ло и в так называемой науке девятнадцатого
столетия, которая, как вы должны знать, была вообще лишь придатком к
капиталистическому строю, а нередко даже придатком к полиции этого строя.
Несмотря на кажущуюся значительность, наука эта была ограниченна и робка,
так как не верила в самое себя. Она была порождением и единственной
отрадой этого унылого времени, делавшего жизнь такой горькой даже для
богатых. И это безнадежное уныние, как вы могли видеть своими собственными
глазами, развеял великий переворот. Ближе к нашим взглядам был дух средних
веков: рай в небесах и загробная жизнь казались настолько реальными, что
стали для людей как бы частью их повседневной жизни на земле, которую они
любили и украшали, несмотря на аскетическую доктрину их религии,
предписывавшую им презирать все земное.
  Но и это мировоззрение с его несокрушимой верой в рай и ад, как в две
страны, в одной из которых предстоит жить, также исчезло. Теперь мы словом
и делом утверждаем веру в вечную жизнь человечества и каждый день этой
жизни прибавляем к малому запасу дней, подаренных нам нашим индивидуальным
опытом. Следовательно, мы счастливы! Вы удивлены? В прошлое время людям
твердили, что надо любить ближнего, исповедовать религию человечества и
так далее. Но, видите ли, человека утонченного и возвышенного ума,
способного оценить эти идеи, отталкивали от себя индивидуумы, составлявшие
ту самую массу, которой его призывали поклоняться. И он мог избавиться от
отвращения к ней, только создав условную абстракцию "человечества",
имевшую мало исторического и реального отношения к роду человеческому. В
его глазах он делился на ослепленных тиранов, с одной стороны, и
безвольных, униженных рабов - с другой. А теперь - разве трудно принять
религию преклонения перед человечеством, когда мужчины и женщины, которые
составляют его, свободны, счастливы, деятельны и, в большинстве случаев,
отличаются физической красотой? Они окружены красивыми предметами,
произведениями своего труда, и природой, улучшенной, а не испорченной
соприкосновением с человеком. Вот что сделал для нас этот век!
  - Все это мне кажется похожим на истину и подтверждается картинами вашей
обыденной жизни, которые я наблюдал. Не можете ли вы теперь рассказать мне
о ходе прогресса после периода борьбы.
  - Я мог бы рассказать вам столько, что у вас не хватило бы времени меня
выслушать. Но я по крайней мере позволю себе остановиться на одном из
главных затруднений, которое нужно было преодолеть. Когда люди после войны
начали вновь переходить к спокойной жизни и труд их почти возместил
разрушения, принесенные войной, нас охватило нечто вроде разочарования.
Нам казалось, что сбываются пророчества некоторых реакционеров,
утверждавших, что наши стремления и успехи придут к концу, как только мы
достигнем некоторого уровня благоустройства жизни. Но в действительности
прекращение соперничества как стимула к старательному труду нисколько не
нарушило производства необходимых обществу предметов. Оставалось еще
опасение, что люди, располагая чрезмерным досугом, обленятся и утратят
ясность творческой мысли. Впрочем, эта мрачная туча только погрозила нам и
прошла мимо. Вероятно, по тому, что я рассказал вам раньше, вы можете
догадаться о средстве, которое уберегло нас от подобного бедствия. Надо
помнить, что многие предметы прежнего производства - убогие товары для
бедняков и предметы безудержной роскоши для богачей - перестали
выделываться. В то же время чрезвычайно расширилось производство предметов
"искусства". Само это слово потеряло у нас старый смысл, так как искусство
стало необходимым элементом работы каждого человека, занятого в
производстве.
  - Как? - удивился я - Неужели среди отчаянной борьбы за жизнь и свободу
люди находили время и возможность работать в области искусства?
  - Вы не должны думать, - сказал Хаммонд, - что новые формы искусства
основывались главным образом на воспоминаниях об искусстве прошлого. Как
это ни странно, гражданская война была гораздо менее разрушительна для
искусства, чем для других сторон жизни. Искусство, существовавшее в старых
формах, вновь чудесно ожило в последний период борьбы. Особенно это
касается музыки и поэзии.
  Искусство, или "работа-удовольствие", как правильнее было бы говорить,
выросло как-то само собой. У людей, больше не принуждаемых к непосильному
и безысходному труду, пробудился инстинкт прекрасного, стремление
выполнять свою работу как можно лучше. Через некоторое время у людей как
бы проснулось увлечение красотой, и они принялись - сначала грубо и
неумело - украшать произведения своих рук. А когда это вошло в обиход,
художественное качество изделий стало быстро повышаться.
  Всему этому способствовало, с одной стороны, уничтожение убожества и
грязи, к которым наши не столь давние предки относились так спокойно, а с
другой - досужая, но не одуряюще однообразная сельская жизнь, которая
развивалась все шире и (как я уже сказал раньше) сделалась для нас обычной.
  Так, мало-помалу мы начали вносить радость в наш труд. А осознав эту
радость, сроднились с ней. Тем самым все было завоевано! И мы стали
счастливы. Пусть так и будет навеки!
  Старик погрузился в раздумье, как мне казалось, не без оттенка меланхолии.
Но я не хотел мешать ему.
  - Дорогой гость, - чуть вздрогнув, внезапно сказал он, - вон идут Дик и
Клара, чтобы увезти вас отсюда. Наступает конец нашей беседы, чем вы, я
полагаю, не будете особенно огорчены. Долгий день тоже приходит к концу, и
вам предстоит приятно поездка обратно в Хэммерсмит.



