и непонятных утверждений,  почти  глупостей.  Так  большею
частью  и  оценивают  учение  о  цветах  Демокрита,  да  и  вообще  античное
цветоведение.  Что  тут  действительно  много  глупостей  и  очень   наивных
утверждений  -  спорить  не  приходится.  Однако,  это  не   может   служить
препятствием для исторического исследования. Ведь эти "глупости" имеют очень
своеобразный стиль и свою неумолимую логику.  Не  вскрывать  этой  логики  -
значит отказаться от самой истории. Итак,  попробуем  найти  логику  в  этом
"странном" сумбуре "наивных" утверждений.
   б)
   Античность, прежде всего греческая классика и Гомер, понимает  все  бытие
(включая и его идеальную сторону) как бытие вещественное, как тело. В  эпоху
строгой  классики,  т.е.  в  период  досократовской  эстетики,  из  цельного
мифического мироощущения выделяются отдельные абстрактные моменты, но и  они
продолжают (как и все в  античности)  существовать  как  тела.  Цвета  также
извлекаются из цельной картины мира и  тоже  овеществляются.  Разумеется,  с
современной  точки  зрения  сам  цвет  не  есть  просто   вещество.   Он   -
определенного рода форма вещества, и в этом смысле с полным основанием можно
сказать, что он веществен и материален. Но при этом, теоретически рассуждая,
совсем нет необходимости понимать самый цвет как вещество,  как  тело.  Цвет
телесен, но он не есть тело, так же как дом - деревянный, но  не  есть  само
дерево. Античность же и, в частности анализируемый период строгой  классики,
выделивши цвет  из  цельной  жизненной  картины,  понимает  его  как  именно
вещество,  как  тело,  как  осязаемое   тело.   И   этот   метод   понимания
действительности здесь совершенно аналогичен пониманию досократиками  чисел,
стихий, принципа единства и множества и пр. Пока  цвета  покоились  на  лоне
единого и нетронутого бытия, они не имели самостоятельного существования,  и
о них не могло возникнуть и никакой  теории.  Но  вот  цвет  выделился,  как
выделилось, например, число. Он сразу стал всеобщим  свойством  вещей,  стал
некоторого рода абстрактной всеобщностью.  А  так  как  метод  овеществления
всего  сущего  остается  непоколебимым,  то  мы  получаем   первый   принцип
строго-классического  (а   в   значительной   мере   и   вообще   античного)
цветоведения: цвет не только телесен, но он уже как таковой, по самой  своей
субстанции,   есть   тело,   осязаемое   тело,   тело    со    всем    своим
производственно-техническим  происхождением  и  производственно-техническими
функциями. Отсюда и вся его характеристика.
   в)
   Нетрудно заметить, что реальная характеристика  света  в  таких  условиях
должна быть не чем иным, как простым аналогизированием с физическими телами.
Тут возможны два пути.  Можно  исходить  из  непосредственно  данной,  чисто
феноменологической качественности цвета и - подыскивать к нему те  или  иные
аналогии из области осязаемых тел. Можно  исходить  из  цветовых  явлений  в
области осязаемых тел и - делать  отсюда  выводы  для  цвета  как  такового.
Значительная  часть  "наивностей"  и  "глупостей"   античного   цветоведения
(которые особенно бьют в глаза в специальном трактате  псевдо-Аристотеля  "О
цветах") объясняются именно этой "телесной"  установкой.  Если  отнестись  к
этой установке  со  всей  серьезностью,  мы  сразу  получаем  разгадку  того
чудовищного противоречия, которое наблюдается между тончайшими, глубочайшими
суждениями аристотелевой школы и этим  ее  жалким  и  наивным  утверждением.
Иными  словами,  это  не  было  "глупостью".  Это  было  вполне  правомерным
результатом общей позиции, с которой античность никогда не  сходила  и  была
органически неспособна сойти.
   г)
   К чему же конкретно приводили два указанных "телесно-осязательных"  пути?
