об  их роде-племени  нам известно немного.  Судя по методу
ведения войны они, скорее всего, предки скифов или парфян. Мы можем говорить
это смело, ибо опровержений нет. Особенно красивыми они,  вероятно, не были,
вообще, насколько могу  судить по своему опыту, женщина в мундире, с оружием
в руках --- бог ее знает, право...
     Но и безобразными их, пожалуй,  не назовешь, во всяком случае, обобщать
не  стоит.  Тесей  был  разборчивый молодой  человек. Однако Ипполиту  любил
довольно долго. Если, конечно, мерить его, Тесеевой, меркой.

        День освобождения

     Геракл, верный своему обычаю, разрешил пленным  воительницам похоронить
подобающим  образом  своих мертвецов.  (Без  человеческих  жертвоприношений,
разумеется.)  Покончили  с похоронами и греки, принесли  жертвы душам  своих
героев.  Потом  разделили   добычу   ---  лошадей,  оружие,  женщин,  ---  и
примкнувшие к войску иноплеменные воины во  главе с царями разбрелись  вдоль
берега моря по домам. Кое с кем --- например,  с ликийским царем  Гипполохом
или с Приамом --- Геракл прощался лишь  временно, собираясь на обратном пути
посетить их города.  А греки, еще  раз принеся  жертвы Зевсу  Победоносному,
двинулись через труднопроходимый, дикий Кавказ.
     В  то  летнее утро, когда был освобожден  Прометей, авангард  Гераклова
войска и основные  его силы, вероятно, давно уже  шли и  шли через седловину
Арарата, когда на место действия прибыл  наконец сам Геракл. Было утро, ведь
мы  знаем:  Геракл подстрелил орла в  воздухе еще до того, как хищная  птица
совершила свою ежедневную трапезу.
     Прометей, вероятно,  видел  греков из  своей высокогорной тюрьмы. Воины
двигались неторопким шагом, как ходят обычно по горным тропам, шагали совсем
не по-военному:  дело ведь  было после победы и  дорога все-таки вела домой.
Растянувшись  длинной вереницей,  шли вьючные  лошади, ведомые под уздцы, за
ними --- пешие воины, далее ---  телеги, колесницы и опять  пешие. Прометей,
разумеется, видел  их, да и не впервые открывалась ему  внизу, на  перевале,
подобная картина; за миллион лет его глаза уже так привыкли к этому зрелищу,
что он не обратил на него особенного внимания.
     Прометей следил за орлом. С такой примерно  мыслью: "Ну, а  сегодня что
он придумает?" Мы можем сказать это наверное, если вспомним, что орел клевал
печень не пропитания ради, а  затем, чтобы длилось наказание Прометея.  Если
на протяжении  миллиона  лет  --- ну  пусть даже меньше, пусть только тысячи
лет, --- орел  каждый день  выклевывает кому-то  печень, а  она  каждый день
отрастает снова, то, как бы ни было больно, это в конце  концов обращается в
рутину, привычку, становится буднями. Чтобы наказание оставалось наказанием,
орлу  приходилось  его как-то варьировать.  Не из  садизма, просто по  долгу
службы. Я тоже не  хочу прослыть садистом  (и на  этот  раз опять совершенно
безвинно), к  тому же  моя фантазия истощилась бы уже на  сотый день, а ведь
этих дней минуло --- только  представим себе! --- около  трехсот шестидесяти
миллионов.  Так что  оставим  это  занятие  орлу!  Уж что-нибудь он,  верно,
придумывал. И  тем  вносил, вероятно, хоть  какое-то  разнообразие  в  жизнь
Прометея  на протяжении  долгого  миллиона лет.  А  поскольку  "разнообразие
услаждает",  орлу приходилось иногда терзать  Прометея как раз однообразием.
