясь с соседями. Короче говоря, мы могли бы создать
для себя то, что называют аристократией ума; во-вторых, в целях сохранения
свободы личности мы могли бы вернуться к системе частной собственности и
опять иметь рабов и рабовладельцев. Что вы думаете по поводу этих двух
возможностей?
  - Есть и третья возможность, - сказал я, - устроить так, чтобы каждый
человек был совершенно независим от других, и, таким образом, уничтожить
тиранию общества.
  Он пристально посмотрел на меня, а затем от души рассмеялся. Признаюсь, я
присоединился к нему. Успокоившись, он кивнул мне и сказал:
  - Да, да, я совершенно согласен с вами, да и все мы согласны.
  - Во всяком случае, - сказал я, - меньшинство у вас не чувствует себя
подавленно. Возьмем, например, вопрос о постройке моста: никто не обязан
работать, если он не согласен с проектом. По крайней мере мне так кажется.
  Старик улыбнулся и сказал:
  - Очень остроумно, и все же - это точка зрения жителя другой планеты. Если
представитель меньшинства чувствует себя обиженным, без сомнения, он может
утешиться, отказавшись участвовать в постройке моста. Но, дорогой сосед,
это не очень действенное средство против "обиды", причиненной "тиранией
большинства". Ведь в нашем обществе всякое дело либо полезно, либо вредно
для каждого члена общества. Например, от постройки моста человек
выгадывает, если строительство оказалось полезным, и терпит ущерб, если
оно оказалось вредным, независимо от того, приложил он к нему руку или
нет. А между тем своим трудом он помог бы строителям. Я не вижу для него
никакого утешения, кроме удовольствия сказать: "Я говорил вам!" - если
постройка нанесла ему ущерб; а если он получил выгоду, ему остается только
молчать. Ужасная тирания - наш коммунизм, а? Народ часто предостерегали от
этого "несчастья" в прошедшие времена, когда на одного сытого, довольного
человека приходилась тысяча несчастных голодающих. Что же касается нас, мы
живем здоровыми и счастливыми при нашей тирании, которую, по правде
сказать, ни в какой микроскоп не разглядишь! Не бойтесь, мой друг, мы не
станем накликать на себя беды, обзывая наше миролюбие, изобилие и счастье
плохими словами, значение которых мы даже забыли.
  Он замолк и сидел задумавшись, потом встрепенулся и промолвил:
  - Есть ли у вас еще вопросы, дорогой гость? Пока мы с вами беседовали,
утро незаметно прошло.



                                  Глава XV


  О НЕДОСТАТКЕ ПОБУДИТЕЛЬНЫХ
ПРИЧИН ДЛЯ ТРУДА
В КОММУНИСТИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ

  - Да,- сказал я, - но Дик и Клара могут появиться с минуты на минуту. Есть
ли еще время задать вам вопрос-другой, прежде чем они придут?
  - Попытайтесь, дорогой сосед, попытайтесь! - ответил старый Хаммонд. - Чем
больше вы будете спрашивать, тем больше доставите мне удовольствия. Во
всяком случае, если они войдут во время моих объяснений, им придется
спокойно посидеть, делая вид, что они слушают, пока я не кончу. Они от
этого ничего не потеряют: им будет приятно сидеть рядом, чувствуя взаимную
близость.
  Я невольно улыбнулся и сказал:
  - Хорошо, я стану говорить, не обращая на них внимания, если они войдут. А
теперь вот что я хотел вас спросить: как вы достигаете того, что люди
работают, и притом усердно, если нет платы за труд?
  - Нет платы за труд? - задумчиво повторил за мной Хаммонд. - Плата за труд
- жизнь! Разве этого недостаточно?
  - Но нет награды за особенно хорошую работу, - настаивал я.
  - Целый ряд наград, - возразил старик, - радость творчества, например. Как
сказали бы в прежнее время, это плата, которую получает бог. Если вы
станете требовать плату за радость творчества, сопровождающую совершенную
работу, мы, наверно, скоро увидим счета за зачатие детей.
  - Да, - усмехнулся я, - но человек девятнадцатого века сказал бы, что
существует естественное стремление к деторождению и естественное
стремление не работать.
  - Да, да,- сказал Хаммонд,- я знаю эту старинную шутку, плоскую и лживую.
В наших глазах она лишена всякого смысла! Фурье, которого все высмеивали,
понимал дело