явлением цивилизованных государств с их жесткой социальной иерархией эта роль 
стала ведущей, а антропоморфный мифологический пантеон тоже сделался 
иерархическим на человеческий лад. Именно в таком виде унаследовал древнюю 
мифологию современный человек (даже в христианстве есть верховный Бог-творец и 
подчинённые существа — ангелы разного рода).
Отдельно можно отметить еще одно достижение древних верований. Ритуалы по-своему 
регламентировали свободное время гоминид. Следовательно, учет фактора времени 
стал естественным (когда проводить тот или иной ритуал и т.п.). Надо думать, из 
подобных нужд возник первый лунный календарь и соответствующие календарные 
знаки, обычные в изобразительном искусстве франко-кантабрийского типа 
(древнейший пример — позвонок слона с семью календарными насечками из 
местонахождения Странска скала в Чехии возрастом около 730 тысяч лет). В этой 
связи следует отвергнуть идею прагматического происхождения календаря, поскольку 
она не подкрепляется существующими фактами (подробнее см. Гл. II, 5).
В целом можно отметить, что весь пласт проблем возникновения религии и ее 
существования по настоящее время представляет человека все тем же 
запрограммированным автоматом. Ни с какими реальными духовными существами или 
богами он, видимо, никогда не контактировал, а религиозные убеждения и чувства в 
его голове издавна служат рычагом, толкающим его к бессмысленному и абсурдному 
ритуальному общению. Однако бессмысленность и абсурдность здесь — всего лишь 
субъективная оценка. На деле ритуальное общение весьма важно для цементирования 
социума в праздное время людей. Эта целесообразность носит социальный, 
надчеловеческий характер и человеком мало осознается, откуда он и придерживается 
химерических воззрений, будто религиозные убеждения и ритуалы даны ему свыше. 
Они всего лишь даны социумом и выработаны в процессе естественно-исторического 
отбора жизнеспособных человеческих популяций.
Интеллект
После всего выше сказанного может сложиться впечатление, что интеллектуальные 
качества человека достаточно ограничены, раз целый ряд своих основных культурных 
ценностей он (как предполагается в предшествующих параграфах) унаследовал, в 
сущности, из обезьяньего прошлого или из стереотипов поведения древних 
первобытных общин. К этому можно было бы добавить и ряд других наблюдений над 
современным человеком, представляющих его как программируемый автомат. Так 
определенную роль в жизни среднего современного человека играет, например, 
реклама, которая является очевидным средством его искусственного 
программирования путем настойчивого внушения через телевидение и печать. Здесь 
трудно вести речь об интеллектуальной самостоятельности человека. Более того, 
рекламные внушения разного рода способны побуждать людей к достаточно неразумным 
поступкам вроде участия в финансовых «пирамидах» и т.п. (как продемонстрировали 
наши соотечественники или албанцы). Человек вообще порой весьма иррационален: 
например, всем известен вред никотина, алкоголя и других наркотиков, но их 
потребление в мире в общем процветает. Иррациональные занятия людей в целом 
трудно перечислить. Взять хотя бы филателию, нумизматику и т.п. занятия — 
впрочем, они основываются на древних рефлексах бережливого отношения к отходам 
человеческой жизнедеятельности, а в современном мире вдобавок способствуют 
созданию определенных социальных связей между любителями схожей направленности, 
однако для субъекта подобных занятий их полезные приложения вторичны. Из 
иррационального можно добавить экстрасенсорику, магию, к которым склонны наши 
современники, и т.д.
По поводу критики человеческого интеллекта напрашивается возражение в том 
смысле, что интеллект несмотря ни на что все же позволил человеку веками 
ориентироваться в действительности и создавать сложную технологическую культуру. 
