жением, что чаще всего речь идет, как мы стремились показать, о проекте, который имеет все признаки рационального целеполагания, в принципе отличного от привычных черт произвольного конструирования, характерного для социальной утопии.
    Особое значение имеет субъективно обусловленная причинная типология политической утопии. С этой точки зрения политическая утопия может быть подразделена на:
    1) непреднамеренную, возникающую на стадии идеального замысла как максималистский проект. Она связана с формированием модели проектируемого объекта, его идеального состояния (всеобщее равенство, преодоление пределов развития и т.п.). Такая утопия может быть преодолена при разработке плана и его реализации;
    2) непреднамеренную, но и не устраненную вследствие незнания закономерностей данного явления, неполноты информации, неопределенности будущих состояний объекта и т.п. Она может быть отражена и закреплена в прогнозе, в проекте и плане его реализации и способна сделать этот проект неосуществимым. Такая утопия устойчива, она имеет тенденцию определять идеологию субъективированного целеполагания, волюнтаристского проектирования. Эта утопия чрезвычайно распространена в политике, в социально-политическом прогнозировании и проектировании, особенно там, где имеет место субъективизация входной информации, целей, методов, задач и т.д.;
    3) преднамеренная, идеологически санкционированная, разрешенная и сознательно примененная утопия. Такая утопия признается основой отношения к действительности, исходя из представлений о ее идеальном образе и ее конструктивного, с точки зрения тех же идеалов, преобразования. Она сопоставляет существующее и желаемое, как бы преодолевает начала неопределенности и вероятности. Такая утопия, с точки зрения ее приверженцев, будто бы дополняет научную теорию и восполняет ее недостатки, по сути же дела она вводится вместо нее и считается созидательной, превращаемой в реализуемый проект;
    4) преднамеренная утопия деконструктивного плана, отвергающая рациональное начало в познании, проектировании и прогнозировании, порывающая с объективными законами функционирования и развития общества   крайняя форма проявления утопического сознания.
    Оправдан, таким образом, вопрос об утопической природе всякого неполного, незавершенного несостоявшегося, минимизированного знания. Утопия соответственно этому рассматривается как необходимый объективный элемент (эпизод) теории и практики.
    С подобных позиций объективными представляются и утопические трактовки предельных, максимальных идеализаций, обобщений и допущений в политической науке, представлений о предельно возможном: эти допущения утопичны, потому что отклонения от них неизбежны, но потому-то согласно логике утопического сознания неизбежна и необходима утопия.
    Утопия, если исходить из стремления к реализации идеального замысла (идеальной теории, возможности) в такой системе отсчета рассматривается как масштаб и эталон, идеальная норма. Она и связывает действительность и идеальную цель, служит обоснованием веры в нереальное, но копируется действительным. Известно отличие такой веры от веры, основанной на обоснованном доверии, без мифического связующего элемента. Различие это принципиально и крайне важно, но внешние признаки его распознать, как представляется, не всегда легко, тем более, что аргументация веры и самой утопии легко рационализируется, превращается в формально непротиворечивое, последовательное рассуждение с одним лишь допущением не поддающегося при данных обстоятельствах полной оценке события, факта, явления, то есть того самого не завершенного, не достигнутого, не познанного, которое присуще всякому научному, политическому и любому другому проекту. В такой ситуации весьма сложно решать, какова природа веры в осуществимость поставленной задачи.
    Сознание безграничных возможностей, характерное для рационалистического мироощущения, возникшего в новоевропейской культуре, оказывает двойственное воздействие на утопическое сознание. С одной стороны, оно изгоняет утопию, позволяя превращать утопические идеи в действительность и заменять их научным постижением мира, раздвигая тем самым пределы возможного. С другой стороны, оно же порождает иллюзию бесконечного удаления, утраты этих пределовlxxiv. На этой почве возникают утопические и антиутопические движения сознания, в том числе и требования осознанного установления пределовlxxv.
    Широко распространена апология позитивных функций утопии, ее вдохновляющего и ориентирующего начала. "...Утопизм как тенденция,   пишут Б.Гудвин и К.Тэйлор,   это ключевая составляющая всего процесса современной политики, начиная с теоретической концепции и кончая плодами политической практики"lxxvi. Мы видели, однако, что в политическом процессе, в политическом целеполагании сама идеализация и идеальный замысел отнюдь не равнозначны утопии и никакой утопии не порождают при соблюдении последовательной антиутопической процедуры реализации политического процесса. Утопия,   подчеркнем это лишний раз,   лишь может возникнуть в политикеlxxvii, она отнюдь не имманентна ей. Для критики действительности и создания альтернативных ей идеалов вовсе не требуется "утопическая фикция" с ее "латеральными возможностями"   созданием "контекста, уводящего за пределы действительности"lxxviii.