                                  Глава XIX


  ОБРАТНЫЙ ПУТЬ В ХЭММЕРСМИТ


  Я ничего не ответил, так как не был расположен к любезностям после нашего
серьезного разговора. В сущности, я предпочел бы продолжить беседу со
стариком, который был способен в какой-то мере понять привычные мне
взгляды на жизнь, чем иметь дело с молодежью. Несмотря на все их доброе ко
мне отношение, я чувствовал, что для нового поколения я существо с другой
планеты. Однако я постарался улыбнуться молодой паре как можно
приветливее, Дик ответил на мою улыбку и сказал:
  - Итак, гость, я рад заполучить вас обратно и убедиться, что вы с моим
дедом не договорились до того, что попали оба в другой мир. Слушая
валлийцев, я подумал, что вдруг вы за время моего отсутствия бесследно
исчезли, и представил себе такую картину: мой дед сидит один в зале, глядя
перед собой, и внезапно обнаруживает, что довольно долго разглагольствовал
в одиночестве.
  От этих слов мне стало не по себе, так как перед моими глазами мгновенно
возникла картина мелких дрязг и жалкой трагедии жизни, которую я на время
покинул. Мне вспомнилась, как видение прошлого, вся тоска моя по мирному
отдыху и покою, и мне ненавистна была мысль вернуться опять к тому же. Но
старик сказал:
  - Не беспокойся, Дик! Во всяком случае, я говорил не с пустотой, а с нашим
новым другом. Кто знает, может быть, я говорил даже не с ним одним, а со
многими людьми. Может быть, наш гость когда-нибудь возвратится туда,
откуда приехал, и привезет от нас жителям той страны весть, которая
послужит на пользу им, а значит, и нам.
  Дик, по-видимому, был в замешательстве.
  - Дед, - сказал он, - мне не совсем ясен смысл ваших слов. Я могу только
выразить надежду, что гость нас не покинет. Ведь он не такой человек,
каких мы привыкли видеть вокруг себя. Он заставляет нас невольно
задумываться о многом. Вот я теперь чувствую, что, потолковав с ним, стал
гораздо лучше понимать Диккенса.
  - Это правильно, - подтвердила Клара, - и я уверена, что гость у нас через
несколько месяцев помолодеет. Мне хотелось бы посмотреть, как он будет
выглядеть, когда на лице его разгладятся морщины. Разве вы не думаете, что
с нами он станет моложе?
  Старик покачал головой, пристально посмотрел на меня, но ничего не
ответил. Мы немного помолчали.
  - Дед, - сказала вдруг Клара, - не знаю, в чем дело, но меня что-то
тревожит. Я чувствую, будто должно произойти какое-то печальное событие.
Вы говорили с гостем о прошлых бедах и жили несчастной жизнью прошлого.
Это осталось в атмосфере вокруг нас. Словно мы к чему-то стремимся, но не
можем достигнуть.
  Старик ласково улыбнулся ей.
  - Дитя мое, раз так, иди и живи настоящим; и ты скоро освободишься от
этого чувства. - Потом он обратился ко мне: - Помните ли вы, гость,
что-нибудь в этом роде, там, в стране, откуда вы приехали?
  Влюбленные тем временем отошли в сторону и тихо беседовали, не обращая на
нас внимания, и я ответил понизив голос:
  - Да, ясный праздничный день, когда я был счастливым ребенком - у меня
было все, о чем я мог мечтать.
  - Да, да, - сказал Хаммонд. - Помните, вы пошутили, что я переживаю второе
детство мира? Вы увидите, как счастлив этот мир, и сами будете счастливы в
нем - некоторое время.