Однако животные безо всякого интеллекта успешно ориентируются в действительности 
уже миллионы лет, а развитие человеческой технологии на ранних этапах протекало 
без видимого участия интеллекта (см. Гл. II, 1). В противном случае было бы 
трудно понять, почему люди два с половиной миллиона лет влачили достаточно 
убогое технологическое существование, а потом всего за пять веков создали в 
Западной Европе основы чрезвычайно богатой современной технологической 
цивилизации. Пришлось бы допустить, что западные европейцы примерно в XVI в. 
вдруг резко поумнели и предались активному научно-технологическому творчеству. В 
этом случае было бы крайне трудно понять какого рода интеллекту отвечали 
многочисленные войны последних пяти веков, разгоравшиеся именно в Западной 
Европе и приобретшие в XX в. характер разрушительных мировых конфликтов: какие 
бы «надчеловеческие» задачи эти войны ни решали, они все-таки были всего лишь 
прямым наследием агрессивного территориального поведения животных, и подлинно 
интеллектуальный человек мог бы придумать вместо них что-нибудь менее дикое.
Все это так, но в то же время наличие интеллекта у человечества все же не 
вызывает сомнений, если понимать интеллект как целенаправленную способность 
отыскивать новые связи явлений (их сущности и законы их поведения) и при удобном 
случае употреблять информацию об этих связях в своих технологических и прочих 
интересах. По-видимому, такая дефиниция, пусть и весьма ограниченная, недалека 
от истины. Сразу же бросается в глаза «поиск новых связей явлений», который 
напоминает (по поведенческому стереотипу) поиск новых социальных связей, вкратце 
описанный в предшествующих параграфах. Интеллектуальные достижения (в том числе 
научно-технологические) тоже не просто оптимизируют жизнь, но и создают в ней 
новые формы коммуникации людей, т.е. те же социальные связи, так что 
«надчеловеческие» мотивы интеллектуальной деятельности, видимо, аналогичны уже 
упоминавшимся мотивам религиозной или эстетической деятельности. Однако 
попробуем проанализировать специфику интеллекта, ориентируясь прежде всего на 
его научные проявления как на наиболее репрезентативные.
Интеллектуальная деятельность у людей осуществляется в вербальной форме. Поэтому 
начать следует с генезиса языка. Кроме того, интеллектуальная деятельность 
доступна отдельным, в момент творчества изолированным индивидам и протекает на 
базе их самосознания, т.е. способности человека полноценно разговаривать «самому 
с собой». Поэтому представляет интерес и генезис самосознания, внутренней речи. 
Начнем с языка.
По всем объективным признакам язык первоначально служил вовсе не «инструментом 
мысли», а выступал в качестве средства общения: жестовый язык рассчитан на 
наблюдателя, голосовой язык — на слушателя, а внутренней речи до эпохи 
цивилизации, видимо, не существовало (см. далее). Природу древнего языкового 
общения не следует упрощать в том смысле, что язык помогал, например, решению 
охотничьих и т.п. задач, поскольку обычные хищники, по поведению близкие ранним 
гоминидам (львы, гиеновые собаки и т.п.), охотятся молча, так что и гоминиды, 
вероятнее всего, поступали так же. Но тогда спрашивается: зачем им понадобился 
язык и откуда он взялся?
Вообще информационные демонстрации (различные телодвижения) и звуковые сигналы 
хорошо известны у животных. Информационные жесты и звуковые сигналы есть и у 
приматов (в частности, у шимпанзе), так что языковые навыки как таковые не были 
«изобретены» нашими предками, а, надо полагать, унаследовались ими из животного 
прошлого[37]. Другое дело, у животных жестовые и звуковые сигналы обычно служат 
выражением ограниченного круга достаточно примитивных эмоций: от пения птиц, 
сигнализирующего о занятости территории, до жестов (и вообще телодвижений) и 
выкриков шимпанзе, выражающих тревогу, радость, агрессию, сексуальные эмоции и 
т.п. скудные переживания, что, конечно, не способно создать корпус языка, 
сопоставимого с человеческим, так как у людей язык, в принципе, универсален — во 
всяком случае чрезвычайно богат. Интерес, следовательно, представляют прежде 
всего причины количественного роста языка у человека. Количественный же рост 
происходил не абстрактно, а путем вовлечения в языковое отражение все новых 
денотатов, что сопровождалось и качественным усложнением языка. В общих чертах 
можно представить, пусть и гипотетично, как это происходило.