Рациональность и иррациональность
в утопии и в политике
    Существуют, как мы видели, две возможных ориентации рациональности: (1) преодоление и вытеснение утопии, если познание и действие рационализируются с целью ограничить сферу непознанного и непредсказуемого, а критика действительности органически связана с конструктивным проектированием общественно-политического процесса; (2) порождение утопии, если критицизм и скепсис по отношению к действительности рационализируют представление о закономерности незнания, социально-политическое познание и поведение власти трактуется как "открытие тайны", необходимо включающей "последний" непознаваемый компонент.
    Рациональность этого второго типа имеет тенденцию трансформироваться в иррационализм: политика и власть превращаются в "тайну", действия власти   в тайнопись, проблема доверия к власти преобразуется в проблему веры в нее и в утопические и мифологические компоненты, которые она включает. Вера такого рода может трактоваться как рационально признанная необходимость действовать, признавая неразрешимость соответствующих проблем или разрешимость на деле неразрешимых проблем данного общества (этапа, события и т.д.). Утопия и миф оказываются организующими общество или часть общества (класс, группу) началами. Утопия приобретает свойства рациональности, в превращенной, специфической форме "рациональной утопии". Так называемые полезные функции утопии   критика действительности и ориентация в будущее, идеализация на ее основе цели политики и т.п. предстают как рациональные установки. "Рациональная утопия", о которой упоминалось в начале главы, оформленная как конкретный, конструктивный проект   явление весьма распространенное в политикеlxxix.
    Рационализация утопии способствует ее закреплению в политическом сознании. Существует, несомненно, и ряд объективных и субъективных причин устойчивости утопических явлений: инерция сознания, весьма важный фактор надежды, действие сложившихся социальных, политических, идеологических связей в рамках политического процесса и т.д. Нередко явная, уже обнаруженная утопия сохраняется в силу жесткости социального порядка, функциональной устойчивости политической (военной, административной, экономической) организации, под воздействием эмоциональных факторов, ложно истолкованных чувств долга, ответственности и т.п., логики потока событий. Одна из важнейших причин устойчивости политической утопии заключается в ее конкретности. Актуальная утопия всегда конкретна. Это не просто детальность проекта, которая отличала социальную утопию прошлого. Это конкретность проекта, плана действий, сил власти, призванной эти действия осуществить, обычно также и конкретность цели. Конкретность   не просто внешний облик, мимикрия утопии, ее превращенная форма, в которой она живет на правах реального проекта. Вероятность реализации некоторых (названных выше) видов утопии, возможность взаимных переходов осуществимого плана в утопию и обратно придает конкретной утопии статус особого потенциального бытия, вынуждает ждать условий ее осуществления (распознана она или нет), бороться за их созданиеlxxx. Не сама утопия   утопическая цель, утопическое средство, утопический проект   оказывается центральной проблемой утопического сознания, а условия, в которых (с точки зрения этого сознания или в действительности) утопия, может быть, станет реальностью. Утопическое конкретизируется тогда в проекте создания таких условий. Образ условий, их план всегда конкретнее самой цели. Возникает как бы вторичная утопия, новая надежда, кажущаяся более близкой и реальной. Первичная утопия мистифицируется новыми расчетами, она представляется вполне реальной, лишь отделенной рубежом условийlxxxi.
    Можно предположить, что метаутопия может быть протяженной, состоящей из цепочки последовательно порождаемых утопических звеньев: временных средств, частных целей. Поскольку не исключена, a priori, реализация некоторых из них, укрепляется иллюзия возможности достижения конечной цели, заслоняющая действительные утопические измерения проектаlxxxii.
    Мы рассматривали до сих пор схему политического процесса и политической утопии в рамках деятельности политической власти, а еще точнее   правящей, государственной власти. Этими рамками актуальная утопия, политическая в частности, конечно, не ограничивается. Она может возникнуть и, действительно, возникает при соответствующих условиях во всех других видах политического процесса и политического проектирования: либо не связанных с какой-либо институционализированной властью, либо связанных с функционированием неправительственных, негосударственных разновидностей власти. К первым, по-видимому, можно отнести разного рода стихийные, организационно слабо оформленные, не имеющие самоуправления движения   народные, специфические движения "ad hoc", по поводу каких-либо актуальных событий (антивоенные, за или против каких-то аспектов жизни, политики, экономики и т.п.), а также всяческие неоформленные маргинальные, групповые. Наличие лидерства, инициативных групп, руководящих комитетов подобных движений, несомненно, не исключается в качестве зачаточных форм властиlxxxiii. Но они могут быть и вполне развитыми в неправительственных формированиях второго рода   в неправящих политических партиях, профсоюзном движении, организованных массовых движениях и т.д.
