создателей компьютерных игр и игроков (мотивы те же, что и в случае с 
массовым киноискусством).
Типологически сходное положение вещей можно найти и в иных проявлениях жизни, 
так или иначе связанных со сферой эстетического. Возьмем, например, феномен моды 
в одежде, прическе, макияже — короче говоря, внешнем виде людей вообще (это, 
несомненно, связано с определенными эстетическими эмоциями). Не будем рассуждать 
на безнадежную тему, что люди, в частности, одеваются так, а не иначе, потому 
что это «красиво». Будь ситуация и впрямь такой, люди бы всегда одевались 
одинаково, по законам красоты. В действительности положение вещей выглядит, 
вероятно, несколько иначе.
Раз человек пользуется одеждой достаточно массово, социум, конечно, не мог 
оставить без внимания такое потенциально полезное для социализации проявление 
жизни. Будь люди предоставлены сами себе (т.е. будь они по-настоящему свободны), 
они бы с течением времени стали одеваться как придется в соответствии со своими 
вкусами и возможностями, т.е. в известном смысле вразнобой, асоциально. Такому 
порядку вещей социум отнюдь не благоприятствует. Напротив, время от времени он 
встряхивает, так сказать, одевающуюся массу, навязывает ей очередную моду, 
которая хороша не тем, что нова, а тем, что вновь одинакова для всех. 
Соответственно это вызывает у людей приступ однотипных реакций: они 
переодеваются по моде, воображая, что поступают по законам красоты, а на деле 
поступают просто стереотипно, т.е. лишний раз уподобляются друг другу и, 
следовательно, тем социализируются. Конечно, и здесь сам социум не «действует». 
Смены гардероба диктуются экономическими нуждами легкой промышленности, кутюрье 
руководствуются тягой к художественному обновлению своих творений, а аудитория 
находится во власти древнего подражательного рефлекса приматов 
(«обезьянничанья») — зато все вместе включаются в новое однотипное занятие, 
социальную связь, что объективно идет на пользу целостности социума. 
По-видимому, и тут человек ведет себя как автомат, запрограммированный социумом 
в своих интересах.
Примерно то же справедливо, добавим, и для эстетической стороны этикета. Люди, в 
частности, правильно пользуются ножом, вилкой, носовым платком и т.п. не потому, 
что это правильно из неких высших соображений, а потому, что это одинаково для 
всех (мы, естественно, имеем в виду воспитанную часть общества). Раз это 
одинаково для всех — значит образует еще одну эстетическую социальную связь (в 
данном случае смыкающуюся со сферой этического, см. Гл. I, 3), а социальная 
связь любой природы, по определению, служит целям социализации, что возвращает 
нас к парадигме человека как запрограммированного автомата.
Вообще говоря, развивать эстетическую тематику под таким углом зрения можно до 
бесконечности, повышая разрешающую способность анализа. Однако вряд ли мы сумеем 
сказать что-то принципиально новое. Разумнее подытожить сказанное в том смысле, 
что объективной ценностью эстетических проявлений человека, как правило, 
являются их социализирующие свойства — прочие показатели эстетических ценностей 
вторичны, субъективны и эфемерны (исторически обусловлены). Это вовсе не значит, 
что они нехороши и допускают пренебрежительное отношение к себе. Напротив, мы 
стремились показать, что эстетические ценности разного рода при всей своей 
воздушности имеют важное, но невидимое прагматическое назначение, состоящее в 
поддержании целостности социума. Человек, правда, предаваясь эстетическим 
переживаниям, обычно ведет себя как массовый запрограммированный автомат, 
объективно и неосознанно работающий на свою социализацию. Если принять такое 
допущение, то в сфере эстетического мы свою задачу выполнили.
Нравственные установки
Нравственность представляет собой систему неписаных правил, регламентирующих 
поведение людей в основном в отношениях между собой и опирающихся на более или 
менее осмысленные эмоции (чувство стыда, совести и чести, жалость, сострадание, 
милосердие и т.п.). Нравственные чувства и поступки отличает непременная 
бескорыстность, непрагматичность, что крайне затрудняет анализ этических 
проблем. При рассмотрении моральной сферы первым долгом встают два вопроса: в 
какой степени человек властен над областью нравственного и откуда она вообще 
взялась?