Одним словом, можно было  предположить различные  комбинации,  и об  этом-то
раздумывал   Прометей,  без  особого  любопытства   приняв  к  сведению  шум
проходившего внизу войска, злые и веселые человеческие голоса. Он лишь тогда
присмотрелся  внимательнее,  когда  там,  внизу,  одна  разукрашенная боевая
колесница вдруг остановилась  и на ней приподнялся довольно  седой уже,  но,
впрочем,  весьма крепко скроенный мужчина.  Этот мужчина  --- то  ли заметив
сам, то ли  по  чьей-то подсказке ---  следил  глазами  за  парящим в вышине
орлом.  Орел, как известно, был не простой,  а Зевсов,  предназначенный  для
особых поручений, и это,  конечно, можно было заметить по его внешнему виду,
размерам, особой мощи полета. Однако,  хотя и Зевсов,  он был все-таки  орел
--- неразумная тварь, существо с ограниченными умственными способностями. Он
заметил,  что  за  ним  наблюдают,  но не  придал  этому  никакого значения;
случалось  такое и прежде, кто знает, может, он даже радовался, что вызывает
к   себе   интерес.  По-моему,  радовался.   Посыльные,  секретарши,  конюхи
исключительных людей, равно как жены  их  и все прочие, обычно гордятся этой
исключительностью  больше,  чем  сами исключительные  люди. Отчего же именно
орлам  исключительных людей  не подходить  под общее  правило?  Бывают  ведь
случаи, когда они могут выступать от лица своих хозяев --- вот тут-то, в  их
отраженном свете,  они  и сияют  куда больше,  чем сами хозяева. Итак,  орел
видел, что простые смертные смотрят на него с земли, и думал  о них, а может
быть,  и  делал то, что  зачастую думают  о  простых  смертных и делают  над
простыми  смертными  такого рода важничающие и купающиеся в отраженном свете
персоны. Геракл,  однако  же,  и  внимания не обратил, посылает ли птица ему
свою  визитную  карточку  и  в   каком  именно   виде;  его  гораздо  больше
интересовало,  что за добычу наметил себе орел, в  честь чего  кружится там,
готовясь ринуться вниз, такая на редкость большая птица? Могло, конечно, ему
прийти в голову попросту сбить орла. Но это была разве что мимолетная мысль.
Человек,  который  после стольких  трудов спокойно передает царицу  амазонок
мальчишке Тесею,  у которого за спиной каких  только подвигов нет, --- такой
человек уже перевалил  через тот возраст и преодолел  то душевное состояние,
когда на каждом шагу и по любому поводу демонстрируют  свою ловкость, верный
глаз и твердую руку. Зато добыча орла его весьма интересовала, что верно, то
верно.
     Не нужно забывать: какие бы запасы  ни везли с  собой воины, они всюду,
где только могли, должны были освежать и пополнять их. Хотя бы из санитарных
соображений;  не пробавляться же  им  все время одним  только вяленым мясом,
сухим молоком да твердыми, как камень, хлебными  лепешками!  Такова была  по
тем  временам консервная продукция. А  так  как дичь обходила  сторонкой  их
шумное шествие, то орел, указывающий, где можно было бы поживиться, пришелся
очень кстати. Большая птица --- крупная дичь!
     Так-то  и  обнаружил  Геракл  высоко  в  горах   прикованную  к   скале
человеческую фигуру.
     Разумеется, он знал, кого видит. Да и кто тут ошибся  бы? И вот Геракл,
словно  уже   заранее   готовился   к  этой  задаче,  лишь  на  краткий  миг
призадумался, а потом  сделал знак, и Иолай ---  а может быть, Филоктет  ---
тотчас  протянул  ему  лук и  стрелу.  Но  Геракл покачал  кудрявой седеющей
головой. "Не эту... из тех, что от Гидры!" --- выговорил он сквозь зубы. Ибо
смоченные  в  опасном  яде и, конечно, имевшиеся  в ограниченном  количестве
стрелы держали, само собой  разумеется, в особом колчане и пользовались  ими
лишь  в  самых  исключительных  случаях.   Но   для  Зевсова  орла   Геракл,
естественно, не  пожалел драгоценной стрелы.  Мне хотелось  бы здесь еще раз
подчеркнуть: то был  орел,  а не гриф!  И  не только  потому,  что парящий в
вышине гриф  не заинтересовал  бы мечтавшее о свежей дичи  войско. То есть и
потому --- но не только. Дело в том, что в грифа Геракл не стал бы стрелять!
Известно же, что он  избрал  грифа своей священной птицей. Почему именно это
отвратительное голошеее существо? "Потому,  ---  отвечал он обычно, ---  что
гриф не убивает даже мыши!"
     Между тем орел уже сложил крылья, чтобы камнем ринуться вниз. Прометей,
как изо дня в день,  и на  этот раз решил, что выдержит муку без стона, но и
на этот раз, как изо дня в день,  должен был закрыть  глаза и стиснуть зубы:
ничего не поделаешь, первый миг мучительнее всего!
