ниды, став заметно плотоядными (о 
причинах этого достижения см. Гл. II, 1), развили у себя наклонность запасать 
средства к существованию (собственно добычу), свойственную и другим хищникам 
(см. выше). Затем, став орудийными, они распространили эту склонность и на 
несъедобные средства к существованию (технологические материалы и орудия). 
Далее, по мере роста у них свободного времени их различные рефлексы, помогающие 
заполнять досуг, испытали органичный количественный рост (в том числе и страсть 
к накопительству). Таким образом, количественные и качественные отличия гоминид 
от других животных по части накопительства находят достаточно естественное 
объяснение. Современный человек уже готов коллекционировать и стяжать все что 
угодно, если оно имеет какую-то социальную ценность, что объясняет 
соответствующие особенности экономического поведения у людей, предстающих 
запрограммированными в глубокой древности. Однако экономическое поведение не 
сводится к стяжательству.
Как отмечалось, субъект, занявшись деятельностью в экономической области, весьма 
ограничен в свободе выбора занятий и попадает либо в сферу производства, либо в 
сферу обмена (торговли), либо в сферу финансов (разного рода обмены и приложения 
универсального эквивалента, прежде всего денег). Все эти сферы зарождались еще в 
неолите, а производство — вообще в доашеле (см. Гл. II, 1), и всякий современный 
человек, подключаясь к их работе, втягивается в реализацию весьма древней 
социальной программы поведения. Но и в современных способах ее реализации он не 
свободен.
Прежде всего, способы организации отраслей современной экономики (от министерств 
до мелких фирм), по-видимому, мало зависят от воли и сознания отдельного 
человека. Они все организованы иерархически (аргументировать этот очевидный 
факт, наверное, излишне). Среднему человеку и экономисту-профессионалу подобная 
форма организации представляется органичной: то же он видит, например, в армии и 
политике. Однако естественность такой организации вовсе не означает ее 
рациональности: ее создателем был отнюдь не рациональный человек. Мы здесь имеем 
в виду вовсе не тяжеловесность и неповоротливость всякой иерархической 
организации, что, впрочем, уже само по себе наводит на мысль о возможности 
каких-то иных, более оптимальных систем, хотя мы их и не наблюдаем. Так 
рабовладельческо-феодальная система производства и распределения, видимо, явно 
проигрывает по сравнению с буржуазной системой свободного рынка, однако и внутри 
последней повсеместно господствуют иерархизированные образования — они лишь в 
той или иной степени децентрализованы.
Но главное состоит в другом. Иерархическую организацию жизни вообще и 
экономической жизни в частности человек никогда не «изобретал» — он получил ее в 
наследие из животного мира. Выше отмечалось (Гл. I, 5), что способы организации 
коллективной жизни у животных подчиняются закону Дж.Крука: если сообщество 
животных обитает в среде, где пищи много, его организация иерархизирована слабо, 
что у животных выражается прежде всего в относительно свободном отношении полов; 
когда пищи мало (в бедных биотопах) или добывать ее мешают хищники (в саванне), 
или свободный доступ к ней ограничен (в зоопарке), приматы, например, переходят 
к более жестким организациям сообщества, иерархия которого в пустынных местах 
доходит до гаремной организации (в зоопарках обезьяны тяготеют к тому же). 
Причина подобных метаморфоз довольно проста. Если пищи мало, сообществу выгоднее 
избавиться от лишних ртов, не нужных для продолжения рода. Иными словами, из 
него изгоняются многие взрослые самцы, а остающиеся победители обзаводятся 
гаремами, по образцу которых иерархизируется и все общество.
Человек в условиях ранних городов оказался привязан к месту (как приматы в 
зоопарке) и независимо от условий среды (мало или много пищи) иерархизировал 
свои сообщества — все без исключения городские цивилизации организованы 
иерархически, и наша современная не составляет исключения. Иерархически 
организованы и различные сферы ее жизни. Так что экономический человек, 
включаясь в какую-то экономическую организацию, попадает в образование, 
устроенное по этологическому закону Дж.Крука, а вовсе не по воле неких 
экономических отцов-основателей. Ничего особо биологизаторского в подобном 
воззрении нет: просто это — особенность естественно-исторического пути 
человечества. Видимо, и здесь человек запрограммирован очень давно.
Далее, в экономической сфере человек попадает во власть экономических законов. 
То, что не он их изобрел, — это понятно. Но и сами законы не слишком 
«человеческие». В распределительной экономике (рабовладение, феодализм) 
экономическая сфера была очень иерархизирована (централизованные царские и 
храмовые хозяйства ближневосточного и микенского типа; античное рабство; 
феодальная система распределения поместий в кормление и т.д.; правда, наряду с 
этими формами организации экономики существовала и торговля, но не она 
определяла экономическое лицо общества — ее роль, по определению, могла стать 
существенной лишь в условиях массового промышленного производства). 