Первый путь - исходя из  цветности  как  таковой,  подыскивать  осязательные
аналогии.  Спрашивается,  зачем  это  делать?  Разве  недостаточно   описать
цветность  как  таковую?  Но  дело  в  том-то  и  заключается,   что   такое
непосредственное описание античному человеку ничего  не  дает.  Ведь  чистая
цветность, например синее, красное и т.д., хотя и телесно, но  еще  не  есть
тело. Можно созерцать синюю поверхность, совершенно не вникая в то, что  это
- именно поверхность, что она такой-то  формы  и  т.д.  Описывая  синее  как
синее,  мы  обязательно  впадаем  в  противоантичный  идеализм;  греку   эта
бесплотная цветность ничего не говорила. Совсем другое дело, когда мы, зная,
что такое красный цвет как таковой, обращаемся к осязательно-телесному  миру
и начинаем наблюдать, где и как существует красный цвет.
   Разумеется, не всякий анализ последнего вопроса будет античным.  Античным
он  станет  тогда,  когда  мы  перенесем  на   осязательные   тела   ту   же
непосредственную наглядность и наблюдаемость,  которая  раньше  открыла  нам
существенные стороны красноты как таковой. Всякий уход в  отвлеченность  уже
грозит здесь перейти в физику нового времени, не  имеющую  ничего  общего  с
античностью по своему стилю и по методу  своего  логического  развертывания.
Таким образом, оказывается, что "наивность" и  "глупость"  имеют  под  собою
весьма    почтенные    принципы     и     основания.     Получается,     что
осязательно-вещественный опыт красного цвета говорит нам о связи покраснения
с нагреванием. Краснеем и мы  сами,  когда  согреваемся;  краснеют  металлы,
когда они накаливаются; само пламя - красное и горячее одновременно. Правда,
если бы мы сошли с  позиции  непосредственного  наблюдателя,  мы  тотчас  же
заметили бы, что связь между красным цветом и температурой гораздо  сложнее,
что в сущности одно к другому не имеет никакого отношения. Но что значит  "в
сущности"? Это значит, что под краснением  мы  понимаем  не  просто  видимое
появление красноты, но проникаем в какую-то особую  "сущность"  этого  факта
(например, говорим о волнообразных колебаниях эфира); и  это  значит  также,
что  под  температурой  мы  понимаем  не  просто  непосредственно  ощущаемое
увеличение  или  уменьшение  тепла,  но  какую-то  особую,  уже   не   столь
непосредственно данную сущность этого явления  (математическую,  физическую,
химическую и  пр.).  Эти  методы,  однако,  совершенно  противопоказаны  для
античности  -  по  крайней  мере,  для  эпохи  строгой  классики.  А   тогда
получается, что "красное состоит из таких же [фигур], что и теплое",  и  так
как огонь все разлагает и уничтожает, то и он сам есть нечто "тонкое",  т.е.
"теплым является тонкое".
   Итак, первый путь аналогии делает необходимым для описания  и  объяснения
данного цвета привлечение и  тех  осязательно-телесных  свойств  и  явлений,
которые связаны с физическими телами данного цвета, как бы ни была эта связь
случайна с точки зрения других, не столь непосредственных подходов.
   д)
   Посмотрим,  что   дает   второй   аналогический   путь   -   от   цветных
осязательно-физических тел к самому цвету как таковому.
   Ясно, что этот путь ведет  к  загромождению  цвета  такими  свойствами  и
качествами, которые для него нисколько не существенны.  Например,  мы  хотим
узнать, что такое белый цвет, и для этого  обращаемся  к  белым  или  вообще
светлым вещам. Очевидно, светло там, где нет никакой тени, где нет  никакого
препятствия для света. Значит, и атомы, из которых состоит  белый  цвет,  не
должны бросать никакой тени. Но как это возможно? Это возможно только в  том
случае, если они все будут абсолютно плоскими, т.е. в  них  не  будет  ровно
никакой шероховатости. Но  это  и  есть  "сущность"  белого  цвета,  как  ее
понимает Демокрит: "Белым является то, что гладко". Соответственно и  черный
цвет состоит из элементов "шероховатых, неровных и неодинаковых". Ясно,  что
второй аналогический путь  по  своим  результатам  совершенно  неотличим  от
первого пути.
