соответствующего класса явлений, т.е., занимаясь работой с учебными списками, 
осваивали научный метод обобщений. Видимо, так предметно он и был нащупан. Позже 
на периферии ближневосточного мира, в греческой Малой Азии, первые греческие 
натурфилософы (представители ионийской философии, милетской и пифагорейской 
школ, Гераклит и др.) применили этот метод «не по назначению» (с точки зрения 
шумерской школы э-дуба) и подвергли обобщениям все, что знали. В результате были 
открыты сущности глубинного порядка: основа всех материальных вещей (аналог 
современного понятия материи в милетской школе и у Гераклита), а также основа 
всех законов природы (логос Гераклита). Надо сказать, что эти достижения с тех 
пор не пересматривались, а лишь уточнялись сообразно современному пониманию 
(яркий пример — работы Гегеля, стоявшего всецело на позициях представлений об 
указанных первоосновах, хотя и снабженных множеством современных деталей: 
абсолютный дух — это, по сути, гибрид основы всех вещей и всех законов природы, 
открытой еще ионийцами). Естественные науки также не чужды идей ионийцев: 
современные физические представления о суперструнах (возмущениях мировой 
поверхности, регистрируемых нами как элементарные частицы и поля), очевидно, 
конкретизируют древнюю идею о единой основе всех физических вещей. Такой успех 
объясняется не гениальностью ионийцев (хотя она, конечно, имела место): просто 
механическое, автоматическое применение принципа научного обобщения и должно 
было привести к похожим нестареющим конечным результатам.
Мы, собственно, хотели подчеркнуть следующее. Ранняя наука возникла не из высших 
соображений, а из потребностей общения в группе умственного труда: 
программирования писцами своих наследников в школе э-дуба при помощи учебных 
списков. Далее, создание таких учебных списков стихийно привело к освоению 
метода научного обобщения, правда, в Шумере в самой зачаточной форме. 
Неограниченное применение этого метода греческими натурфилософами (а Фалес и 
Пифагор были знакомы с ближневосточными научными традициями[54]) привело к 
открытию сущностей всех вещей, и это достижение пока не превзойдено, хотя и 
многократно уточнялось. Складывается цепь последовательных автоматических 
действий, принципы которых были запрограммированы ранней цивилизацией. Какой-то 
невиданный интеллектуальный вклад отдельных гениальных субъектов просматривается 
здесь слабо — напротив, видна древняя научная традиция.
С менее глобальными идеями в истории науки происходило то же самое: обычно 
побочная, даже банальная идея, подвергшись методу обобщений, обрастала 
множеством нетривиальных деталей. Так современные компьютеры и все с ними 
связанное являются побочным продуктом разработки Н.Винером автоматической 
системы противовоздушной обороны для Англии в годы 2-ой мировой войны[55]. 
Довольно метафорическая идея насчет того, что кварки связаны в нуклонах некими 
струнами, привела Ф.Гльоцци, Дж.Шерка и Д.Олива (1976 г.), а затем М.Грина, 
Дж.Шварца и Л.Бринка (1980 г.) к обобщенной идее суперструн, о которых 
говорилось выше, путем объединения теории спиновой струны с теорией 
суперсимметричности элементарных частиц[56] (последняя предполагает, что 
известные элементарные частицы в прошлом имели суперсимметричные дубликаты, 
отличающиеся, в частности, спином, т.е. угловым моментом, и массой[57], так что 
нормальным фермионам типа кварков, электронов и т.п. в прошлом могли отвечать 
суперсимметричные бозоны типа скварков, сэлектронов и т.п., а нормальным бозонам 
типа фотонов, гравитонов и т.п. — суперсимметричные фермионы типа фотино, 
гравитино и т.п.). Примеры можно продолжить, но, по-видимому, повсюду мы будем 
сталкиваться с конкретными научными традициями, уходящими в конечном счете в 
глубокую древность, а если это так, то самостоятельность ученых в значительной 
степени сводится к детализации этой научной традиции путем приложения все того 
же метода обобщений.
