биопродуктивности экосреды, т.е. похолоданий. Так австралопитек афарский около 
2,7-2,5 миллиона лет назад дал начало сразу трем линиям гоминид: во-первых, 
австралопитеку африканскому (и его потомку австралопитеку массивному в Южной 
Африке), во-вторых, австралопитеку бойсову и, в-третьих, австралопитеку умелому 
— нашему предку, превратившемуся в питекантропа около 1,8-1,6 миллиона лет 
назад. Но остальным австралопитекам, оставшимся растительноядными, повезло 
меньше. Они не пережили падения биопродуктивности среды в начале оледенения Гюнц 
I (1,36-1,27 миллиона лет назад). Позднейший австралопитек бойсов из Пенинджа 
(Натрон, Танзания) датирован в 1,35 миллиона лет, а южноафриканские находки 
австралопитеков вообще не выходят за рубеж в 1,5 миллиона лет, за исключением 
австралопитека африканского, гипотетически датированного в Таунге (Капская 
провинция, Южная Африка) в 1 миллион лет. Различие судеб растительноядных 
австралопитеков и плотоядного австралопитека умелого наводит на размышления. 
Дело в том, что хищничество последнего могло иметь вполне определенный 
демографо-экологический эффект и, более того, объясняться этим эффектом в смысле 
своего происхождения.
Действительно, почему приматы не выдвигают из своей среды хищников, сопоставимых 
с ранними гоминидами? Тем более что до 3% пищи в рационе, например, павианов и 
шимпанзе составляет животная добыча[93], полученная охотой, в том числе и 
коллективной[94]. Впрочем, инертность приматов здесь достаточно понятна: их 
экология хорошо сбалансирована на базе растительного питания. Но в таком случае 
почему гоминиды отклонились от этой проверенной растительной традиции? Все 
сказанное позволяет перейти к изложению реалистической (на наш взгляд), хотя и 
несколько парадоксальной версии ранних стадий антропогенеза.
Прежде всего напомним, что «холодолюбивые» (четвероногие звероподобные 
пресмыкающиеся и такие же кайнозойские млекопитающие наших дней, например) и 
«теплолюбивые» животные (например, двуногие мезозойские динозавры и такие же 
гоминиды) по-разному эволюционно реагировали на колебания глобальной 
биопродуктивности среды, обусловленные похолоданиями и потеплениями. Казалось 
бы, при потеплениях любым животным должно стать хорошо. Однако это не так. 
Последнее глобальное потепление, датируемое рубежом плейстоцена и голоцена (это 
предпоследняя и современная геологические и климатические эпохи; переход от 
одной к другой датируется в 11700 календарных лет, или 10200 лет по 
радиоуглероду; радиоуглеродные даты всегда омоложены), — это глобальное 
потепление сопровождалось вовсе не расцветом, а упадком крупной четвероногой 
плейстоценовой фауны: необъяснимо вымерли мамонты, шерстистые носороги, 
большерогие олени, пещерные львы и масса других ярких животных[95]. Разумеется, 
и здесь люди по-свойски стремятся объяснить указанный феномен наивными 
причинами: мамонтов и др. якобы истребили первобытные охотники (как астероид 
истребил динозавров). Никакой критики подобное воззрение не выдерживает: почему 
эти охотники не истребили, например, слонов и т.п.? И кто истребил львиную долю 
четвероногих звероподобных пресмыкающихся с концом пермо-карбонового оледенения? 
В действительности приледниковая мамонтовая фауна просто была лучше всего 
приспособлена к экологии ледниковой эпохи; с потеплением экология изменилась и 
приледниковая фауна плохо перенесла перемены. Однако вернемся к гоминидам.