Иерархическая же организация экономики по происхождению была животной, так что и 
истоки ее экономических законов следует искать в животном мире. Например, 
редкостную пищу (мясо) шимпанзе раздают совершенно так же, как крупномасштабно 
распределяли продукты в Шумере, древнем Египте или микенской Греции. Здесь 
человек мало что изобрел — он лишь небывало усложнил животные стереотипы 
пропорционально своей производительности труда и праздному времени.
Но и в эпоху свободного рынка человек мало удалился от естественных стереотипов 
поведения. С ослаблением централизованных механизмов организации 
докапиталистической экономики в буржуазном обществе автоматически включились 
механизмы экономической конкуренции. Это довольно древний способ выживания 
объектов. В слабо выраженной форме он есть в неживом мире, где каждый объект 
занимает то место, которое оставили ему другие объекты и с которого ему удается 
их вытеснить (так ведут себя уже элементарные частицы, а также все 
макрообъекты). В живом мире картина становится наглядней, и естественный отбор 
строится там на подвижном балансе конкуренции и сотрудничества организмов (это 
стандартные взаимоотношения организмов в биоценозах). В рыночной экономике 
наблюдается то же самое (вспомним известную сентенцию насчет того, что принципы 
дарвинизма и принципы существования капиталистического рынка совпадают).
Мы, собственно, не стремимся повторять общеизвестные вещи. Мы лишь хотим 
обратить внимание на то, что экономический человек подчиняется в своей сфере 
законам, родившимся задолго до человечества. Разумеется, он это делает не как 
неодушевленный предмет: он применяет ум, знания (о них см. Гл. I, 5), хитрость, 
изворотливость (это умеют и животные), из чего складывается экономическая 
предприимчивость, а ее движущими силами выступают мотивы от стяжательства (см. 
выше) до желания приобрести лучшее положение в экономической иерархии (вполне 
животное побуждение; его аналог есть, например, у приматов в их иерархических 
структурах общежития). При этом собственно человеческие мотивы работают весьма 
слабо — в частности, всем известно, как плохо выполняются моральные нормы в 
сфере экономики, когда они хоть чему-нибудь мешают. Добавим, что, например, в 
современной отечественной экономике не очень прочно соблюдаются и юридические 
нормы, о чем свидетельствуют систематические скандалы и судебные 
разбирательства, связанные с экономической жизнью. Словно мы наблюдаем как бы 
джунгли. И в свете выше сказанного подобное положение вещей (очень досадное, 
конечно) выглядит вполне естественно, если человек — это всего лишь в данном 
случае «экономический автомат».
Вообще говоря, мы вовсе не ставили перед собой задачи анализа экономической 
системы человечества (об этом есть специальная литература[62]). Мы лишь 
стремились показать, что человек, действующий в этой системе, что бы он о себе 
ни думал, весьма ограничен в свободе поведения. Его рефлексы запрограммированы 
биологической и социальной историей человечества, так что личный его вклад в 
организацию своей жизни, возможно, зависит от умения лучше или хуже реализовать 
ряд «доисторических» программ, определяющих выбор поступков, занятий и т.п.
После всего сказанного о предыстории иерархической организации цивилизованной 
жизни будет вполне логично перейти к некоторым аспектам политического поведения 
людей, поскольку политическая организация человечества зримо иерархична как 
никакая другая. Однако было бы чрезмерным упрощением сводить деятельность 
политического человека просто к усилиям добиться доминирования в своем ближайшем 
политизированном окружении и даже обществе в целом (хотя стремления к тому и 
другому у политиков всегда присутствовали).
Обычно считается, что политическая деятельность в современном ее понимании 
зародилась в эпоху ранних цивилизаций, и такое воззрение в целом справедливо, 
если делать акцент на генезисе современных форм политики. Но обратим внимание на 
характер основных составляющих мотивов и форм поведения типичного политика (а 
нам кажется, что в основных чертах все политики в истории были довольно схожи 
друг с другом). Не претендуя на полноту, выделим следующие черты политической 
личности.