Конкретная работа с ним предполагает не только синтез, но и анализ материала, не 
только индукцию, но и дедукцию, однако все эти варианты научной работы возможно 
рассматривать как различные составляющие и этапы метода обобщения в широком 
смысле слова. Подобные элементы научной деятельности присутствовали уже в 
практике составления шумерских учебных списков. Например, материал брался 
аналитично (различные растения, животные и прочие денотаты списков); затем он 
индуктивно синтезировался (сводился в списки), а дальше еще и пополнялся 
(зачаточный прообраз дедуктивного предсказания, исходящего из принципа, что 
никакой доступный класс объектов нельзя считать заведомо полным — всегда 
разумнее предполагать и предсказывать новые объекты данного класса и даже новые 
классы, родственные данному).
Признаем, что картина получилась у нас довольно примитивной, хотя она в общем не 
противоречит фактам из истории науки. Однако можно возразить, что, помимо 
традиций, человек в науке, вообще во вторичных общественных структурах, в 
обыденной и производственной жизни проявляет хитроумие, изобретательность и 
творчество. Наконец, у него весьма крупный головной мозг с обширной корой 
полушарий. Но подобные очевидные возражения в целом мало научны.
В самом деле, хитроумие известно и у животных, там где оно им нужно. У человека 
неизмеримо больше праздного времени, поэтому и химтроумие он применяет чаще и 
разнообразнее, но при этом продолжает все же архетипы хитроумного поведения 
животных. Далее, крупный мозг еще мало что значит — у гигантских млекопитающих 
он больше человеческого (рассуждения об относительных размерах мозга по 
сравнению с телом, в принципе, проливают не много света на природу интеллекта). 
Кроме того, свой крупный мозг человек приобрел не в результате «поумнения», а в 
результате эволюции путем неотении, когда мозговой отдел черепа 
непропорционально раздулся по сравнению с лицевым, чтобы сообщить голове 
сферическую или овоидную (яйцевидную) форму (см. Гл. I, 2; Гл. II, 1). Потом у 
человека активно задействовано лишь около 4% думающего мозгового вещества, а 
человеческая кора головного мозга по структуре неотличима от таковой у высших 
млекопитающих (от мышей и крыс до кошек и обезьян)[58]. По нашему мнению, 
попытки уяснить природу интеллекта человека из особенностей его головного мозга 
и без учета социальных факторов малоперспективны. Это по-своему даже очевидно: 
если большой мозг «интеллектуален» и выгоден, то почему эволюция не снабдила им 
других животных еще за миллионы лет до человека? Ведь эволюционно вырастить мозг 
— достаточно просто, что доказывает неотения у гоминид. Вероятно, ситуация 
сложнее и мозг как физическое тело значит еще не все. Вероятно, большее значение 
имеет содержание его блоков памяти (рефлексы, навыки, привычки и т.п.), а оно у 
человека обусловлено сложной социальной жизнью в сфере первичных 
(производственных) и вторичных (культурных) общественных структур, природу 
которых мы подробно разбирали выше (о производственных структурах см. Гл. II, 
1).
В целом интеллект можно представить как способность универсально применять 
широко понимаемый метод обобщений ко всем доступным явлениям природы и 
общественной жизни (сперва проанализировать их, потом обобщить, затем 
спрогнозировать новые ситуации). Для животных это не характерно, поскольку им 
для выживания избыточные обобщения просто не требуются. Потребности человека 
гораздо богаче, но они запрограммированы в нем не высшими интеллектуальными 
соображениями, а сложной обстановкой общественного бытия и уже вторично 
перенесены на природу. В сущности, для физического животного выживания этого не 
требуется: выжить можно и в условиях дикарского существования, что доказывает 
тысячелетняя история наших предков. Однако сложное общество разделенного труда в 
интересах разнообразных способов своей консолидации программирует человека 
богаче. Видимо, даже самый самостоятельный интеллектуал представляет собой 
крайнюю степень воплощения подобного программирования. Собственно, это и так 
известно без наших далеко идущих обобщений. Не секрет, что, например, 
упоминавшиеся физики — вообще создатели теорий кварков, суперсимметрии, 
суперструн и т.д. — работали исходя из потребностей своего научного сообщества. 