  Мне опять не понравилось это плохо скрытое предостережение, И я начал
усиленно вспоминать, как я, собственно, попал к этим удивительным людям.
Но старик бодрым голосом воскликнул:
  - Ну, детки, уведите нашего гостя и займитесь им. Это ваше дело -
разгладить ему морщины и успокоить его мысли. Его судьба не была такой
светлой, как ваша! Прощайте, гость!
  И он горячо пожал мне руку.
  - До свиданья, - промолвил я, - и спасибо вам за все, что вы мне
рассказали. Я приеду опять навестить вас, как только вернусь в Лондон.
Можно?
  - Да, - ответил он, - конечно, приезжайте, если у вас будет возможность.
  - Это случится не так скоро, - весело вмешался Дик, - потому что, когда мы
уберем сено выше по Темзе, я предполагаю в промежутке между сенокосом и
жатвой совершить с гостем небольшое путешествие и посмотреть, как живут
наши друзья на севере. Во время уборки урожая мы как следует поработаем,
лучше всего - в Уилтшире. Нашему гостю полезно будет пожить на открытом
воздухе. А я получу хорошую закалку.
  - Но ты возьмешь меня с собой, Дик? - сказала Клара, кладя свою красивую
руку ему на плечо.
  - Как же иначе! - пылко воскликнул Дик. - Мы постараемся, чтоб каждый
вечер ты ложилась спать утомленная работой. Ты и сейчас прекрасна, а тогда
ты еще похорошеешь, - у тебя загорят шея и руки, а все тело, прикрытое
платьем, останется белым, как лилия! Все тревожные мысли, дорогая, вылетят
у тебя из головы. Все заботы пройдут. Неделя на сенокосе принесет тебе
огромную пользу.
  Молодая женщина мило покраснела - не от смущения, а от удовольствия, а
старик со смехом сказал:
  - Гость, я вижу, вы будете чувствовать себя отлично. Эти двое не станут
слишком надоедать вам. Они так заняты друг другом, что вы, вероятно, часто
будете предоставлены самому себе. В конце концов это самый приятный для
гостя способ заботы о нем. И не бойтесь быть лишним: этим птичкам приятно
сознавать, что поблизости есть верный друг, к которому можно обращаться,
чтобы в спокойной дружеской беседе умерять безудержные порывы любви. Сам
Дик, а еще больше Клара, любят иногда поговорить. Вы ведь знаете, что
влюбленные только воркуют и разговаривают лишь в случае каких-либо
неприятностей. Прощайте, гость, и будьте счастливы!
  Клара подошла к старому Хаммонду, обвила руками его шею и, сердечно
поцеловав, сказала:
  - Милый, старый дед, вы можете дразнить меня, сколько вам угодно! Скоро мы
снова увидимся. И будьте уверены, мы постараемся, чтобы наш гость был
счастлив, хотя в ваших словах есть, конечно, доля правды.
  Я еще раз пожал руку старику, и мы вышли через галерею на улицу, где нас
уже ждала наша Среброкудрая. За ней хорошо присматривали: мальчуган лет
семи держал вожжи и торжественно поглядывал на нее. На лошадке верхом
сидела девочка лет четырнадцати, придерживая трехлетнюю сестренку,
примостившуюся впереди нее; за спиной старшей девочки пристроилась
другая сестренка на год-два старше мальчугана. Девочки ели вишни и
между делом похлопывали по спине Среброкудрую, которая добродушно
принимала их ласку. Однако при появлении Дика, лошадь насторожилась.
Девочки спустились на землю, подбежали к Кларе и защебетали, прильнув к
ней. Мы все трое сели в экипаж. Дик тряхнул вожжами, и мы двинулись.