Всякого стандартного политика отличает рефлекторная тяга к лидерству в 
социальной среде, выраженная по-своему абстрактно. Если искусный ремесленник 
стремится лидировать в своей специальности, опираясь на профессиональные навыки; 
если ученый стремится к тому же, совершенствуя и шлифуя свой эвристический 
потенциал и выдавая на-гора научные результаты в той или иной форме; если, 
наконец, финансист борется за лучшие позиции на финансовом рынке, не забывая 
умножать и развивать свой капитал, то политик, как правило, стремится к 
лидерству, ничего конкретно полезного не производя. (Такие исключения из 
правила, как мэр Москвы Ю.М.Лужков, мы здесь оставим в стороне; разумеется, 
среди политиков встречались подлинно общественно-полезные фигуры и чем-то 
общественно-полезным всегда пытались заниматься все политики, но мы сейчас 
анализируем не хозяйственные аспекты их деятельности.) Иными словами, политик 
стремится доминировать в какой-то социальной группе и даже обществе в целом как 
бы из «чистого социального искусства», не предлагая социуму плодов материального 
или духовного труда и обещая лишь маниловские услуги по оптимизации жизни 
общества вообще. Если отвлечься от весьма проблематичных обещаний (которые, как 
и всякие социальные прогнозы, в силу социально-стохастических причин 
малорепрезентативны — социум велик, сложен, в поведении очень вероятностен и 
плохо предсказуем, поддается прямому прогнозированию лишь при наличии 
тоталитарных режимов или мощных экономик), то получается, что политик здесь 
ведет себя, в принципе, как доминирующие самцы в сообществах приматов. Полезные 
проявления последних состоят главным образом в упорядочивании коллективной жизни 
стада и направлены в основном на обеспечение его безопасности. То же свойственно 
политикам и у людей. Здесь мы мало удаляемся от животного мира. То 
обстоятельство, что политики стремятся доминировать вообще и лишь потом 
заботятся о каком-то полезном приложении своего доминирования, объясняет 
массовидность абсолютно бесплодных политических биографий.
Однако политический человек все же действует не абстрактно: он имеет разного 
рода программы своего собственного поведения и поведения контролируемого им 
социума. Но самостоятелен ли он здесь? Очевидно, экономическая составляющая 
таких программ так или иначе навязывается внутренней (отечественной) и внешней 
(зарубежной) конъюнктурой, и тут речь может идти не о самостоятельности, а о той 
или иной приспособляемости политика к обстановке. Принцип такого рода поведения 
— древний, животный.
Экономическая составляющая посвящена поддержанию физического существования 
общества. Но для его успешного существования требуется еще поддержание 
внутренней целостности и внешней безопасности. Нужды последнего рода выражаются 
в военных доктринах и вообще военной политике государств, но рассмотрим, куда 
ведут истоки военного поведения человечества.
Войны человеческого типа животному миру не свойственны. У наших предков они 
появились лишь в эпоху ранних цивилизаций. Причину этого обстоятельства можно 
понять. Ранние государственные образования, города-государства, округи (Шумер), 
номы (древний Египет), возникли в условиях относительно высоких плотностей 
населения, о чем говорилось выше (Гл. I, 5). Подобная ситуация влекла за собой 
довольно естественные следствия: ранним государствам стало в известном смысле 
тесно сосуществовать друг с другом, так что создавались определенные 
демографо-территориальные напряжения (например, в Шумере и древнем Египте, 
привязанных к долинам своих больших рек). Этолог мог бы предсказать, что 
произойдет в подобной обстановке с раннецивилизованными общинами,
Дело в том, что для хищных животных (к которым относится и человек) в условиях 
высокобиопродуктивной экосреды (к которой относилась и среда ранних 
цивилизаций), когда потенциальная пища скучена (растения для растительноядных, 
растительноядные для хищников) — для хищников в подобных условиях весьма 
характерно территориальное поведение: борьба за территорию охоты, ее защита от 
конкурентов, метка ее границ (ср. пограничные знаки у людей) и т.п. Здесь 
наблюдаются, так сказать, минивоенные действия на почве добычи средств к 
существованию.
В аналогичных условиях оказались древнеегипетские номы (области в долине Нила, 
небольшие ранние царства) и шумерские округи (аналоги древнеегипетских номов в 
долинах Тигра и Евфрата). В обстановке высокой демографической плотности 
населения их территориальные, вполне животные конфликты были неизбежны, что и 
вылилось в постоянные войны между номами, приведшие в конце концов к поэтапному 
объединению Египта (сперва в Нижнеегипетское и Верхнеегипетское царства, а 
затем, при «нулевой» династии, около 3390-3160 до н.э., в единую египетскую 
монархию). В Месопотамии с некоторым отставанием происходило то же самое. Войны 
между округами Шумера где-то в районе II династии Киша (месопотамского города, 
около 2500-2400 до н.э.) или несколько позже стали вестись ежегодно (причем с 
традицией воевать в определенный месяц[63], что отражает известную политическую 
культуру, пусть и негативную). Это также привело к объединению Шумера царем 
Шаррумкеном (Сарго-ном Древним, 2316-2261 до н. э.), основателем династии аккаде 
(города на севере Нижней Месопотамии, в округе Сиппар, 2З16-2137 до н. э.)[64].
Эти внутренние территориальные конфликты (за землю, воду, людские ресурсы, 
материальные блага, но и за вытекающую отсюда идею объединения страны, т.е. 
подавления доминирующей династией соседей) сформировали развернутые навыки 
военного поведения, что довольно рано привело к опытам внешней экспансии из 
Шумера. Так предпоследний царь I династии Киша (около 2615-2500 до н.э.) 