     Однако  этот  миг  все  не  наступал.  "Что он  медлит, подлая тварь?!"
Прометей  открыл  глаза. И  в  самое  время  --- он  увидел,  как  проклятый
мучитель, болтаясь, словно тряпка, падает с вышины вниз. Пронзенный насквозь
стрелой.
     А к началу колонны уже спешил скороход с командою "стой!". И Геракл уже
соскочил с колесницы. И не нужно было ни слов, ни долгих  объяснений, боевые
товарищи  стягивались  и  вскоре  окружили  своего   вождя,  а  многоопытные
приближенные  слуги героя, прихватив  секиры,  начали прорубать дорогу через
кустарник, карабкаясь по девственным кручам.
     Немало времени прошло, пока они взобрались на скалу; будем считать, что
на  освобождение Прометея этот  день  ушел  полностью.  А  уж там,  наверху,
Геракла ждал в полном смысле слова  геркулесов труд: вырвать цепь  из скалы,
сбить с рук и с ног Прометея толстые стальные оковы.
     Приостановимся на  мгновение! Такой  массы железа наши герои не  только
никогда  не видели, но даже не  могли себе представить, не говоря  уж о том,
что они  сразу заметили,  какая  невероятная  разница  между  известными  им
железными  отливками  и нержавеющей сталью Гефеста! Вероятно, они испытывали
примерно   то  же,  что  и  Али-Баба,  когда  увидел  в  пещере  разбойников
переливающиеся всеми цветами радуги,  сверкающие тысячью  оттенков несметные
сокровища.  Это высокое потрясение вполне сочеталось с другим,  еще столь же
свежим: только что они освободили от ужасных мучений всесветно славного бога
и тем дали новый поворот известной всему миру драме. (Они должны были думать
именно так, ведь кому бы тогда пришло в голову, что последнее действие такой
драмы  будет  попросту  утеряно?!)  Четверо-шестеро слуг  тут же  подхватили
драгоценную цепь, чтобы  отнести ее  к телеге  с поклажей Геракла: очевидно,
что  подобный  трофей  по  праву  принадлежит  вождю. Впрочем, все нимало не
сомневались,  что  Геракл  широким  жестом  вернет свой  трофей  Прометею. А
принимая во внимание цены на железо в те времена, такая цепь могла считаться
для начала недурным капитальцем, с которым богу нетрудно будет устроить свою
дальнейшую жизнь. (Правда,  это уже самый конец бронзового века,  но, как ни
странно,  именно  в  просвещенном  мире железо знали  тогда  все еще главным
образом  в  виде  метеоритного   железа  и  ценили  превыше  всего.  Золотые
драгоценности  вставляли   в  железную  оправу!  То  есть,  если  можно  так
выразиться, "наносили позолоту" железом!)
     Как принял Прометей освобождение? Надо  полагать,  без  видимых эмоций.
Это  понятно  ---  даже  с  формальной,  так  сказать,  стороны: кто  провел
прикованным к скале миллион лет --- не будем на этот раз вспоминать об орле,
терзающем  печень,  ---  тот  речей  произносить не  станет,  да,  может,  и
чего-нибудь вроде  "спасибо"  не  выговорит.  Самое  большее  ---  несколько
междометий  или  стон сорвется с  его губ. Он учится дышать, учится свободно
двигаться, разминает  запястья и  лодыжки,  и ---  бог-то  он  бог,  но ведь
миллион лет! --- первые  неуверенные  шаги  почти наверное  не  слишком  ему
удаются (особенно  по  неровной горной местности!); он падает, а то и теряет
сознание,  потом в каком-то подобии  забытья обнаруживает, что  его  с  двух
сторон поддерживают под руки, помогают  встать  или  же --- мне это  кажется
всего вероятнее --- несут  его на  переплетенных руках вниз,  сквозь заросли
кустарников,  миллион раз  увядавших и  миллион  раз  распускавшихся на  его
глазах, таких знакомых и таких недоступных, далеких...