Среброкудрая бежала ровной рысью под прекрасными деревьями лондонских
улиц. Благоухание наполняло свежий вечерний воздух. Время приближалось к
закату.
  Мы не могли быстро подвигаться вперед из-за многочисленной толпы гуляющих
в этот прохладный вечерний час. Вид пестрой толпы заставил меня вновь
внимательно присмотреться к внешности этих непривычных мне людей. И должен
признаться, что мой вкус, воспитанный на мрачных, серых или коричневых,
тонах одежды девятнадцатого века, отвергал эту яркость нарядов. Я даже
отважился сказать об этом Кларе. Мои слова удивили и слегка задели ее.
  - Какая же тут беда? - возразила она. - Они не заняты сейчас грязной
работой, а развлекаются, пользуясь чудесным вечером. Тут ничто не может
испортить их одежды. Посмотрите, какая прелестная картина! И, право, в их
костюмах нет ничего кричащего.
  Конечно, она была права: многие были одеты в цвета довольно скромные, хотя
и живописные, и сочетание красок было безупречно в своей гармонии.
  - Да, да, это так, - сказал я. - Но как может каждый позволить себе носить
такую дорогую одежду? Вот идет человек средних лет, в сером костюме, и я
отсюда вижу, что его костюм сшит из тонкой шерстяной материи и украшен
шелковой вышивкой.
  - Он мог бы, - возразила Клара, - одеться и в поношенное платье, если б
захотел и если б не боялся оскорбить этим чувства других.
  - Но скажите мне все-таки, - настаивал я, - как люди могут позволить себе
такую роскошь?
  Не успел я произнести эти слова, как понял, что повторил прежнюю свою
ошибку. Дик затрясся от смеха. Однако он не сказал ни слова и предоставил
меня на милость Клары.
  - Я не понимаю, - сказала она, - что вы говорите. Конечно, мы можем себе
это позволить, как же иначе? Было бы очень просто затрачивать ровно
столько труда, чтобы носить удобную одежду. Но нам этого недостаточно. За
что вы нас порицаете? Неужели вы думаете, что мы отказываем себе в еде,
ради возможности красиво одеваться? Или вы находите что-нибудь дурное в
том, что нам нравится видеть прекрасную одежду на прекрасном теле. Ведь и
первобытные люди старались отделывать шкуры оленя или выдры как можно
лучше. Но что с вами?
  Я склонил голову под этим натиском и пробормотал какое-то извинение. Мне
следовало понять, что народ, поголовно увлеченный архитектурой, должен
заботиться об украшении своего платья. Между прочим, покрой их одежды
(отвлекаясь от ее цвета) был так же красив, как и удобен. Платье хорошо
облегало тело, не скрывая и не подчеркивая его форм.
  Клара, скоро смягчилась. И когда мы ехали к упомянутому ранее лесу, она
сказала своему возлюбленному:
  - Вот что, Дик: теперь, когда наш Хаммонд-старший уже видел гостя в его
странном платье, я думаю, мы должны подыскать для него что-нибудь более
подходящее, прежде чем завтра отправимся в путь. Если мы этого не сделаем,
нам придется отвечать на бесконечные расспросы о его одежде и о том,
откуда он приехал. Кроме того, - лукаво добавила она, - одевшись сам
понарядней, он перестанет осуждать нас за наше ребячество и трату времени
на прихорашивание.
  - Отлично, Клара, - сказал Дик. - Завтра утром он получит все, что ты...
что он пожелает. Я присмотрю для него приличное платье, пока он будет еще
спать.