У шимпанзе, как отмечалось, имеются наклонности к жестовым сигналам. Более того, 
эксперименты с шимпанзе Уошо (а после и с др.) показали, что этот примат 
способен довольно успешно усваивать человеческий язык жестов (амслен), причем 
обучение лучше всего идет, когда обезьяне просто складывают пальцы в нужный 
жест, а вовсе не вырабатывают у нее какие-то механические условные рефлексы[38]. 
Нетрудно представить, как древние гоминиды, обучая друг друга изготовлению 
орудий и складывая обучаемому руки соответствующим образом, резко обогатили 
«словарь» своих жестов, положив начало развитию жестового языка. Это 
обстоятельство привело Гордона Хьюза к идее, что язык жестов возник в связи с 
изготовлением орудий[39] , что означало новый этап в развитии трудовой теории 
языка[40]. К сожалению, последняя не объясняет, как и для чего жестовый язык 
вышел за рамки технологической сферы и почему он дополнился звуковым. Здесь мы 
вернемся к своей гипотезе.
Допустим, первый достоверный орудийный гоминид, австралопитек (человек) умелый, 
освоил некоторые навыки жестового технологического языка, о чем косвенно 
свидетельствует его вероятная праворукость[41]. Дело в том, что полушария 
головного мозга у человека функционально асимметричны: у правшей (а их в 
популяции не менее 90%) правой рукой управляет моторная кора левого полушария; с 
двух сторон к ней примыкают зоны Брока и Вернике, участвующие в формировании и 
восприятии речи[42]. Возбуждение, возникающее в этих зонах при разговоре, 
передается в моторную кору, управляющую правой рукой, что вызывает назойливую и 
ныне бессмысленную жестикуляцию, сопровождающую речь. В глубокой древности 
положение вещей, видимо, было обратным. При изъяснении жестовым языком 
возбуждение из моторной коры передавалось в зоны Брока и Вернике, ведающие еще 
нечленораздельными выкриками, и медленно, но постоянно тренировало их, 
упорядочивая голосовые сигналы сообразно правилам языка жестов. Иными словами, в 
самых общих чертах нейрофизиологический механизм генезиса человеческой речи 
постижим: правая рука доминировала в технологических операциях, затем стала 
доминировать в жестовом языке, а центры управления ею в левом полушарии 
совершенствовали соседствующие центры Брока и Вернике, формируя навыки 
голосового языка. Это, однако, еще не объясняет, каким образом он развился в то, 
что мы имеем ныне.
Здесь перспективен социально-философский взгляд на вещи. Уже у непосредственного 
потомка австралопитека умелого, у человека прямоходящего (питекантропа), имеются 
объективные признаки усложнения технологии: переход от археологической культуры 
орудий типичного олдовая, свойственных австралопитеку умелому, к более сложным 
археологическим культурам развитого олдовая и, главное, ашеля, свойственным 
питекантропу («ашельская технологическая революция» — это именно его достижение, 
случившееся около 1,4 миллиона лет назад). Это, с одной стороны, свидетельствует 
о некотором росте плотностей населения в популяциях питекантропа, а с другой — о 
росте в них производительности труда (см. Гл. II, 1). Рост производительности 
труда делал часть активного времени этого гоминида «праздной», а свободное время 
требовалось социализировать (см. Гл. I, 2), т.е. лучше выживали те общины, 
которые заполняли свое свободное время непроизводственным общением, что 
поддерживало неубывающую сплоченность древнего социума. Надо полагать, одной из 
форм социализации праздного времени стало языковое общение.