     Что  же касается вопроса  по существу, то освобождение не могло застать
Прометея врасплох.  Он знал, что так будет, знал: так должно быть. Но уповал
не  на помощь богов, их он  давно уже не  принимал в  расчет.  Надеюсь,  мой
любезный Читатель позволит мне время от времени ссылаться и на общеизвестные
вещи.  (Тот,  кто  хоть  сколько-нибудь интересовался  моей  особой,  знает,
наверное:   с   присущим   мне   болезненным,    можно   сказать,   чувством
неполноценности,  страстной  жаждой  учиться, искренним  уважением к ближним
моим,  со всем  моим обликом, мягко выражаясь,  вечного  студента совершенно
несовместимо  предположение,  будто  я  делаю это,  красуясь, как говорится,
перед  "теми,  кто послабее"!  Нет, я лишь вспоминаю таким образом  когда-то
изучавшиеся или  откуда-то вычитанные  сведения  --- ради того, чтобы самому
достойно  выдержать  экзамен  перед Читателем, и  ни в коем случае не затем,
чтобы  экзаменовать  его!)  Итак,   мне  хотелось  бы  упомянуть  здесь  тот
широкоизвестный факт,  что и всемогущество богов  --- понятие относительное.
Даже когда мы  имеем в  виду абсолютного, единого бога.  Обычный  пример:  и
абсолютный единый бог, коль скоро уж он есть,  не властен сделать так, чтобы
его не было.  (А во многих случаях всемогущество бога еще более ограниченно,
чем людское.  Например, бог никоим образом  не может устроить  так, чтобы не
было того, что было. Мы же, не  правда  ли, в одном только нынешнем столетии
проделывали это  неоднократно.)  Всемогущество античных  богов ограничивала,
во-первых,  Ананка, Фатум, во-вторых --- вето  любого  из двенадцати главных
богов.  Действительно, в  совете безопасности главных богов не четыре, а все
двенадцать членов располагали в пределах относительного всемогущества правом
абсолютного вето. Если Зевс, например, однажды повелел --- и подчеркнул свое
повеление кивком головы, это важно! --- чтобы  Прометея приковали к  скале и
орел  клевал ему печень, ни один бог, в том числе и сам Зевс, уже не мог  бы
это отменить. Но вот тут-то и  начинается самое интересное: каждый  бог имел
возможность  с помощью какого-нибудь дополнительного  решения изменить --- и
даже самым  коренным образом  --- исполнение первого  приказания.  Олимп и в
этом отношении был живым прообразом  Лейк-Саксесс * /* Пригород Нью-Йорка, в
котором  одно  время размещались различные учреждения ООН.  */: ведь и здесь
исполнение зависит от  стран-членов, и мы уже не раз были свидетелями весьма
своеобразных модификаций. Таким образом,  каждый бог имел право, хотя бы тут
же, не сходя с места, прибавить к повелению Зевса что угодно: чтобы Прометея
устроили на  приятной  мягкой  скале,  приковав  легкой,  как  пух, цепью  в
несколько километров длиной; чтобы рядом с ним приковали Афродиту; чтобы ему
было не  больно, а, наоборот, приятно, когда орел станет клевать его печень.
Право, лишь  богам хватило  бы фантазии на  все те смягчения и  послабления,
которые можно было бы внести с помощью дополнений  и  которых они не внесли.
Почему? Это уж  их секрет,  божественная тайна, и  нам  не пристало  слишком
допытываться.  Ясно одно: Прометею не приходилось  особенно рассчитывать  на
заступников среди олимпийцев, тем более ---  даже неловко повторять! --- тем
более миллион  лет  спустя. Если  б  хотели, помогли бы  давным-давно. Пусть
никто другой, пусть  хотя бы божественная чета владык Подземного царства. Но
до сих пор  Прометею  не помогла даже  смерть.  По воле Зевса  он должен был
жить, жить, чтобы страдать.
     Но уж если он жил, значит --- надеялся. И, поскольку на богов надеяться
не  мог,   надеялся   на  Человека;  не  надеясь   быть  прощенным  за  свое
преступление,  надеялся на  самое преступление.  Понимаю,  звучит  несколько
абстрактно. А  между тем  это общеизвестная истина: для  того,  кто  восстал
против  определенного  строя  и  потерпел  неудачу,  существует  лишь  такая
альтернатива:  либо строй этот  простит его, либо сам  рано или поздно будет
взорван,  то  есть сам  станет преступным.  За  миллион-то  лет, полагаю,  у
Прометея  нашлось время  поразмыслить об этом,  продумать все до конца, и не
раз.  Это ведь  только поначалу мысль  никак не может вырваться из  одного и
того же круга, и даже на какое-то время возникает психопатическое состояние,
сходное  с персеверацией, но  за столько-то времени даже  у весьма  среднего
человека  после  некоторого  периода   брожения   образуется   великолепный,
выдержанный,  хорошо   отстоявшийся  конденсат.   Полностью   перебродившая,
совершенно зрелая квинтэссенция мысли.
