Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
олжна отличаться эта оценка, если
бы она была продумана нами достаточно основательно. Тут надо всячески
избегать всякого рода односторонних одобрений и отрицаний, памятуя как о
полуторе тысячах лет античного культурно-социального развития, так и о
сложности задач современного социалистического искусства. Из длинного ряда
соответствующих проблем мы укажем только на две следующие.
С одной стороны, социалистическая эстетика не может не ценить античной
склонности к материальному миру, к телам, к вещам, к пониманию природы как
именно природы без всяких посторонних привнесений. Нам импонирует
воздержанность - по крайней мере, в период классики - от бесплодных
субъективных углублений, воздержанность как от гурманской переоценки
художественной формы, так и от беспринципного натурализма, утверждение того
монументального пластического стиля, в котором благородные и величавые
антипсихологистические формы сливаются в органическое целое с высокой
идейностью и глубокой проблематикой гуманизма. Все эти особенности античного
искусства и его эстетики бесконечно близки нашему сознанию, являясь полной
противоположностью всякой буржуазно-индивидуалистической эстетике. Нам
чрезвычайно близко то, что мы называли выше онтологическим пониманием
искусства в античности. Искусство там никогда не представляло собой
изолированную область, кроме периодов упадка; оно глубоко входило в жизнь,
было моментом самой жизни, и даже почти не отличалось от ремесла. К ужасу
всех современных кантианцев и гегельянцев тут почти не было никакого
субъективизма и психологизма, никакого беспредметного любования абстрактно
взятыми формами, никакого отрыва от практики. Пусть эту практику
материалисты понимали материально, а идеалисты - духовно или мистически. Но
там и здесь искусство было моментом самой жизни, практикой жизненного
строительства. Тут, конечно, возможны и необходимы тысячи всяких оговорок и
уточнений. Но как бы мы ни дифференцировали и как бы ни уточняли античное
понимание красоты и искусства, все равно основной его тон и стиль, основное
его содержание всегда будет повелительно требовать чисто жизненного, чисто
практического, чисто онтологического подхода к красоте и искусству с
принципиальным отстранением всякого формализма и натурализма. В этом смысле
даже и слабая дифференцированность самой эстетики как науки и ее неполная
отчлененность от общих вопросов философии, от вопросов природы и жизни
отнюдь не является чем-то страшным и во всяком случае имеет право на
существование.
Все это, несомненно, положительное достояние античного художественного
наследства должно получить, однако, совершенно иную оценку, как только мы
перестанем брать это искусство и эти эстетические теории в изолированном
виде и возьмем их со всей той почвой, на которой они выросли, и со всей той
социальной атмосферой, в которой они развивались. К сожалению, тут у
большинства историков, эстетиков и искусствоведов сразу начинает слабеть
память - декларированная вначале рабовладельческая формация сразу
забывается, как только переходят к Миронам и Фидиям, к Поликлетам и
Праксителям. Забывают здесь то, что известно всякому школьнику, а именно,
что рабовладельческая формация есть удушение человека и личности, что она и
внутренне и внешне заковывает человека в кандалы. В условиях рабства
невозможен человек в полноте и гармонии его индивидуальных и социальных сил,
он существует здесь лишь как вещь, как тело, как домашнее животное. Если
всерьез это признавать, то следует поставить вопрос: где же, в чем же и как
же именно проявляется в античном искусстве и в античной эстетике эта
рабовладельческая атмосфера?
Тут-то и начинается наше современное расхождение с античностью, наше
полное ее неприятие, та историческая бездна, которая залегает между
рабовладельческой формацией и социализмом. Очень хорошо, что античное
искусство телесно и вещественно. Но эта телесность является там выражением
рабовладельческих отношений; и уже по одному этому она оказывается там
скованной, стабильной и стационарной, неспособной выражать человеческую
жизнь в ее полноте, не выражающей все личные и социальные возможности
человека. В античном искусстве эпохи классики прекрасно то, что оно не
психологично, что оно не превращается в субъективистское самолюбование, что
оно высокоидейно и потому целомудренно и монументально. Однако его духовный
идеал есть идеал господина в противоположность рабу; и уже это одно сразу
ограничивает для нас широкую и глубокую значимость античного искусства и
делает его, несмотря на всю его телесность, удивительно абстрактным, потому
что отражать в человеке только его организационные функции - это значит
отражать человека односторонне, отражать его абстрактно. Античная
классическая статуя, имеющая своею целью выразить чисто телесное движение,
физическое положение тела, его манеру держать себя, - такая статуя дает нам
не всего человека, а только одну из его сторон, т.е. дает его абстрактно. И
то, что эта абстрактная сторона является в данном случае по своему
содержанию стороной чисто физической, как раз и есть результат толкования
человека как тела, т.е. результат рабовладельческой формации. Потому-то
античная скульптура далека нам; ее телесность не выражает цельного человека
или борьбы за цельного человека, а это значит, что социалистическое
искусство может воспользоваться такой абстрактной скульптурой только лишь в
виде третьестепенного подсобного метода.