В эпоху потепления раннего позднего миоцена (10-7 миллионов лет назад) климат 
стал теплее и влажнее, что способствовало развитию лесов. В этой связи вступили 
в силу сразу два экологических фактора. Во-первых, леса, тесня открытые 
пространства, т.е. поднимая в них собой уровень биопродуктивности среды (в лесах 
больше пищи, чем в саванне, степи и т.п.), — леса тем самым вызывали 
естественную депрессию четвероногих обитателей открытых пространств: те как бы 
временно отчасти угасали, освобождая жизненное пространство. Во-вторых, леса, 
расцветая, способствовали бурному подъему древесной фауны, прежде всего 
приматов, что вызывало в ее среде тесноту, экологическое давление. Следовало бы 
ожидать, что некоторые относительно отсталые приматы будут вытеснены с деревьев 
на землю и попытаются занять пустеющую эконишу открытых пространств, поскольку, 
как указывалось, там происходила некоторая естественная деградация четвероногой 
фауны.
Ярче всего указанные процессы этого эпизода лесной эволюции протекали в тропиках 
Африки. Наиболее отсталыми, с эволюционной точки зрения, там, как ни 
парадоксально, были приматы (их «прогрессивность» обычно оценивают по мозговому 
сходству с человеком, что крайне однобоко и вообще антропоцентрично, ненаучно). 
Дело в том, что приматы на деревьях не могут сразу выращивать много детенышей 
(малы площади субстрата: стволы, ветки и т.п.). Поэтому обезьяны рождают мало 
детенышей, те держатся за хвосты матерей (как человеческие дети за юбку, см. Гл. 
I, 3) и в целом процесс размножения этих приматов протекает вяло: раз детенышей 
рождается мало, они слабо конкурируют друг с другом, медленно развиваются и 
тормозятся в развитии (в онтогенезе)[96]. Торможение же онтогенеза автоматически 
выливается в торможение филогенеза (развития вида, см. выше). Но слабое развитие 
в онтогенезе и филогенезе и называется эволюционной отсталостью, примитивностью, 
а именно примитивные формы при смене знака развития экосреды (похолодание — 
потепление) имеют лучшие шансы освоиться в новой обстановке (принцип С.Оно 
«примитивные наследуют Землю»[97]).
По указанным причинам из лесов были вытеснены обезьяны типа павианов (например, 
ископаемые симопитеки), четвероногих обитателей открытых пространств, но они 
были не самыми отсталыми. Более неповоротливые понгиды типа шимпанзе и гориллы 
перешли к наземному (у шимпанзе отчасти полуназемному) существованию в лесах. Но 
самыми отсталыми, вероятно, были предки гоминид: даже у современного человека 
фиксируется ряд примитивных морфологических черт, например, примитивная общая 
морфология передних конечностей[98] (напомним, инфантильных, см. выше), развитие 
кожных желез и цветного зрения, как у земноводных (развитые млекопитающие 
обладают черно-белым зрением)[99] и др. Дело не в том, что эти анцестральные, 
предковые черты «хороши» или «плохи» — важно, что они свидетельствуют об 
эволюционной заторможенности пока неизвестных непосредственных предков гоминид. 
Вот эти последние в связи с потеплением и были вытеснены из кроны леса на 
пустеющие равнины. Из-за примитивности они были плохими четвероногими, а 
обогащающаяся пищей среда эволюционно толкала их к маломобильности (т.е. 
двуногости, см. выше). Таким образом у кромки леса в саванне появилось двуногое 
человекоподобное существо, вполне животный конвергент (аналог) двуногих 
динозавров, что объясняет происхождение гоминидного зуба из Баринго возрастом в 
9 миллионов лет.
Дальнейшая история наших предков мало известна. В эпохи похолоданий их популяции 
должны были мельчать, терять связь между собой и попадать в изоляцию, а изоляция 
— важная предпосылка видообразования[100]. Возможно, это обстоятельство 
объясняет появление на эволюционной сцене в эпоху оледенения Гильберт С (4,7-4,3 
миллиона лет назад) наряду с австралопитеком афарским австралопитека рамидуса в 
Эфиопии возрастом в 4,5 миллиона лет, если, конечно, гоминид из Табарина (4,9 
миллиона лет назад) действительно был афарцем[101], а не тем же рамидусом. 
Однако более существенные события приурочены к потеплению в эпоху межледниковья 
Бибер I/II (3-2,6 миллиона лет назад), когда начинается распространение потомков 
австралопитека афарского: австралопитека африканского, австралопитека бойсова 
(все три растительноядны) и австралопитека умелого.