Эти потребности активно инспирируются (и финансируются) из нужд ядерного 
вооружения и ядерной энергетики. Последние же представляют собой очевидный 
социальный заказ (то же программирование людей социумом). Аналогичным образом 
интеллектуальные деятели в различных сферах художественного, литературного и 
т.п. творчества также выполняют невидимый социальный заказ, направленный на 
поддержание и обогащение вторичных общественных структур социума, а последнему 
они требуются для обновления и совершенствования своей целостности. Практически 
повсеместно интеллектуалы выполняют подобные надчеловеческие социальные заказы 
и, следовательно, ведут себя как запрограммированные обществом автоматы.
Картину сильно затемняет то обстоятельство, что современная наука зримо меняет 
техническое оснащение производственной и вообще общественной жизни, так что у 
наблюдателя складывается превратное впечатление, что именно задачи 
совершенствования человеческого бытия лежат в основе целенаправленной 
интеллектуальной деятельности. Подобные мотивы, вероятно, не чужды субъектам 
интеллектуального творчества, однако это обстоятельство (как и в сферах 
эстетического, этического, религиозного), видимо, вторично и по природе 
иллюзорно. В соответствии с нашей гипотезой демографо-технологической 
зависимости (см. Гл. II, 1) более сложные технологии нужны для консолидации 
социума с большими плотностями населения (а современный мир таков). Более 
сложные вторичные общественные структуры объективно нужны для социализации 
праздного времени, пропорционального росту производительности труда. Последнее 
обстоятельство затеняется в современном мире из-за постоянно растущей 
дифференцированности труда. Как только в каком-то подразделении труда 
производительность вырастает так, что грозит заметно сократить стандартное 
рабочее время, избыточные индивиды путем экономической конкуренции извлекаются 
из подобного подразделения и перебрасываются в другие, с которыми происходит 
аналогично. Так в развитых странах доля сельскохозяйственных производителей не 
превышает 4% населения; ограничена и сфера промышленного производства; зато 
растет сфера обслуживания (занятие, с исторической точки зрения, совершенно 
ненужное, праздное), сфера культуры вообще и физической культуры в частности 
(тоже праздные занятия), сфера разнообразного криминального мира (тоже праздное, 
но вредное поле деятельности) и т.д.
Мы ведем речь к тому, что усложнение технологии и культурной сферы нужно, по 
сути, не людям, а социуму. У людей же потребность в усложнении этих сфер 
вырабатывается как бы искусственно, в интересах социума. Обеспечивающие рост 
соответствующих сфер интеллектуалы тоже не составляют исключения. Они 
запрограммированы генетическими задатками, воспитанием и тягой к подражанию, 
обучены методам научной деятельности (не ими изобретенным) и автоматически 
претворяют в жизнь приобретенные навыки. Лучше получается у тщеславных субъектов 
с развитой памятью и склонностью более универсально применять метод обобщения 
(это качество квалифицируется как научная самостоятельность, а неспособность 
универсально применять метод — как научная несамостоятельность). Научное 
тщеславие — качество, разумеется, социальное (потребность в успехе у общества). 
Способность универсально применять научные методы — тоже социальное качество: 
универсальное применение методов объективно ведет к умножению поводов для 
социальных связей, а это нужно, разумеется, не человеку, а социуму (обогащение 
науки — частный случай обогащения вторичных общественных структур, а они, как 
отмечалось, нужны прежде всего социуму). Зримые социальные мотивы научного 
творчества могут дополняться патриотическими (например, в ядерной физике и 
т.д.), филантропическими (например, в медицине, образовании и т.д.) 