Наконец, чрезвычайно ценно то, что античное искусство не оторвано от
жизни, и является ее составной частью, одним из ее творческих начал. Но тем
не менее раз сама-то жизнь является здесь рабовладельческой, то все черты
непрогрессивности этой последней, все черты ее скованности,
неповоротливости, духовной социальной ограниченности - все эти черты
оказываются характерными и для самого искусства, и само это искусство,
формально занимающее (по крайней мере в эпоху классики) правильную позицию,
в конечном счете оказывается для нас тоже чем-то нежизненным, нетворческим,
духовно и социально ограниченным.
Таким образом, наша современная оценка античного искусства ни в коем
случае не может быть односторонней, прямолинейной, формально-логической,
построенной только на одних утверждениях или только на одних отрицаниях.
Здесь залегает глубочайшая антиномия, которую невозможно устранить никакими
уточнениями и никакими ограничениями. Эта антиномия в своей наиболее общей
форме сводится к двум следующим тезисам: античное искусство именно как
искусство есть очень ценное, высокочеловеческое искусство, построенное на
интуициях живого тела и сохраняющее живую связь с жизнью, как одним из ее
центральных творческих начал; но античное искусство, как рабовладельческое
искусство есть для нас давно погибшее искусство, восстановление которого в
настоящее время было бы реакционным, поскольку замечательный принцип
телесности и прекрасная позиция искусства как творческого начала самой жизни
оказываются здесь внутренне скованными, духовно ограниченными, социально
неподвижными и мертвенными. Правда, античное искусство было в свое время
великим прогрессом и революцией, как была в свое время великим прогрессом и
революцией и сама рабовладельческая формация в сравнении с
первобытнообщинной формацией и как была таковой же и первобытнообщинная
формация в сравнении с первобытным стадом. Точно так же реакционность
античного искусства, взятого в целом, как искусства общинно-родового и
рабовладельческого, в сравнении с искусством последующих формаций отнюдь не
означает того, что отдельные его стороны, взятые в отвлечении от породившей
его формации, не могут иметь или не могли иметь раньше прогрессивного и даже
революционного значения.
Эта антиномия нашего отношения к античному искусству и к античной
эстетике является самой основной и центральной. На ней основываются и
многочисленные другие антиномии. 5. Периоды развития античной эстетики
1. Первобытнообщинная формация
а)
Теперь мы можем перейти и к более детальному исследованию социальной
основы античной эстетики. Указанный выше пластический базис античной
эстетики, уходящий корнями в социальную жизнь рабовладельческого общества,
есть только наиболее общая характеристика античной эстетики, ее отвлеченный
принцип. Теперь необходимо поставить вопрос: как он развивался? Строгий,
непсихологический, лишенный всякого субъективизма пластический стиль и
строго рабовладельческое общество есть только наиболее центральная ступень
античной культуры, или, как мы теперь можем сказать, эпоха ее классики. Это
VII - IV вв. до н.э., эпоха классического эллинства, эпоха непосредственного
рабовладения, эпоха аристократического и демократического рабовладельческого
государства. Но что же было до этого и что было после этого?
б)
До этого мы имеем в Греции первобытнообщинный строй. Тут еще нет
рабовладения, ибо еще нет в развитом виде частной собственности вообще.
Родовая община владеет землей и всеми орудиями и средствами производства,
распределяя между отдельными семьями и индивидуумами продукты коллективного
производства. Эта формация уходит в глубину первоначальных жизненных и
животных реакций человека, когда ему доступен только один вид опыта жизни,
опыт животной родовой жизни, когда он знает только о питании, росте и
размножении, да и это знание вначале у него только инстинктивное, слепое и
неразумное. Родовая жизнь заключается в самоутверждении рода. Живая жизнь
утверждает себя, и на первых порах, кроме этого она ничего не знает. Род и
жизнь утверждают себя, т.е. они продолжают себя, и этому приносится тут в
жертву все. Остальные стороны социальной жизни - труд, примитивная техника,
производство и производственные отношения, торговля и зачатки политического
устройства - все подчинено этому самоутверждению родового коллектива.