     А что же тогда говорить о боге!
     Прометей  знал,  что он  дает  человеку,  вручая ему огонь,  а с ним  и
ремесла.  И, не будем наивны, Зевс тоже так или иначе знал, за что он карает
Прометея  столь жестоко. Теперь, прикованный к скале, Прометей, конечно  же,
думал --- должен был думать, не мог не думать --- о том, о  чем, вероятно, и
не помышлял, совершая  свой акт: владея  огнем и  ремеслами, человек  станет
подобен богам. Прошу прощения за избитую формулировку! Я  трактую се так: не
уподобится  им качественно, но станет таким  же могущественным. "А если так,
пусть прилетает орел, пусть клюет мою печень, --- думал Прометей,  --- долго
это не продлится. Огонь уже в  руках у людей, и боги не властны тут что-либо
изменить. Близится время, когда человек станет могущественным с помощью огня
и ремесел, которыми одарил его я, станет могущественным,  как боги. И  тогда
он придет и освободит меня".
     Даже  мало-мальски  логически  мыслящий человек  в  силах проследить до
этого момента рассуждения Прометея,  а также  понять, что за ними не таилось
никакой задней мысли, вроде такой, например: "А когда придет время и человек
освободит  меня,  тогда  уж  я  стану  его,  человека,  богом".  Будь  такое
честолюбие свойственно  Прометею, он  сумел бы  настоять хотя бы  просто  на
своем праве первородства, кстати,  провозглашаемом и защищаемом Зевсом. Будь
такое  честолюбие свойственно  Прометею,  он принял бы  участие  в восстании
против Олимпа. И, между прочим, восстание в этом  случае могло бы окончиться
совершенно  иначе! (Зевс тоже  знал это!) Но он не  принял  в  нем  участия,
напротив,  сражался на  стороне  Зевса,  сражался  изо всех  сил,  с  полной
самоотдачей.  И всегда  помогал Зевсу  добрым  советом, какого никто иной не
осмелился бы подать Громовержцу, ибо  были  ему эти советы ---  например,  в
некоторых его делишках с женщинами --- совсем не по  вкусу. Хотя на  поверку
всякий  раз  оказывались  истинно добрыми советами. (Зевс,  разумеется,  это
ценит, высоко ценит,  в  принципе  даже  просит советовать  ему, но  ---  не
любит.)
     Странное  это  явление. В  ком  затаенно,  по необходимости  подспудно,
дремлет жажда власти (а таких --- подавляющее большинство), тот вообще этому
не поверит. А между тем можно привести немало  примеров подобного равнодушия
к власти, причем со стороны  людей, которым  достаточно было протянуть руку,
чтобы  ее получить. Взять хотя бы Исава: продал свое  первородство  за миску
чечевичной похлебки --- и даже ухом не повел! (Разве что не понравилась  ему
при  этом --- стильно выражаясь --- "настырность".)  А тот же Геракл!.. Нет,
стремление   властвовать  над  людьми  не  есть  отличительная  особенность,
природное  свойство человека. Да и бога, кажется, тоже.  Так  что  стоит над
этим поразмыслить.
     Итак,  Прометей не сомневался,  что  однажды  явится  человек,  который
освободит его. Но не  затем, чтобы тут же  возвести на вершину власти. Более
того,  зная Прометеев независимый  нрав,  мы  можем быть  уверены, что он не
лелеял в груди  и жажды мести. Он не собирался мстить Зевсу. Такое намерение
в  корне противоречило  бы внутренней  логике  этого  психологического типа.
Иначе он оказался  бы ничем не лучше тех буржуа, которые помогали освободить
крестьян  только для того, чтобы сразу же превратить их в пролетариев.  Нет.
Прометей  был такой освободитель, который  и богов не собирался ввергнуть  в
неволю, и Человека хотел освободить ради самой свободы. Бывают такие.
     Впрочем,  это  может  быть  доказано также  и с  помощью филологических
методов. Если  бы  Прометей сделал  малейший шаг  ради  обретения  верховной
власти  и мести Зевсу,  тому остался бы  след в  анналах.  Во всяком случае,
остался бы след в  анналах неграмотных  сказителей  ---  в памяти людской, в
мифологии.  Но такого следа  нет, нет  даже  намека на него.  Значит, ничего
подобного не