   е)
   Чтобы эта позиция античного цветоведения была нам вполне ясна, мы  должны
осознать, что в  основе  ее  лежит  не  что  иное,  как  самая  обыкновенная
логическая ошибка (petittio principii). Действительно, нам нужно знать,  что
такое зеленый цвет. И что же мы для этого делаем? Мы берем  зеленые  вещи  и
свойства этих зеленых  вещей  переносим  на  саму  зеленость.  Но  ведь  это
возможно только потому, что мы уже знаем, что  такое  зеленый  цвет  сам  по
себе, ибо иначе мы не могли бы отбирать и зеленые предметы. Значит,  зеленое
мы определяем тут при помощи зеленого же. С другой  стороны,  пусть  мы  уже
знаем, что такое зеленость, и  зеленые  предметы  мы  отбираем  и  фиксируем
сознательно и  планомерно.  Тогда  что  нам  это  даст  для  описания  самой
зелености как таковой? Избежать здесь petitio principii можно было бы только
в случае отказа от описания и определения зелености и в случае  замены  этой
проблемы совсем другой, а именно той, как зеленый цвет проявляется в  вещах.
Но эта проблема не та, которую ставит философ и эстетик,  желающий  -  вроде
Демокрита и псевдо-Аристотеля - дать нам самую сущность цветов.
   Надо, однако, заметить, что не стоит особенно убиваться  из-за  подобного
petitio principii. Ведь если в данном  конкретном  случае  такая  логическая
ошибка дала столь мало значащие результаты, то в других случаях на ее основе
выросли  Гомер  и  Эсхил,  Фидий  и  Поликлет,  Платон  и  Аристотель.   Вся
античность, весь пантеизм и политеизм в некотором смысле стоит на  подобного
рода  petitio  principii.  Ведь   это   petitio   principii   вырастает   из
вещественного   понимания   абстрактно   выделенных   и   потому   идеальных
всеобщностей. Отрицать его - значит, отрицать Зевса Фидия, Геру Поликлета  и
Афродиту Милосскую, ибо они все овеществляют идеальное. Более того, в  таком
случае может быть пришлось бы "отрицать" всю историю, так как сама история в
значительной мере есть такое же petitio principii.
   3. Aтомизм
   а)
   Вещественное толкование  цвета  не  является  специфической  особенностью
строгой классики. Это - общеантичная особенность. Что  же  касается  строгой
классики или эстетики досократовской, то это овеществление обладает и  более
частными свойствами. Теоретически рассуждая, цвет мог тут разрабатываться  и
"числовым" и "стихийным" образом и при помощи того или иного принципа физики
V  в.  Демокрит  проводит  как  раз  один  из  таких  принципов  -   принцип
индивидуальной множественности, атомизм. И точно так  же,  как  общеантичная
телесно-осязательная позиция проявилась у Демокрита сама собой,  без  всяких
доказательств, как естественная  и  сама  собою  очевидная  установка  всего
жизненного и научного сознания, точно  так  же  не  должны  мы  искать  и  в
цветоведении Демокрита доказательств истинности атомизма. С самого начала  и
решительно без всяких доказательств здесь действует принцип атомного состава
каждого цвета, и все наши возражения должны тут замолкнуть.
   С нашей непосредственно-опытной точки зрения как  будто  бы  нет  никаких
оснований расчленять тот или другой цвет на атомы. Что такое  зеленый  цвет?
Он представляется нам некоторым ровным полем или телом,  которое,  какие  бы
оттенки в себе ни содержало, на непосредственный взгляд не содержит  в  себе
ровно  никаких  "точек",  "элементов",  "атомов"  и  т.д.  Это  -  сплошное,
обязательно сплошное поле, или пятно,  которое  не  из  каких  точек  нельзя
составить так же, как никакую линию и никакую плоскость нельзя составить  из
точек, какую бы массу этих точек мы ни нагромождали. И вот,  вопреки  всему,
вопреки всякому непосредственному опыту,  вопреки  логической  невозможности
составить плоскость или поверхность из  отдельных  изолированных  элементов,
Демокрит утверждает свой цветоведческий атомизм и ставит проблему: из  каких
атомов состоит тот или иной цвет?
   Не странно ли это? Да, конечно, странно. Но ведь  не  иначе  поступает  и
современная физика, которая сводит цвет к  чему-то  еще  более  далекому  от
непосредственного опыта. И нас нисколько не смущает, когда  вместо  красного
цвета говорят, например, о длине волны в 1?1300 мм.
   б)
   Этот атомизм является  у  Демокрита  только  детализацией  вещественного,
телесного подхода к цвету. Цвет есть не только физически осязаемое тело,  но
он состоит еще из физически осязаемых атомов. Таким образом, указанный  выше
метод аналогизирования цветов с  телами  сводится  у  Демокрита  к  созданию
картины сосуществования и взаимодействия физически осязаемых атомов.