Заметим, что в литературе от Ч.Дарвина до наших дней бытует представление, что 
двуногость у наших предков появилась для освоения открытых пространств. 
Последние же развивались в эпохи сухого и прохладного климата, свойственного в 
глобальных масштабах оледенениям. При таком сценарии гоминизации ее хронология, 
разумеется, должна быть прямо обратной нашей и опираться на иные эволюционные 
представления (двуногость нужна, чтобы ходить по саванне)[102]. На наш взгляд, 
эти представления уязвимы для критики, поскольку открытые пространства как 
раньше, так и ныне населяют в основном четвероногие животные, которые никакой 
тяги к двуногости не обнаруживают (например, многочисленные африканские копытные 
и хищники). Эволюционное объяснение этого обстоятельства см. выше (открытые 
пространства — это редкая пища, редкая пища требует мобильности, а мобильность — 
четвероногости). Вернемся, однако, к гоминидам.
В эпоху потепления Бибер I/II они должны умножиться и создать друг для друга 
давление в лучших точках своей среды обитания. Мы уже отмечали, что из-за своей 
медленной, но долгой жизни гоминиды вообще накапливали одновременно живущие 
поколения и демографически росли, а окружающая среда в смысле пищевых 
возможностей была не безразмерна. Следовательно, наиболее перспективными должны 
были оказаться те гоминиды, которые как-то стихийно нашли способы сократить и 
ограничить свою численность. Ни о каких сознательных усилиях в этом направлении, 
разумеется, не может быть и речи (даже современный человек явно не владеет своим 
демографическим состоянием). Однако стихийный биологический способ сократить 
свою численность у гоминид был.
Обратим внимание на то обстоятельство, что соотношение организмов (по биомассе) 
в экосреде подчиняется усредненным, но вполне определенным количественным 
пропорциям. Биомасса растений в биотопе примерно в 10 раз превосходит биомассу 
растительноядных животных, а биомасса растительноядных приблизительно в 5 раз 
превышает биомассу хищников[103]. Вспомним и еще одно обстоятельство. Уровень 
«прожорливости» у гоминид по сравнению с другими высшими млекопитающими вырос 
примерно вчетверо (в 3,8 раза, см. выше о постоянной Рубнера). Примерно в 
сопоставимых масштабах возросла продолжительность жизни гоминид и их способность 
демографически расти (упрощенно говоря, плотность населения у гоминид могла 
примерно вчетверо превосходить нормальную плотность населения для сопоставимых с 
гоминидами по размерам млекопитающих). Иными словами, рано или поздно гоминиды 
должны были прийти в состояние эколого-демографической перенаселенности. Лучше 
всего выжить могли те наши предки, которые бы сократили свою численность 
вчетверо (пропорционально возрастанию их постоянной Рубнера). Например, если бы 
они из разряда растительноядных перешли в разряд плотоядных животных, их 
численность автоматически упала бы впятеро, что и произвело бы нужный 
демографический эффект.
Разумеется, в действительности никто никуда не «переходил». Просто у приматов 
есть потребность в белковой пище, и они способны до 3% рациона заполнять 
охотничьей добычей (павианы, шимпанзе). Далее, во время потепления Бибер I/II, 
как отмечалось, у гоминид возникло демографическое напряжение в их 
растительноядной эконише (см. выше). Некоторые гоминиды могли быть из нее 
вытеснены — они перешли от преобладающей растительноядности к питанию белковой 
пищей в больших масштабах, т.е. стали в известной мере хищниками. (Вообще-то 
человек и, вероятно, его хищные предки всегда были всеядны, но достоверные факты 
массовой охоты у наших предков говорят о том, что они все-таки были заметными 
хищниками; можно привести пример стоянки дю Кро-дю-Шарнье, или Солютре, во 
Франции, где с ориньяка до верхнего мадлена велась массовая добыча дикой лошади; 
есть и др. примеры). Став же хищниками, эти гоминиды сократились в численности, 
что немедленно было подхвачено естественным отбором в смысле закрепления 
плотоядных наклонностей у этих существ. Мы объясняем происхождение хищничества у 
гоминид нашей филетической линии именно таким образом. Вероятно, первыми 
хищниками были австралопитеки умелые. Следующим эпизодом их развития стало 
освоение коллективных орудий. Сразу же сделаем две оговорки.