У животных встречаются альтруистические формы поведения, внешне напоминающие 
нравственные поступки людей. Это — забота о потомстве, разного рода забота о 
себе подобных, а подчас и о представителях иных видов (например, животные не раз 
воспитывали человеческих детей, «маугли», а в домашних условиях выкармливали 
чужих детенышей, как, впрочем, и в природных условиях, если взять феномен 
кукушки)[19]. Как полагают, альтруистические формы поведения у животных 
обусловлены групповым естественным отбором: животные, помогая себе подобным, 
помогают выживанию популяции в целом, что поощряется отбором. При ближайшем 
рассмотрении в групповом отборе можно усмотреть разновидность индивидуального 
естественного отбора, только действующего не на уровне особи, а на уровне 
характерного для нее генотипа: помогая сородичу со сходным генотипом, особь 
способствует его выживанию, так что понятие индивидуального естественного отбора 
приобретает здесь специфические особенности. Собственно, это уже не 
индивидуальный отбор особей, а отбор родичей и свойственного им генотипа 
(подробнее см. Гл. II, 4).
Иными словами, наклонности к альтруистическому поведению хорошо известны у 
животных, и они, несомненно, имелись и у предков человека, так что можно было бы 
рассудить, что нравственный человек просто реализует древнюю биологическую 
программу поведения. В известных случаях это действительно так и есть: забота о 
потомстве, забота о партнере по продолжению рода, забота о родственниках вообще, 
забота о своей популяции в целом (от общины до родины) — все эти нравственные 
формы поведения имеют явные аналоги в животном мире. Соответствующие чувства 
также ведут происхождение от животных инстинктов: материнское и отцовское 
чувство, чувство любви, родственные чувства, чувство патриотизма разного рода — 
все эти эмоциональные комплексы под социальной лакировкой содержат мощную 
животную основу. Здесь человек запрограммирован как животное и выглядит пусть 
сложным, но все же в принципе стандартным биологическим автоматом.
Однако проблематика этического куда сложнее и далеко выходит за рамки 
приведенных примеров альтруистического поведения. Во-первых, само альтруистичное 
поведение у людей (лежащее в конце концов в основе нравственности, см. далее) 
неизмеримо богаче, чем у животных, и вовсе не ограничивается заботой о потомстве 
и т.п. Во-вторых, нравственное поведение универсально и при всем желании его 
трудно свести к непосредственным потребностям поддержания жизни популяции (как 
свойственно животным в подавляющей массе случаев). В-третьих, наконец, судя по 
тому, что встречается немало бессовестных и безнравственных людей, можно думать, 
что человек относительно свободен от норм нравственности и что они не являются 
для человека врожденными: эгоизм нередко подавляет альтруизм даже в таких 
биологизированных областях, как забота о потомстве, о партнере, о родственниках 
и о родине — это всем известно. Впрочем, люди по большей части предпочитают жить 
более или менее в согласии с моральными нормами, так что есть смысл разобраться 
в их природе.
Во всех случаях, когда человеку выпадает тот или иной нравственный выбор, дело 
не обходится без переживаний, связанных с совестью. (Отметим, что ее признаки у 
животных пока не отмечены.) Совесть представляет собой самооценку, призванную 
соразмерить поведение человека с общепринятыми этическими нормами. Эта 
дефиниция, вообще-то говоря, по-видимому, достаточно универсальна. Разумеется, 
человечество знало времена, когда общечеловеческие нормы серьезно 
деформировались, например, под влиянием господствующих политических догм 
(классические случаи тоталитарных Германии при Гитлере и СССР при Сталине). 
Однако даже и тогда недалекие совестливые люди (типа Павлика Морозова) все же 
руководствовались не эгоизмом, а господствующими и одобренными властями 
стереотипами общественного поведения (извращенной нравственностью, пронизанной 
наивными, но жестокими политическими установками); более того, прозорливые и 
независимые (честные) члены социума продолжали руководствоваться 
общечеловеческими нормами морали. И те и другие неизменно продолжали действовать 
в интересах социума, как они их понимали (или как им внушили системой воспитания 
и пропаганды). Попробуем проанализировать, что представляет собой совесть с 
социально-философской точки зрения.
Индивид, воспитываясь в обществе, усваивает определенный пакет норм поведения, 
считающихся в данном социуме нравственными. Временами они даже по-своему 
кодифицировались: достаточно вспомнить «моральный кодекс строителя коммунизма», 
кодексы рыцарской или самурайской чести, библейские заповеди и т.п. Однако 
обычно моральные нормы представляют собой чисто устную традицию, и по 
возможности неукоснительное следование ей представляет своеобразную проблему: 
что заставляет людей придерживаться неписаных правил общежития? (Как отмечалось 
выше, для ответа на подобный вопрос Кант привлекал даже некий «категорический 
императив», что с научной точки зрения недостаточно.)
Индивид, усвоив стандартный набор этических правил, обычно действует в согласии 
с ними потому, что это путь наименьшего сопротивления: общественному существу, 
пребывающему в теле социума, проще всего подчиняться его правилам. Однако дело 
заходит гораздо дальше. Даже находясь наедине с собой, субъект нередко предается 
самооценкам, призванным сравнить его поведение с общепринятыми нормами. При 
отрицательном результате сравнения субъект предается угрызениям совести, и 
спрашивается: почему?