   4. Характеристика отдельных цветов
   Из последовательно проводимого принципа атомизма  и  вещевизма  у  греков
вытекал ряд удивительных особенностей в подходе к  цветам,  что  ярче  всего
проявилось у Платона ("Тимей") и у псевдо-Аристотеля ("О  цветах"),  но  что
достаточно заметно уже у Демокрита114.
   а)
   Так как каждый цвет мыслился в виде некоего цветного физического тела, то
вся та известная неопределенность реальной окраски и взаимосвязь такого тела
с прочими телами, без которых немыслим  цвет  в  вещах,  остаются  у  греков
характерными и для самих цветов. Вот почему так трудно передавать  по-русски
греческую цветовую терминологию. Каждый греческий  термин  обозначает  целую
группу цветов, за ней к тому  же  часто  лежит  впечатление  от  какого-либо
вполне определенного физического предмета. А так  как  часто  мы  не  знаем,
какие именно физические тела  предопределили  данное  понимание  цвета,  то,
естественно, приходится путаться в переводах цветовых терминов и в раскрытии
подлинной характеристики того или другого цвета.
   б)
   Начнем с тех цветов, которые Демокрит называет основными.
   Leucos мы переводим "белый". Это, однако, очень условный перевод. Как  мы
знаем уже из Гомера,  под  этим  словом  греки  часто  понимали  вообще  все
"светлое", "ясное", "прозрачное" и даже просто  нечто  спокойное,  здоровое,
отчетливое, приятное. Точно так же melas совсем не обязательно "черный". Это
- любые  оттенки  темноты,  какая  угодно  затемненность.  В  этих  условиях
становится гораздо понятнее та характеристика "белого"  цвета,  которую  дал
Демокрит в начале приведенного текста. "Белое" для грека  всегда  связано  с
ощущением  ясности,  светлости,  гладкости,  а  "черное"   -   с   ощущением
затемненности, неровности, шероховатости, корявости. "Белое"  и  "черное"  у
греков и у Демокрита не имеют значения сами по себе. Эти "цвета" берутся  во
всей их вещевой неопределенности и разнообразии, а кроме того, с  отражением
всяких  взаимосвязей,  наличных  в  "белых"  вещах.  Отсюда  этот   "блеск",
говорящий не столько о цвете предмета, сколько о  действии  этого  цвета  на
другие  предметы  (в  частности,   на   человеческий   глаз).   Отсюда   эта
"прозрачность", говорящая опять-таки не столько о цвете предмета, сколько об
известного рода цветовом или световом  взаимоотношении  данного  предмета  с
другими. Теофраст напрасно возражает Демокриту (80 в  тексте,  из  которого
выше дан один отрывок), что он путает белое с блестящим и прозрачным.  Может
быть, в эпоху Теофраста это различие сознавалось более четко. Но по существу
это различие проводилось в античности очень слабо, почти, можно сказать,  не
проводилось  ни  Демокритом,  ни   Платоном,   ни   самим   Теофрастом,   ни
псевдо-Аристотелем. "Белое" и  обязательно  с  "блеском"  Демокрит  видит  в
"золотистом" и "медном". "Блеск" для Демокрита  даже  нечто  "божественное".
Его он находит и в "зеленом" и в "темно-синем", и в "пурпуровом", и  даже  в
"черном".
   Заметим, кроме того, что при обсуждении существа "белого" цвета  Демокрит
придает большое значение  твердости  и  мягкости  "белых"  предметов.  Белые
твердые предметы имеют у него одни атомы, в белых же мягких - другие  атомы.
Это тоже прекрасный образец вещевого понимания самого феномена цвета, как  и
то, что в описании существа  "черного"  цвета  он  подчеркивает  роль  толщи
воздуха, через которую этот цвет  проходит.  Казалось  бы,  о  "светлоте"  и
"черноте" можно было бы  говорить  как  о  таковых.  Но  для  Демокрита  это
невозможно.