Во-первых, не все ученые верят в хищничество у ранних гоминид — предполагается, 
что они были скорее некрофагами (падальщиками)[104]. Б.Ф.Поршнев, в частности, 
считал, что экониша хищных слишком тесна, чтобы вместить таких слабых существ, 
как гоминиды. Однако экониша некрофагов как плотоядных животных отличается той 
же, если не большей теснотой. Другие авторы стремились исходить в основе из 
соображений здравого смысла: как слабые и тихоходные гоминиды могли стать 
активными хищниками? Однако столь же слабые шимпанзе способны к групповой охоте, 
дающей им определенную толику мясной пищи, пусть и в пределах, не выходящих за 
рамки 3% рациона[105]. Если провести логическую линию развития от коллективно 
охотящихся шимпанзе к достоверно известным коллективным охотникам палеолита (см. 
выше о стоянке Солютре), то будет просто нарушением правила Оккама включать в 
промежуток какой-то ничем не засвидетельствованный некрофагический эпизод.
Во-вторых, все без исключения специалисты по антропогенезу, выясняя 
происхождение орудийной деятельности у гоминид, ориентируются на орудийную 
деятельность животных. Те же шимпанзе умеют отгонять хищников, бросая в них 
камни и палки, они умеют разбивать орехи камнями, удить термитов из термитника 
прутиками — во всем этом видны явные прототипы работы с каменными инструментами 
и обращения с метательным оружием, так что, на первый взгляд, гоминиды ничего 
особо нового не изобрели. Однако это в буквальном смысле поверхностная, внешняя 
сторона дела. В действительности гоминиды «изобрели» нечто небывалое, именно — 
средства коллективного производительного потребления, коллективные орудия.
Дело в том, что у орудийных животных известны индивидуальные орудия (средства 
индивидуального производительного потребления) и искусственные сооружения 
коллективного, но непроизводительного назначения (средства коллективного 
непроизводительного потребления типа муравейников, плотин бобров, каменных 
«домиков» осьминогов и т.п.). Но ничего похожего на средства коллективного 
производительного потребления у животных не обнаружено[106], а это орудия, 
применяемые сообща и изготовленные сообразно устойчивой коллективной традиции 
(например, копья, применяемые в коллективной охоте или при защите от хищников; 
типичные рубящие орудия, применяемые при добыче растительной пищи или 
строительных материалов; характерные скребла, употребляемые в коллективе для 
выделки шкур, и т.п.; здесь важна типичность, общность средств и, разумеется, 
общность целей при их применении). Почему все это не характерно для животных, 
по-своему понятно.
Средства индивидуального производительного потребления всегда эффективней (в 
момент зарождения), нежели коллективные. Индивидуальные орудия рассчитаны на 
особенности поведения особи, лучше отвечают ему и дают больший эффект. Напротив, 
средства коллективного производительного потребления, коллективные орудия, 
созданные в соответствии с общей традицией, рассчитаны на некоего обобщенного, 
среднего носителя, а потому и среднеэффективны. Эволюция не могла поддерживать 
подобного, а вот индивидуальные орудия всегда разрешала. Но тогда откуда 
коллективные орудия взялись у гоминид? Добавим, что, как мы увидим, у наших 
предков прогресс орудий обусловлен их коллективной природой. Это животным не 
свойственно. Поэтому их орудия пребывают в самой примитивной, начальной форме, 
что создает, в сущности, превратное впечатление о заведомой прогрессивности 
коллективных орудий человека по сравнению с индивидуальными орудиями животных. 
Подобная прогрессивность — явление историческое, вторичное, а начиналось все 
совсем не с выгодности орудий гоминид, если иметь в виду их прямое назначение. 
Будь орудия наших предков выгодны сами по себе уже в своей начальной, 
элементарной форме, эволюция давно бы снабдила ими всех животных.