соображениями, но это специфично для различных наук. Научное любопытство мы 
оставляем в стороне, поскольку это — не собственно социальное качество, а 
наследие животного мира (животные тоже подчас любопытны, имеют поисковые 
рефлексы и т.д.).
Признаем, что проблемы, связанные с человеческим интеллектом, сложны и 
разнообразны и отражены в данном параграфе недостаточно и однобоко. Но мы 
сознательно стремились выделить социально-философскую специфику этих проблем, 
что неизбежно вело к ущербу для их других сторон. В целом по 
социально-философским признакам можно предполагать, что интеллектуальная 
деятельность, даже научная, сложным образом запрограммирована социумом еще в 
древности и такое положение вещей продолжается и в современном мире.
Экономическое и политическое поведение
Прежде всего оговоримся, что в настоящем разделе мы не предполагаем обращаться к 
подлинно экономическому или политическому анализу состояния человеческого 
общества. Мы ограничимся скорее обыденным взглядом на типичные формы 
человеческого поведения в сфере экономики, политики — лучше сказать, в сфере 
социальных отношений, структурирующих общество средствами более прагматическими, 
нежели отношения в сфере «чистой» культуры, о которых достаточно подробно 
говорилось выше. При этом обыденный взгляд на вещи мы попытаемся дополнить 
элементами исторического и социально-философского анализа.
С обыденной точки зрения архетипы поведения в сфере экономики имеют достаточно 
очевидную и рациональную природу. Людям приходится добывать средства к 
существованию, и испокон веков они делают это организованно, помогают друг другу 
(обмениваются деятельностью), а следовательно, имеют все предпосылки для 
непропорционального распределения материальных благ. Примитивно говоря, раз все 
помогают друг другу, значит, кто-то один при желании способен присвоить эту 
помощь, мало заботясь о своих ответных шагах, особенно если этому 
благоприятствует социальная структура (в цивилизованные времена — 
иерархическая). С социально-психологической точки зрения здесь как будто нет 
особых проблем. Способный организатор производства, товарообмена или денежного 
обращения, руководствуясь здоровыми корыстными началами (иногда, допустим, 
бескорыстными: желая оптимизировать ту сферу экономики, в которой он действует), 
занимается, так сказать, стяжательством (концентрацией в своих руках разного 
рода материальных благ), приобретенное искусно применяет для дальнейшей 
оптимизации своей деятельности (переходит от первоначального накопления к 
экономическому росту) и создает один из прецедентов экономического поведения. 
Его поступки шлифуются под давлением конкуренции с коллегами, он совершенствует 
свои интеллектуальные, организационные и материальные возможности, при этом все 
вроде бы понимает и действует как плохой ли, хороший ли, но творец экономической 
жизни. Даже из такого элементарного изложения ситуации видно, что человек в 
сфере экономики действует никак не автоматически. Но так ли это? Обратимся к 
характерным мотивам и обстоятельствам экономического поведения.
Сама добыча средств к существованию — здесь неизбежное зло. Экономический 
человек, как и животное, не выбирает в основе, чем эаниматься. Скажем 
банальность, но человек — материальное существо и не может обойтись без 
производства средств к существованию. В обществе разделенного труда это 
производство, в свою очередь, не может обойтись без распределения и обмена благ 
в виде явных и неявных форм торговли, а последняя нуждается в денежном 
обращения. Это, разумеется, упрощенный, скорее исторический взгляд на вещи, и, 
например, современная финансовая деятельность весьма переросла свое древнее 
состояние, активно обратившись к разного рода инвестированию, биржевой игре, 
крупномасштабному ростовщичеству и т.д., но в основе все по-прежнему завязано на 
производстве и обмене материальных благ узко прагматического или культурного 
свойства.