По-видимому, и здесь дело состоит в программировании социумом своих членов. Для 
целостности социума благоприятны стереотипные формы поведения людей, причем не 
какие попало, а именно альтруистичные, поскольку они, по определению, связывают 
индивидов между собой. Эти альтруистичные образцы поведения, отражаемые 
нравственными нормами, через систему воспитания, подражания и т.д. внушаются 
всем членам социума. Человек воспринимает и переживает это по-разному: он не 
понимает природы этических рефлексов и мыслит их данными свыше, «категорическими 
императивами» и т.п. В действительности их природа достаточно прагматична, 
только не антропоморфна, не сообразуется с непосредственными нуждами отдельных 
людей, поскольку не существует нормальных индивидов, которые бы вдруг 
сознательно предались всякого рода действиям, посвященным поддержанию весьма 
абстрактной для человека целостности социума. Но слепо и неосознанно люди 
действуют именно в этом ключе. Оставшись наедине с собой и предаваясь угрызениям 
совести, они, в сущности, выполняют социальный заказ: наказывают себя за 
нестандартные, асоциальные (аморальные) поступки. Иными словами, чувство совести 
только внешне представляется формой нравственной самооценки — в действительности 
это одна из форм социализации индивидов. Нравственно правильные поступки хороши 
не тем, что они моральны (сознательно допускаем тавтологию), а тем, что они 
оптимальны для социализации индивидов и поддержания целостности социума. 
Соответственно безнравственные поступки плохи не тем, что аморальны, а тем, что 
отделяют человека от себе подобных, асоциализируют его и угрожают целостности 
социума. Здесь человек предстает как вполне запрограммированный автомат, разве 
что программа не биологичная (как у животных при альтруизме), а социальная.
Иные нравственные качества человека имеют очень сходную социальную природу. 
Возьмем, к примеру, чувство чести и собственного достоинства. Относительно этих 
эмоций у людей имеется немало иллюзорных представлений (честь — самодостаточное 
нравственное качество, заслуживающее даже самопожертвования), однако в 
действительности формы поведения, связанные с честью и достоинством, являются 
всего лишь разновидностями альтруистичного поведения древней, но понятной 
природы. Критерии поведения, сообразующегося с человеческими честью и 
достоинством, достаточно многообразны, но наиболее яркие примеры можно охватить 
достаточно компактно.
Прежде всего благородное поведение отличается непременным бескорыстием, 
непрагматичностью, что уже само по себе выдает его альтруистическую природу. В 
самом деле, для истинно благородного человека характерна, например, способность 
к бескорыстному самопожертвованию. Когда дело касается интересов потомства, 
вообще семьи и близких и даже своего социума (родины), мы еще вправе подозревать 
влияние на индивида древних животных инстинктов (см. выше). Их действие в 
людском обществе достаточно разветвлено и дифференцировано, так что, сталкиваясь 
с рыцарским или самурайским поведением, которое в реальности было «благородно» 
лишь в рамках соответствующих социальных групп, мы все еще имеем дело с 
альтруистичными инстинктами, действующими по историческим причинам внутри 
ограниченной части общества. Однако благородное поведение современного человека 
носит уже достаточно универсальный характер: благородный, нравственный субъект в 
общем готов прийти на помощь любому из себе подобных, даже рискуя жизнью. Более 
того, он готов прийти на помощь даже существам иной природы (известный пример с 
кошкой из «Дубровского»; в современной реальности такие примеры тоже 
встречаются). Очевидно, здесь мы имеем дело со слепым раздутием наклонностей к 
благородному поведению, и это обстоятельство имеет объяснение.
Альтруистическое поведение всегда способствует социализации общества: оно 
направлено на других субъектов и, следовательно, инспирирует общественные связи 
с ними. Само собой, отдельные благородные поступки мало отражаются на интеграции 
общества, но в массе они пронизывают его тонкой паутиной особых социальных 
связей, создают прецеденты для подражания, которое опять-таки объективно 
работает на нужды целостности социума.
Происхождение гипертрофированных форм благородного поведения понятно, если они 
служили целям создания общественных связей. Как отмечалось выше (Гл. I, 2), 
социум издревле нуждался в непрагматических социальных связях, чтобы заполнять 
ими свободное время своих членов. Если благородные формы поведения были к этому 
пригодны, то социум должен был их подхватить и всячески поощрять, что выражается 
в одобрительной общественной оценке благородства. Следовательно, благородный 
человек объективно представляется социально запрограммированным автоматом, 
действующим в интересах слепого социума.