Это методологическое соображение, на наш взгляд, объясняет, почему исследования 
генезиса орудийной деятельности у наших предков в общем-то топчутся на месте. 
Повторимся. Этологи уверенно обнаруживают зачатки производительной, но 
индивидуальной орудийной деятельности у животных, в том числе у наших ближайших 
родичей, шимпанзе. Однако непонятно, почему последние, располагая орудиями, не 
создали технологической культуры человеческого типа (как и другие орудийные 
животные). Одновременно непонятно, почему же ее создали гоминиды. Обращения к 
охоте, некрофагии, собирательству здесь, разумеется, не работают, поскольку 
соответствующие наклонности широко известны у животных, но никаких технологий не 
дают. Для всех этих способов добычи пищи эволюция снабжает животных 
естественными органами (мощными челюстями, зубами и когтями, а также прочими 
телесными приспособлениями). И это обстоятельство, с точки зрения дарвинизма, 
достаточно объяснимо. Иными словами, гносеологическая картина выглядит неясной. 
Однако, как отмечалось выше, существуют методы ее разрешения.
У животных не зарождается технологической культуры коллективных орудий потому, 
что эволюция разрешает (поощряет) лишь индивидуальные производительные орудия, а 
они, по определению, не годятся для создания коллективных технологий 
человеческого типа. Следовательно, эволюция разрешила гоминидам их коллективные 
орудия не по технологическим причинам, поскольку такие орудия в момент генезиса 
были малоэффективны по сравнению с индивидуальными. Тогда встает вопрос: что же 
могло «заинтересовать» эволюцию в малоэффективных первых коллективных орудиях 
гоминид?
Обратим внимание на два обстоятельства. Во-первых, гоминиды были ненормально 
прожорливы (имели высокую постоянную Рубнера, см. выше). Это грозило им 
истощением ближайшей экосреды и экологическими затруднениями. Тогда 
малоэффективные коллективные орудия, искусственно снижая охотничьи потенции 
гоминид, могли оказаться им полезны в смысле ограничения их аппетитов. Это 
звучит, конечно, парадоксально, но, вероятно, лучше выживали те популяции 
гоминид, которые сдержанней относились к экосреде, а в этом им искусственно 
помогали коллективные орудия, что эволюция вполне поддерживала. Складывается 
такой сценарий. Некоторые гоминиды в целях сокращения своей численности 
переходят в разряд хищников (см. выше). Они, как и шимпанзе, способны создавать 
и использовать элементарные индивидуальные орудия и при этом, как и шимпанзе, 
охотятся коллективно. Далее стихийно элементарные орудия начинают применяться в 
коллективной охоте (камни, палки и т.п.; средства разделки добычи, затягивающие 
ее потребление и ограничивающие аппетиты гоминид; нормальный хищник добывает 
дичь и съедает, сколько сможет; люди поступают иначе: они долго возятся с 
добычей, разделывают ее, готовят и т.д., вместо того чтобы сразу отправиться на 
новую охоту и истощить экосреду — они ведь весьма прожорливы). Применение 
элементарных орудий в коллективных целях (охота, разделка общей добычи, выделка 
новых орудий для общих целей) переводит их в разряд коллективных орудий, средств 
коллективного производительного потребления, которые и могли так зародиться. Но, 
подчеркнем, причина их зарождения лежала не в повышении охотничьих потенций 
гоминид, а в их искусственном умеривании. С технологической точки зрения (см. 
выше об эффективности орудий), это вполне логично.
Далее, во-вторых, гоминиды, помимо прожорливости, страдали тягой к увеличению 
плотности своего населения (они страдают этим и поныне). Экологически и 
эволюционно это в первом приближении невыгодно. Следовательно, эволюция должна 
была связать коллективную природу первых орудий гоминид с состоянием 
коллективности самих гоминид, т.е. с их демографией (проблемы социальных 
структур на этом этапе были еще не актуальны, хотя далее мы их коснемся). Здесь 
мы подходим к понятию «демографо-технологической зависимости».
Если мысленно разделить степень сложности современных технологи