Первоначально мог быть задействован старый технологический язык жестов, но 
социум, требующий как можно больше непроизводственных социальных связей, 
несомненно, должен был благоприятствовать и развертыванию навыков звукового 
речевого общения на базе совершенствующихся и упорядочивающихся «обезьяньих 
выкриков» (о нейрофизиологии процесса см. выше). Проще сказать, развитие 
подлинно человеческого звукового языка было инспирировано нуждами 
непроизводственного общения. Сперва звуковой язык дополнял жестовый, а затем и 
затенил его, так что современному цивилизованному человеку осталась только 
автоматическая жестикуляция при речи. Она есть и у отсталых народов: дикари 
жестикулируют не только при разговорах друг с другом, но и когда говорят вслух 
сами с собой[43]. Отметим, что они говорят при этом именно вслух (см. далее).
О чем беседовали древние гоминиды в свободное время, точно сказать трудно, но 
некоторые предположения уместны. Обезьяньи выкрики обычно связаны либо с 
бытовыми ситуациями (тревога при опасности, призывы и т.п.), либо с 
проторитуальными формами поведения (радостные возгласы шимпанзе при 
«карнавалах», возбужденные возгласы при «танце дождя» и т.п.). Бытовые 
изречения, умножаясь пропорционально свободному времени, очевидно, привели к 
формированию целого института обыденных разговоров (сплетен, служебных фраз и 
т.п.), поскольку сплетни представляют собой обычное времяпрепровождение, 
например, у австралийских аборигенов[44], как и у цивилизованных людей. 
Одновременно проторитуальные изречения, надо думать, привели к формированию 
слов, означающих ритуалы, их детали и поводы, а эти поводы в словесном выражении 
постепенно могли складываться в зачатки мифологии, поскольку миф представляет 
собой рассказанный или пропетый обряд[45]. «В обряде, точно так же как и в мифе, 
магия и религия не могут быть четко разграничены»[46], так что в содержание 
древнейших мифов должны были войти слова, употребляемые применительно к магии, 
тотемизму, фетишизму и анимизму (см. Гл. I, 4). В результате могли складываться 
довольно абсурдные, фантастические «тексты», что и характерно для мифологии, 
однако несмотря на свою абсурдность мифология способствовала непроизводственному 
общению (гоминиды ведь излагали мифы друг другу), а потому поощрялась социумом.
Под влиянием мифологии из обыденных разговоров могли возникнуть первые устные 
«литературные» опыты — сказки, предания, a позже эпос. Их назначение, как 
отмечалось (Гл. I, 2), состояло в том же изложении произведений друг другу, т.е. 
в непроизводственном общении. Все эти речевые мероприятия сопровождались, 
естественно, усложнением и совершенствованием звукового языка, но подобное 
достижение трудно объяснить нуждами примитивной технологии гоминид — разумнее 
считать, что совершенствование языка протекало в основном под влиянием 
потребностей во вторичных общественных структурах, в частности в речевых формах 
непроизводственного общения.
Коснемся теперь состояния сознания наших предков. Мы не будем специально 
рассуждать об общеизвестных «коллективных формах общественного сознания 
первобытности», а вернемся на уровень социально-философcкого анализа истории 
языка. Как показал Джулиан Джейнс[47], до цивилизованной эпохи индивидуального 
самосознания у людей не существовало: они не умели мысленно разговаривать сами с 
собой и анализировать свое бытие средствами внутренней речи. Это и понятно. Если 
основное назначение древней речи состояло в обеспечении непроизводственного 
общения, то она должна была существовать именно как речь вслух, рассчитанная на 
собеседника и вообще слушателя. Проще сказать, человек доцивилизованной эпохи 
предстает в своеобразном качестве «говорящего автомата», еще не осознающего 
себя, т.е. не обсуждающего самого себя с собой средствами внутренней речи, 
характерной для современного человека. В философской терминологии такое 
первобытное состояние вполне справедливо квалифицировалось как неумение выделить 
себя из природы[48].