                                  Глава XX


  ОПЯТЬ ХЭММЕРСМИТСКИЙ ДОМ
ДЛЯ ГОСТЕЙ

  Разговаривая так, мы ехали не спеша, вдыхая вечерние ароматы, и наконец
прибыли в Хэммерсмит, где были радостно встречены нашими друзьями. Боффин,
сменивший вчерашний костюм на новый, приветствовал меня с торжественной
любезностью. Ткач хотел взять меня за пуговицу и расспросить, что говорил
мне старый Хаммонд. Но он нисколько не рассердился и сохранил все свое
добродушие, когда Дик потребовал, чтобы он дал мне передохнуть.
  Энни крепко пожала мне руку и так внимательно осведомилась, хорошо ли я
провел время, что я даже немного огорчился, когда наши руки разъединились.
По правде сказать, она нравилась мне больше, чем Клара, которая всегда
была немного начеку, между тем как Энни отличалась необыкновенно открытым
нравом. Казалось, люди вокруг нее и вообще все окружающее - для нее
источник огромного удовольствия.
  У нас в этот вечер состоялось маленькое торжество: не только в мою честь,
но, как я подозреваю, хотя об этом и не упоминалось, - в честь примирения
Дика с Кларой.
  Вино было отличное. Зал благоухал летними цветами. А после ужина и
концерта (Энни, на мой взгляд, превосходила всех остальных певцов
нежностью и чистотой голоса, а также выразительной манерой исполнения) мы
принялись рассказывать по очереди разные истории, словно вернувшись к
давно прошедшим временам, когда книг было мало и редко кто умел читать. Мы
слушали друг друга в полумраке, освещенные только луной, свет которой
струился сквозь прекрасные узорчатые стекла окон.
  Я должен сказать, как вы, вероятно, заметили и сами, что мои друзья не
часто ссылались на книги, - они не были очень начитанны, несмотря на
утонченность их манер и большой досуг, которым они, по-видимому,
располагали.
  Действительно, когда Дик цитировал какую-нибудь книгу, он делал это с
видом человека, совершившего подвиг. Он словно говорил: "Вы видите, я
действительно это читал!"
Как быстро прошел вечер! Впервые в жизни мои глаза наслаждались красотой
без чувства несоответствия между ней и действительностью, без страха
разрушения этой красоты. А ведь такое чувство всегда наполняло меня
раньше, когда я любовался прекрасными произведениями прошлых времен среди
окружающей чудесной природы.

  Искусство и картины природы, в сущности, плод многовековой
наследственности, побуждающей человека создавать художественные
произведения, а природу - принимать формы, выработанные для нее в
продолжение многих столетий. Здесь я мог наслаждаться всем без раздумий о
несправедливости и изнуряющем труде, на котором был построен мой досуг; о
невежестве и скуке современной жизни, которые обостряли мой интерес к
истории; о тирании и борьбе с ней, исполненной опасений и бедствий и
ставшей моей романтикой. И если у меня все же была тяжесть на сердце,
когда подошло время сна, то лишь из-за смутного чувства страха перед тем,
где я проснусь завтра утром. Но я отогнал от себя это чувство, лег в
постель счастливым и через несколько минут погрузился в сон без сновидений.



                                  Глава ХХI


  ВВЕРХ ПО РЕКЕ

  Я проснулся прекрасным солнечным утром и, вставая с постели, вновь
почувствовал вчерашние опасения, но они мгновенно исчезли, когда я,
оглядев свою маленькую спальню, обнаружил рисунки на стенах, выполненные в
бледных, но чистых тонах, с знакомыми мне стихотворными надписями. Я
быстро облачился в синий костюм, который лежал тут же, заранее
приготовленный. Он был так изящен, что, надев его я покраснел от
волнующего чувства предвкушения праздника, которое я испытывал только в
детстве, когда приезжал домой на летние каникулы.
  Было еще очень рано, и я не ожидал увидеть кого-нибудь в зале, куда я
прошел по коридору из своей комнаты. Однако я встретил там Энни, и она,
уронив, щетку, поцеловала меня, боюсь - только в знак дружеских чувств.
Правда, она покраснела при этом, но, думаю, не от смущения, а от
дружеского расположения ко мне. И тут же, подняв свою щетку, она
возобновила уборку, кивнув мне как бы для того, чтобы я не стоял у нее на
дороге. По правде сказать, мне было приятно наблюдать за ней. Кроме Энни,
здесь находилось еще пять девушек, которые ей помогали. Их грациозными
фигурами за этой легкой работой действительно можно было залюбоваться, а
их веселая болтовня и смех, когда они с большой ловкостью сметали пыль,
звучали как музыка.
  Переходя на другую сторону зала, Энни бросила мне несколько приветливых
слов:
  - Гость, я рада, что вы так рано поднялись, мы не стали бы вас будить.
Наша Темза очаровательна июньским утром в такой ранний час, и было бы
жаль, если бы вы пропуст