   в)
   Chlzron, который мы перевели как "желто-зеленый", есть, в сущности, также
целая группа цветов. Под ним греки понимали цвет созревающей нивы, когда она
из зеленой становится желтой. У Гомера этот цвет приписывается меду (Ил.  ХI
637; в Од. Х 234 этот цвет приписывается  сыру).  Это  цвет  свежей  молодой
растительности (откуда  метафорически  о  слезах  у  Eur.  Med.  906,  922),
бледновато-зеленоватый цвет листьев и  травы,  еще  не  дошедших  до  полной
зрелости.  Сюда  же  относится  и  настоящий  зеленый  потому,  что,   когда
говорилось, что этого цвета гиматий, то  тут  уже  едва  ли  имелся  в  виду
какой-нибудь бледно-желтый, тут он - "зеленый".  В  области  зеленого  цвета
можно, впрочем, указать  целых  три  степени  зелености,  зафиксированные  у
греков терминами chlzros, poizdCs (или pozdCs) и prasinos. Общее описание их
мы найдем у PS. - Arist. de color. 5 (откуда  явствует,  что  разница  между
ними - в светлоте: первый - более светлый, второй - темнее, третий  -  самый
темный, близкий уже к голубому, его греки видели в растении лук-порей).
   В описании "желто-зеленого" цвета Демокрит рассуждает  очень  отвлеченно:
он видит в нем совмещение двух своих  самых  общих  натурфилософских  начал,
плотного и  пустого,  чем  вызывает  справедливые  упреки  Теофраста:  в  82
вышеприведенного текста Теофраст считает нелепостью не давать особой "формы"
зеленому цвету, так как два основных  начала,  указываемые  тут  Демокритом,
общи решительно для всех цветов. Что же касается prasinos, что  мы  перевели
выше как "зеленый", то Демокрит в отличие от  "желто-зеленого"  считает  его
сложным  цветом,  составляя  из  "пурпурового"   и   "лазоревого"   или   из
"желто-зеленого" и "пурпурового".  Это  мало  понятное  для  нас  соединение
становится  более  вразумительным,  если  в  так  называемом  пурпурном   мы
подчеркнем оранжевость.
   г)
   Но  в  смысле  указанной  неопределенности  и  связанности  с  физическим
взаимоотношением тел, пожалуй,  интереснее  всего  porphyroys,  то,  что  мы
переводим как "пурпурный".
   Что в пурпуре есть "красное",  это  ясно.  Но  Демокрит  говорит,  что  в
пурпуре  есть  еще  и  "белое"  и  "черное",   причем   "белое"   для   него
свидетельствуется "блеском", который он тоже находит в пурпуре. Что тут есть
"черное",  т.е.  темное,  это  мы  находим  и  у  других  писателей.  Пурпур
действительно содержит в  себе  тенденцию  к  потемнению.  Что  же  касается
белого, или "блеска", то этим словом Демокрит, по-видимому, и хотел отметить
наличие в античном пурпуре некоего движения или игры. Выражено это  конечно,
беспомощно. Но самая  тенденция  эта  у  Демокрита  вполне  осмысленна.  Как
показывает  анализ  цветов  у  Гомера,  пурпурный  цвет  близок   к   нашему
перламутру.
   д)
   Важно, далее, понимать, что  такое  cyanoys,  или  cyaneos  (cyanoeidCs),
"темно-синий". Мы едва ли сможем представить себе  этот  цвет  во  всем  его
античном своеобразии, если не примем во внимание наличных здесь  телесных  и
вещественных  интуиций.  Именно,  греки  исходили  здесь  из   представления
засиненной стали или железа. Трудно сказать, что  это  за  цвет  -  светлый,
темный,  голубой,  синий  или  черный.  Все  эти   оттенки   здесь   налицо.
"Темно-синие" бляхи мы находили на щите Агамемнона (Ил. ХI  24  слл.),  этот
цвет - на карнизах в доме Алкиноя (Од. VII  86);  "темно-синий"  Посейдон  у
Гомера, а у Еврипида "темно-синие" кони Посейдона, на которых он  разъезжает
по морю (Eur. Iphig. Г. 7). И то,  что  черные  волосы  южан  представлялись
Гомеру "темно-синими", свидетельствует об остроте его зрения. Кто занимается
живописью, тот знает, как трудно дать чисто черный  цвет.  Рисуя,  например,
черные волосы южан, мы должны  к  самой  черной  китайской  туши  прибавлять
немного именно темно-голубого, чтобы более  светлые  места,  которые  должны
содержать блеск,  не  вышли  коричневатыми  и  чтобы  вся  краска  не  стала
темно-к