Согласно учению классиков марксизма-ленинизма об этой формации, общественные
отношения здесь еще не отделились от биологических отношений или начинают
отделяться с большим трудом и очень медленно. Здесь нет развитой
промышленности и техники, развитого хозяйства и торговли, тут нет классов и
классовой борьбы: во всем этом род нуждается очень слабо. Замкнутое
натуральное хозяйство есть наиболее непосредственное экономическое выражение
такого родового самоутверждения. Там, где род является целью для самого
себя, где поддержание и продолжение жизни родового коллектива и есть весь
возможный идеал, там не может быть развитых экономических форм, выходящих за
пределы примитивного натурального хозяйства. Это выхождение связано уже с
возникновением иных, неродовых принципов экономики и общественности.
в)
Под действием такого отношения к жизни и миру рождается здесь то
сознание, когда весь мир оказывается тоже не чем иным, как проекцией все той
же самоутверждающей живой жизни вообще и особенно жизни рода. Другими
словами, мир мыслится здесь таким же живым, одушевленным, и на известной
стадии развития даже в известном смысле тоже общинно-родовой организацией.
Это и есть мифология. Первобытнообщинная формация имеет своей идеологией
миф. И притом это уже очень развитой миф, так как самое начало
мифологического мышления уходит в бездну первоначальных
инстинктивно-животных реакций человека, когда еще нет даже и родовой общины,
а есть только та временная и случайная ячейка, которая необходима для
произведения потомства на свет и для первоначального его выкармливания.
Первобытнообщинный строй в сравнении с этим есть результат огромного
социально-исторического прогресса; и законченная мифология, возникшая в этом
строе, бесконечно далека от первоначального, разрозненного и хаотического,
инстинктивно-эмоционального, слепого и бесформенного анимизма.
Первобытнообщинная мифология - это самый ранний тип и самая ранняя стадия
античной эстетики.
г)
Очень важно здесь понимать так же и то, в каком смысле мифология
сказывается здесь связанной с изображенным у нас выше пластическим
сознанием. То, что античная мифология чрезвычайно естественна, а не духовна,
то, что она построена на пластических интуициях, это ясно само собой, и об
этом мы уже говорили. Остается только уточнить самое различие между
пластикой мифологии и пластикой классического искусства эпохи расцвета. Это
различие сводится к тому, что мифологическая пластика есть пластика именно
общинно-родовая, а художественная пластика эпохи классики есть пластика
индивидуально-рабовладельческая. То живое тело, с которым мы имеем дело, в
мифологии является на ранней стадии магическим фетишем, на средней стадии -
общинно-родовым героем, или богатырем, на стадии позднейшего разложения -
утонченным и критически-настроенным героем. Вся эта антропоморфность гибнет
в эпоху пластики вместе с общинно-родовой формацией. Вместо живого тела
первобытнообщинного человека появляются здесь строго индивидуальные живые
тела, охватываемые теперь уже не общинно-родовыми связями, а абстрактными
закономерностями, абстрактными законами природы, как это и необходимо
ожидать при новых, гораздо более абстрактных взаимоотношениях людей в период
рабовладельческой формации. Если раньше говорили о Зевсе, теперь говорят об
эфире или об огне, и если раньше говорили об Аполлоне, то теперь - о свете,
и т.д. Приходит исключение из мифа его антропоморфизма; но зато возникший
теперь живой, одушевленный, но уже больше не антропоморфный мир становится
носителем разнообразного идейного содержания, а старые мифы становятся
отныне интересными уже не сами по себе в своей наивной непосредственности, а
как носители того или иного глубокого идейно-теоретического или
идейно-художественного содержания.
В наиболее чистом и непосредственном виде античная пластическая эстетика,
или мифология, должна была чувствоваться именно на стадии первобытнообщинной
формации. Века, предшествующие классическому эллинству, называемые иногда
доклассическим, архаическим периодом, т.е. рубеж II - I тысячелетия, это и
есть в Греции как эпоха первобытнообщинной формации, так и эпоха развитой
мифологии. И, следовательно, классическая эпоха рабовладельческого
государства в Греции (т.е. века VII - IV до н.э.) уже не содержала мифологии
в чистом виде, как оно и должно быть, поскольку эстетика все же не есть
чистая и непосредственная мифология. Античная эстетика имеет в мифологии
свою почву, но сама она есть та или иная теория мифа, а не просто сам миф.