Эн-Менбарагеси совершил поход на восток, в Элам[65].
На почве разного рода военных столкновений формировалась политическая идеология, 
доставшаяся нам в наследство. Например, после господства в Шумере иноязычного 
племени кутиев (около 2200-2109 до н.э.) у шумеров обнаружились признаки 
агрессивного национального самосознания, направленного против этих кутиев, о чем 
свидетельствует надпись-поэма Утухенгаля (2116/2111-2109/2104 до н.э., царя из V 
династии города Урука)[66]. Подобные умонастроения вылились впоследствии в 
античные представления об окружающих враждебных варварах. Здесь мы уже видим 
узнаваемые приметы современных военных доктрин. Но началось все не с 
«изобретения» высокой военной политики, а с территориальных конфликтов, строго 
говоря, зоологической природы. Иными словами, политики с их доктринами и прочими 
словесными сопровождениями на деле продолжают и усложняют принципы 
территориального поведения животных (Гитлер, кажется, это не очень скрывал, 
когда рассуждал о жизненных пространствах). Как и в своем доминирующем 
поведении, политики тут запрограммированы древней традицией социума, уходящей 
корнями в животный мир.
Внутриполитические аспекты поведения обычно не столь разрушительны и выглядят 
куда тоньше. Здесь от политика требуется то, что называется политической 
культурой, т.е. на деле способность к политическим комбинациям и компромиссам 
(проще сказать, к интригам), умение учитывать в своих интригах интересы 
различных лиц, социальных групп и общества в целом, а также прочие проявления, 
на первый взгляд, сложной рассудочной деятельности. Объективно такие формы 
поведения ведут к подчинению страны лидеру, а значит, к укреплению целостности 
ее населения, что социум всегда поддерживал. Но так ли эта деятельность 
рассудочна?
Дело в том, что крайне сложные, просто удивительные интриги, направленные на 
захват доминирования, открыты у приматов, в частности у шимпанзе[67]. У шимпанзе 
на воле обнаружилось все «политическое панно» человека: далеко идущий умысел; 
многоступенчатые комбинации, растянутые во времени; использование «популистских» 
методов заигрывания с «массами» свергнутым вожаком; потеря и возврат статуса; 
использование одного врага против другого; и многое другое. Объективное описание 
столь сложного бытия шимпанзе не может не поразить воображение. При этом дело не 
в том, что шимпанзе столь же умны, как люди, а в том, что люди не слишком умнее 
обезьян.
Современные политики, разумеется, способны проделывать все то же, что и шимпанзе 
(у последних список «политических» приемов весьма обширен, так что складывается 
впечатление, что люди вряд ли умеют «проворачивать» нечто совершенно недоступное 
приматам). Но тогда складывается довольно неприглядная картина, заключающаяся в 
том, что в высокой сфере политики господствуют стереотипы поведения, 
крупномасштабно перенесенные из недр животного мира, так сказать, на Олимп 
человеческого общества. Впрочем, аксиологическая оценка данного феномена нас 
здесь не интересует, в том смысле, что человек, «политическое животное» (по 
Аристотелю[68]), — скорее животное, чем политическое. Важнее другое. Стереотипы 
политического поведения в свете сказанного обнаруживают древнюю биологическую 
запрограммированность, так что воля и сознание человека играют здесь подсобную 
роль. В основных чертах человек остается автоматически действующим существом, 
запрограммированным рефлексами, богато представленными уже у шимпанзе. Это 
подкрепляет нашу основную гипотезу.
Излишне добавлять, что упомянутые особенности внутриполитического поведения 
воплощаются и в сфере внешней политики. Разве что масштабы и ставки там другие. 
В эпоху ядерного сдерживания внешняя политика в духе Шаррумкена, Александра 
Македонского, Наполеона, Гитлера и им подобных, очевидно, невозможна. Но 
изменилась лишь форма внешнеполитического экспансионизма: из военной она в 
значительной степени преобразилась в экономическую. Однако древний зоологический 
принцип территориального поведения господствует и здесь. По-прежнему идет 
соперничество за сферы влияния, источники сырья и рынки сбыта. Разумеется, 
буквально ничего подобного у животных нет, но у них есть зачатки такого рода 
поведения, которое у людей достигло количественно объемного и изощренного вида. 
Дворцовая интрига, финансовая афера, политический заговор, межгосударственный 
альянс — это по-своему всего лишь телескопические воплощения микроскопического 
бытия шимпанзе. Если в запрограммированности и автоматизме последних сомнений не 
возникает, то запрограммированность и автоматизм политического человека следует, 
очевидно, расценивать как телескопические.
То же, впрочем, свойственно не только политикам, но и обычным людям. Даже на 
необитаемом острове, выбр