    Политический процесс, организованный такого рода политическими силами, может быть противопоставлен процессу, образованному правящими силами, который может содержать альтернативный проект, иметь другие (революционные, реформаторские) цели. Но его основные элементы, принципы целеполагания, проектирования и реализации не должны, по-видимому, отличаться от описанных выше. Соответственно и потенциальные утопические "точки" этого процесса не будут иными. Лишь содержание утопического сознания, конкретная специфика его формирования и способ проявления могут быть другими. Поскольку в нем отражены интересы и надежды общественных групп, слоев, масс, в утопиях, возникающих в этом сознании, очень часто мелиористского характера, особенно сказывается расхождение между целями и средствами, для них типично незавершенное и несовершенное проектирование вплоть до мечтательности, мифомании и прожектерства.
    Итак, конкретная, рациональная, актуальная и политическая утопия глубоко и органично входит в общественные и политические науки и в политическую практику. В скрытой, рационализированной форме утопия присутствует в социально-политических построениях любого масштаба, и прежде чем обратиться к конкретной политической утопии, мы кратко остановимся на утопических явлениях в общественной теории. Они создают общее умонастроение, предрасположения к мифотворчеству и утопизму.
    Помимо уже отмеченных факторов, порождающих утопическое начало в политике и науке, здесь надо отметить еще два. Первый из них   механизм образования и смены общественной теории на рынке идей. Обычный путь создания новой концепции, новой теории   формирование какой-либо одной, определяющей концептуальной доминанты с редукцией к ней понятий, представлений, категорий, закономерностей, всего того компендиума идей, которые могут составить содержание данной теории. Этой доминантой и служит, как правило, некая утопическая гипотеза.
    Основной метод доминантной ведущей идеи, формирующей теорию,   абсолютизация отдельных сторон действительно протекающих в обществе процессов, разрушение реальной системы причин и следствий, существующих в обществе, и выделение из нее одного отношения, может быть, важного, но не единственно важного, а главное   не обладающего системообразующими функциями. Система взаимосвязей достраивается уже на основе выделенной таким образом ведущей идеи и оказывается, естественно, в той или иной степени (обычно в основном и в главном) мистификаторской. Утопия занимает в построенной подобным методом концепции ведущее место, поскольку утопичен сам метод создания всеобъемлющей теории на базе одного из аспектов сложного, многоаспектного явления и к тому же аспекта не главного. Не удивительно, что основная утопическая концепция порождает новые, производные и столь же утопические, вторичные идеи и теории. Некоторое время доминантная идея эксплуатируется, на ее основе образуются разновидности исходной концепции. Так из концепции технического детерминизма возникает идея всеобщего материального изобилия в супериндустриальном обществе, достигнутого с помощью техникиlxxxiv. Появляется идеал "фиксированного социального универсума, упорядоченного, уравновешенного... И мифического"lxxxv. Отсюда   целая гамма идей   консенсуса, социального партнерства, гармонических социальных отношений, поиски стабилизации, статус кво, порядка и т.п. Пример экономической утопии называет М.Гийом   это теория всеобщего равновесия и совершенной по типу конкуренции, которая, как известно, играла и играет по-прежнему главенствующую роль в доктрине экономического либерализмаlxxxvi.
    Утопические аберрации и ошибки в политике приводят к проблемам моральности в политике. Известна античная традиция связывать политику и мораль, то, что мы называем политической и моральной философией. Критерий добродетели значил в оценке политики чрезвычайно много. Вспомним о функциональной роли морального начала в политических отношениях романо-средневековой и феодальной эпохи, когда моральные категории (преданность, честь, верность, клятвы) имели важное инструментальное значение в оформлении политической системы сюзерена. Истина и иллюзия, действительность и обман в этой системе тесно сосуществовали.
    Не будем забывать, что формирование правосознания в обществах самых разных культурно-исторических и национальных видов длительное время сталкивалось с конкуренцией традиционных представлений о правде с универсальной объективностью закона, который и сам поныне оценивается понятиями справедливости, равенства, добра и зла. И все это движение сознания, эмоций, действий, добавили еще раз, рискуя проявить назойливость, не уходит от утопических коллизий рационального и иррационального, истинного и иллюзорного.