Сюда же относятся такие благородные наклонности, как нейтральность к чужим 
материальным благам и сдержанное отношение к своим (явно альтруистичное 
поведение с природой типа выше описанной); способность неукоснительно 
придерживаться своих обязательств вроде «честного слова» и т.п. (обязательство — 
это социальная связь; честный человек, придерживаясь его из соображений 
престижа, объективно работает в духе укрепления социума); вообще склонность к 
честному, правдивому общению с другими людьми, что тоже альтруистично: дело в 
том, что нечестность и лживость обычно корыстны и эгоистичны — соответственно их 
антипод бескорыстен и альтруистичен со всеми вытекающими отсюда социальными 
последствиями (снова неосознанная работа на социальные связи).
Чувства сострадания и милосердия, играющие большую роль в нравственности, также 
являются альтруистичными по определению и работают на общественные связи. 
Конечно, можно возразить в том смысле, что о какой социализации приходится 
говорить, например, в случае гуманного отношения к животным? (А в современном 
мире это распространенный поведенческий стереотип.) Ответ здесь, видимо, лежит 
на поверхности. Во-первых, сострадательные чувства у гоминид, имеющих много 
праздного времени, давно иррадиировали из сферы чисто человеческих отношений в 
сферы отношений к живому вообще (грубо говоря, это произошло в буквальном смысле 
«от нечего делать», тем более что некоторые склонности помогать представителям 
других видов известны и у животных, см. выше; у людей они просто раздуты 
пропорционально свободному времени). Вo-вторых, гуманное отношение к животным у 
людей — это уже не индивидуальный каприз, а вполне устойчивый общественный 
стереотип (он даже институциализирован — мы имеем в виду «общества защиты 
животных» и т.п.). Общественный стереотип предполагает соответствующую 
общественную связь: т.е. люди, общаясь по поводу гуманного отношения к животным, 
автоматически снабжают социум дополнительными общественными связями 
непрагматического характера, в которых он издавна нуждается (в принципе, 
общаться можно было бы и по поводу гуманного отношения, например, к звездам и 
планетам — социум это бы тоже устроило, но в реальности основой общения обычно 
становятся менее экзотичные биологические и социальные наклонности). 
Социализирующие же свойства гуманного отношения человека к человеку, 
по-видимому, очевидны и в особых комментариях не нуждаются.
Специальную роль в человеческой жизни играют нравственные идеалы. Мы не будем 
рассматривать гипотезы их трансцендентного происхождения и обратим внимание на 
другое. Общественный идеал вообще и нравственный в частности, как кажется, 
играет одну основную объективную роль. Конечно, субъективно люди, вынашивающие 
разного рода идеалы, просто хотят оптимизировать общественное существование, 
однако мы сильно сомневаемся, что они всегда точно знают, как сделать, чтобы 
стало хорошо (массу примеров дают трудности нашей текущей истории). Но 
формулировка и проведение в жизнь тех или иных идеалов практически всегда 
объективно выполняют социально ориентированные задачи. В самом деле, идеал, 
направляя общество к неким единым целям, унифицирует его поведение, а 
следовательно, и социализирует его, что весьма важно независимо от содержания 
самих идеалов (естественно, в реальности идеалы не бывают какими попало — они 
всегда выражают чаяния социума или его части, но это, так сказать, техническая 
сторона дела).
Можно возразить, что общественные идеалы вовсе не всегда интегрируют социум — 
напротив, они порой поляризируют его на неуживчивые группы (отечественная 
ситуация, например, 1917 г. или современной эпохи). Но, во-первых, 
поляризовавшиеся социальные группы внутри самих себя как раз дополнительно 
цементируются, а во-вторых, побеждающая общественная группа рано или поздно 
навязывает свой достигнутых уровень интеграции всему обществу (как произошло с 
нашими большевиками). В конечном счете какая ни есть реализация идеала 
объективно работает на укрепление социализации общества.
С нравственными идеалами картина выглядит не так драматично. Они просто требуют, 
чтобы все члены социума вели себя стереотипно, одинаково (в соответствии с 
законами морали), что опять-таки объективно служит целям унификации и 
социализации людей. Циник бы выразился в том смысле, что общественные идеалы (и 
нравственные в том числе) нужны лишь для того, чтобы общество шло к единой цели 
и цементировалось такой задачей. С социально-философской точки зрения ситуация и 
впрямь выглядит примерно так. Вообще, в свете выше сказанного, благородный и 
милосердный человек с нравственными идеалами представляется все-таки автоматом, 
предающимся объективным целям социализации самого себя и общества в целом. Что 
он при этом думает о своем нравственном состоянии, вероятно, играет 
второстепенную, служебную роль. При этом подобное положение вещей современный 
человек отнюдь не изобрел, а, напротив, унаследовал из своего далекого прошлого 
(подробнее см. Гл. II, 4). Он лишь весьма разнообразил и обогатил социальные 
связи моральной природы, но и здесь действовал не в своих индивидуальных 
интересах (непосредственно), а в интересах соци