Проще сказать, у субъекта, посвятившего себя деятельности по обеспечению 
материальной (не «чисто» культурной) жизни, выбор небогат. Все варианты выбора 
здесь давно стихийно оформил социум, и человек, руководствуясь наклонностями, 
обстоятельствами и прочими мало зависящими от него факторами, попадает в то или 
иное подразделение труда, где действует сообразно мотивам и условиям, тоже мало 
зависящим от его воли и сознания. Мотивы здесь связаны с тягой к преумножению 
материальных благ — не важно, в личных или общественных интересах (а в 
реальности встречаются те и другие). Подобные мотивы — вовсе не «изобретение» 
цивилизованного человека: у него они лишь чрезвычайно гипертрофированы, но их 
истоки лежат в глубокой, доцивилизованной и даже дочеловеческой древности.
В самом деле, зачатки аналогичных наклонностей известны у животных, так что 
проблему составляет не их генезис как таковой, а причина их разрастания до 
современных человеческих масштабов. У животных ситуация достаточно скромна. 
Хищники (например, леопарды, гепарды и др.) при случае склонны делать запасы, 
припрятывать часть добычи на будущее — втаскивать ее на деревья, как делают 
леопарды, или укрывать, как делают медведи, росомахи и др., и т.п. Условия 
хранения у них достаточно ограничены; кроме того, на запасы претендуют 
конкуренты и т.д. У некоторых растительноядных животных, особенно у сезонных 
грызунов, обитающих в условиях сезонных колебаний вегетации (развития) растений, 
наклонности делать запасы разворачиваются шире: грызуны, живущие в норах или 
дуплах, способны делать целые «склады» корма. Эти обстоятельства всем 
известны[59].
Мы, собственно, ведем речь к тому, что рефлексы стяжательства у людей (будь то 
домохозяйка, коллекционер или банкир) гораздо древнее самого человека, и, 
подчиняясь им, субъект экономического поведения, строго говоря, подчиняется 
древней животной программе, хотя сам, как водится, воображает, что действует по 
своей воле. Правильнее сказать, что это не совсем так. Скупой рыцарь Пушкина, 
Плюшкин Гоголя или Гобсек Бальзака — все действовали как законченные животные 
(автоматы), но и более прогрессивные банкиры, по сути, ушли от них не далеко, 
если иметь в виду эмоциональную, мотивационную окраску их деятельности. Тут, как 
ни посмотреть, получается запрограммированность. Если банкир действует, чтобы 
элементарно снискать средства к существованию, он запрограммирован как всякое 
животное, занимающееся тем же в своем роде; если банкир при этом испытывает 
удовлетворение от накоплений в результате их «прокруток», он запрограммирован 
как млекопитающее, склонное делать значительные запасы (к примеру, 
полевка-экономка). Подчеркнем, что мы не стремимся написать какую-то сатиру. Мы 
лишь хотим подчеркнуть, что экономический человек не свалился с неба и 
субъективная, эмоциональная сторона его деятельности им не «придумана», а имеет 
древнюю историю.
Разумеется, накопительские наклонности человека отличаются от животных и 
качественно, и количественно. Животные обычно запасают в основном корм 
(отвлечемся здесь от ворон, склонных тащить в гнезда блестящие предметы) и 
запасают его в разумных, нужных для выживания объемах. Человек способен запасать 
как съедобные, так и несъедобные объекты и делает это подчас в огромных, 
неразумных масштабах. Склонность запасать несъедобные объекты тоже древнее 
современных банкиров и явно развилась еще у ранних орудийных гоминид, собиравших 
на своих стоянках значительные запасы технологических материалов, как, впрочем, 
и пищевых объектов[60]. Например, на стоянке Эль Акуладеро в Испании (культура 
преашель, возраст около 1,43-1,36 миллиона лет назад) обнаружено 22561 изделие 
из кварцита и кварца[61], что говорит само за себя, поскольку стоянка вряд ли 
обиталасъ необозримо долго.
Видимо, можно предположить следующее. Гоми