Для теории же, конечно, необходимо уже то или иное развитие субъекта и
мыслительных потребностей, т.е. тем самым здесь необходим выход за пределы
непосредственно жизненных реакций, образующих в своем завершении
первобытнообщинную жизнь. Тут субъект не растворяется в мифе, а
противопоставляет себя ему.
д)
Итак, до классики, до пластической теории красоты и искусства в Греции мы
имеем колоссально развитую мифологию, являющуюся почвой для классической
эстетики и имеющую почву для себя самой и первобытнообщинной формации.
Поскольку мифология дается тут в своем непосредственно объективном явлении,
она существует тут внелично, безлично; она тут - продукт творчества не
отдельных субъектов, не индивидуумов, а всего родового коллектива. Это
значит, между прочим, и то, что мифология дана здесь в смысле своего
художественного метода на ступени эпоса. Конец второго и первые два-четыре
века первого тысячелетия до н.э. являются в Греции периодом эпического
творчества. Следовательно, греческий эпос - а он зафиксирован для нас в
поэмах Гомера "Илиада" и "Одиссея" - как раз и является тем самым, с чего
необходимо начинать изложение античной эстетики.
2. Ранняя рабовладельческая формация
Выше мы говорили, что социально-исторической почвой для мифологии и
заключенной в ней эстетики является первобытнообщинный строй. Сейчас
необходимо внести сюда некоторые уточнения, хотя и придется для этого
воспользоваться одним не очень ясным термином. Термин этот - "раннее
рабовладельческое общество". Дело в том, что расцвет греческой мифологии со
всей ее глубокой, наивной и простой, совершенно еще нетронутой верой в
сверхъестественное относится ко второй половине II тысячелетия до н.э., т.е.
к микенскому периоду греческой истории. Но именно этот период историки
трактуют как период раннего рабовладения. Спрашивается: если мифология
расцветает в период первобытнообщинного строя, то как же она может
расцветать в Микенах, где историки констатируют наличие уже ранней
рабовладельческой формации? На этот вопрос мы однажды15 уже имели случай
ответить в книге "Античная мифология". Там мы ссылались на учение Маркса о
сущности восточного способа производства, а также на исследования советских
историков С.Я.Лурье и Я.А.Ленцмана. Там же приводится библиография трудов
этих советских историков, куда сейчас необходимо прибавить вышедшую после
того в свет книгу С.Я.Лурье "Язык и культура Микенской Греции" (М. - Л.,
1957, стр. 269 - 285). В результате указанных исследований, основанных на
расшифровке линейных письмен В, рисуется следующая картина:
а)
Ранняя рабовладельческая формация на материковой Греции и возникла и
исчезла вместе с Микенами, т.е. существовала всего несколько столетий (1500
- 1100), придя к полной гибели в связи с дорийским переселением в конце
второго тысячелетия.
б)
Территориально эта ранняя рабовладельческая формация тоже имела ничтожные
размеры. Она была только в немногочисленных культурных центрах н
существовала только в пределах верхней и наиболее имущей общественной
прослойки. Все прочие обширные районы Микенского царства, не говоря уже о
прочей Греции, и вся масса свободного населения той эпохи не пользовались
рабским трудом, а продолжали существовать по прежним нормам родовых и
племенных общин или союза племен.
в)
Независимо от хронологии и территориального распространения ранняя
рабовладельческая формация и сама по себе имела мало общего с позднейшим,
классическим рабовладением, так как только крайние полюсы общественного
развития содержали здесь в себе более или менее резкое различие между
свободными и рабами, а все, что находилось между этими полюсами,
представляло собою смешение свободы и рабства и даже множество типов этого
смешения16.
г)
Отсюда мы должны сделать несколько важных выводов. Прежде всего,
использование рабского труда не вело здесь родоплеменную структуру общества
к разложению, как это было позже, в период восходящего классического
рабовладения. Наоборот, особенно если иметь в виду абсолютизацию власти
царя, бывшего, по Марксу, олицетворением самой родовой общины, эта
родоплеменная структура общества в данный период скорее только укрепилась.
Во всяком случае родовое сознание, отличая себя от рабского элемента в
обществе, приходило здесь к оформлению и углублению самого себя,
превращалось в устойчивое и оформленное самосознание и создавало более
крепкую и оформленную мифологию.