    Мораль нельзя кодифицировать. "Моральный закон" есть некое подобие "естественного права" и "естественного закона", которые тоже не кодифицировались и не могли служить объективным критериям судопроизводства. Спор между субъективной "правдой" и объективностью закона не вполне завершен и по сей день.

ГЛАВА V. ПОЛИТИКА И МОРАЛЬ
    Все закономерности отношений систем относятся и к взаимодействию политики и морали, как и к отношениям морали с другими системами. Воспользуемся случаем, чтобы подтвердить статус большой общественной системы, присущий морали, и ее особые свойства: мораль всепроникающа, от нее не уходит ни одна из других аналогичных систем, ни отдельный человек, ни какой-либо коллектив людей, общественная группа и общество в целом, как, впрочем, и другие системы, о чем мы хорошо знаем. Но в отличие от них мораль   неотвратимая как судьба, всеприсутствующая невидимка: она не субстанциональна, "бестелесна". Не существует социальной материи, которая могла бы называться моралью. Чтобы объективироваться, обнаружиться, мораль нуждается в носителе, идеальном или материальном: в речи, в поведении, поступках, действиях. Она обнаруживается в политике, экономике, праве и т.п. Поэтому так легко может появиться желание избавиться от нее. Это невозможно, но иллюзия избавления возникает очень легко. Дело в том, что амораль как кодекс, специфическое качество социальных фактов, сознания и поведения имеет двоякую модальность: позитивную и негативную, подобную дихотомиям добра и зла, свободы и несвободы, равенства и неравенства и т.д. Возможен переход из одной (позитивной) модальности в другую (негативную), но не избавление от нее, что и обнаруживается, если не тотчас, то впоследствии. В политике подобные коллизии особенно привычны: мораль позитивная может мешать, негативная   дискредитировать. Поэтому анализ отношений политики и морали столь давно привлекает внимание и порождает обильную литературу, которую здесь мы не сможем хоть как-то отметить   ни философскую классикуlxxxvii, ни современные работы, среди которых есть, например, прекрасная работа о Макиавелли известного французского философа Клода Лефора. Рассмотрим проблему по существу. И основную коллизию: мораль ограничивает политику, (чего не бывает в отношениях политики с экономикой, наукой и т.п.) и потому политика стремится освободиться от нее. Возможно ли это   основной дискуссионный вопрос.
    Трудно представить более сложные и менее уловимые, ускользающие, столь же острые и спорные, чреватые конфликтами отношения общественных сущностей высшего   организационного порядка, чем взаимодействия политики и морали.
    В отличие от других организационно-контрольных сфер мораль не имеет вещественных форм, не материализуется в аппаратах управления, институтах власти, лишена центров управления и средств связи и объективируется лишь в языке и речи, но прежде всего   в отражении, в признаках и свойствах других общественных явлений. Мораль подобна музыке   она существует лишь виртуально, в идеалах и принципах и звучит лишь с помощью инструментов другой, неморальной природы, в чувствах и сознании человека, да и то, если он восприимчив к ней, ее можно описывать, обсуждать, ее показания можно записывать и переживать, творить ее, но не видеть. Вместе с тем она всеприсутствует, охватывает все управляющие обществом сущности, все феномены политики и т.п. Этическое и моральное содержание одной и той же политики могут не совпадать. Таким образом, отношение морали и политики усложняется: политика   этика   политика   моральlxxxviii.
Мораль, политика и этика
    В ряду таких отношений мораль занимает одно из наиболее близких к политике мест, и связи их особенно противоречивы. При этом в самой сфере выделяется область этики (в данном случае   политической этики), которая не совпадает с областью нравственности (политической нравственности). Этос и нравственность, моральность различаются как намерение, установка, ориентация, определяющие содержание политики, ее цели и задачи и как нравственный смысл, моральный модус политического действия или облик политического лица (лидера, руководителя или исполнителя политики), группы (класса, партии, ассоциации), института (учреждения, аппарата власти).
    Известны два значения "этики"   сближающее ее с нравственностью (что "этично"-порядочно) и разделяющее с моральностью (что желательно, должно) дали Макиавелли возможность радикально их разделить и наделить политику только вторым смыслом   желаемого, необходимого, избавиться от морали. Так задолго до классиков XVIII в. (немецких) мораль и этика уже были разделены.
    Этика еще не свершившегося и свершающегося + мораль.
    Свершившееся   это уже не этика, но мораль ос