Можно, конечно, задаться вопросом: как первобытный человек, несамосознательный 
автомат, в таком состоянии производил орудия, охотился, общался, предавался 
ритуальным действиям, занимался искусством, вел нравственную жизнь и т.д.? 
Однако подобный вопрос весьма поверхностен и ответ на него напрашивается сам 
собой. Первобытный несамосознательный человек осуществлял перечисленные действия 
с тем же успехом, что и несамосознательные животные: они тоже умеют производить 
элементарные орудия, охотиться и общаться; они имеют зачаточные навыки 
«ритуального» и альтруистического (протонравственного) поведения; разве что у 
них нет человеческих форм изобразительного искусства, но оно как раз в особом 
самосознании не нуждалось — по крайней мере в первобытности, когда люди 
тысячелетиями изображали одни и те же мифологические сюжеты, что уже само по 
себе явно указывает на глубокий автоматизм древнейшего художественного 
творчества.
Другое дело, даже у первобытных людей технологическое и культурное поведение в 
количественном (и соответственно качественном) отношении далеко шагнуло за рамки 
аналогов в животном мире. Однако усложнение технологии у людей, вероятнее всего, 
следовало за увеличением плотностей населения, подчиняясь 
демографо-технологической зависимости (о которой см. Гл. II, 1). Усложнение 
технологии сопровождалось ростом производительность труда и высвобождением 
праздного времени, а последнее нуждалось в социализации непроизводительным, 
культурным путем, что и объясняет количественный рост и качественные 
преобразованиях животных зачатков «культуры», о чем подробнее говорилось выше. 
Иными словами, технологическое и культурное развитие протекало объективно, 
автоматически, а человек и его предки были всего лишь слепыми исполнителями 
этого процесса, что хорошо согласуется с их состоянием несамосознательных 
говорящих автоматов. Собственно, эти утверждения — всего лишь непривычный взгляд 
на вещи, но ничего невероятного в них нет.
Само собой, встает вопрос: когда, как и почему люди освоили навыки современного 
самосознания? Дж.Джейнс полагал, что это произошло в цивилизованную эпоху 
следующим образом. Разного рода природные и социальные катастрофы выхватывали 
некоторых индивидов из привычной социальной среды и помещали в чужую, где этим 
индивидам приходилось, приспосабливаясь к новым социальным условиях, всячески 
хитрить, оттачивать ум и обзаводиться навыками самосознания[49]. Подобная 
концепция представляется нам неудовлетворительной: природные и социальные 
катастрофы, несомненно, происходили и до цивилизации, однако появления 
самосознания не вызывали. Видимо, ход его генезиса выглядел несколько иначе.
Самосознание — это способностъ человека пpoaнaлизиpoвaть свое бытие средствами 
внутренней речи и выработать саморекомендации по своему дальнейшему поведению 
исходя из предшествующего опыта и вообще внешних примеров. Прежде всего 
бросается в глаза то обстоятельство, что самосознание человека служит средством 
его самоуправления самим собой. Между прочим, по этой причине современный 
самосознательный человек отклоняется от образа «автомата» сильнее всего, что 
предполагает дополнительные возражения против нашей концепции. Однако рассмотрим 
вероятный ход генезиса самосознания и, в частности, его наиболее яркого качества 
— способности человека к осознанному самоуправлению.
В социальном отношении первобытные общины были однородны. Люди, конечно, имели 
индивидуальные особенности, но все подчинялись однотипным нормам, правилам и 
традициям общежития: от технологии до культуры. Нужды в индивидуальной 
саморегуляции поведения здесь, объективно говоря, не возникало. Более того, ее 
возможные начатки, проблески самосознания, должны были подавляться социумом (так 
сказать, феномен «белой вороны», по выражению Л.И.Новиковой). Социуму в 
интересах его целостности требовалось по возможности однотипное, хорошо 
сцепляемое поведение своих членов, а самосознание, оставляющее человека «наедине 
с собой», этому явно не благоприятствовало (подлинно самосознательный человек — 
вообще инди