а их получения потребовалась лишь при верхнепалеолитическом 
демографическом взрыве, что привело к верхнепалеолитической технологической 
революции (здесь люди уложились в 60 тысяч лет: от Рисс/Вюрма, 134-110 тысяч лет 
назад, с его пластинчатым преориньяком до настоящего ориньяка Бачо-Киро, 50 
тысяч лет назад, см. выше). Иными словами, никто технологических революций не 
изобретал: они основывались на случайных побочных достижениях предшествующих 
эпох. То же относится к неолитической технологической революции, поскольку сами 
по себе навыки ведения производящего хозяйства, очевидно, были хорошо известны и 
до неолита (см. выше), но как таковые игнорировались. То же относится и к 
современной машинной революции, поскольку машины были известны еще в античности.
Не составляет исключения и самая современная эпоха. Наше современное состояние 
основывается на электронике и ядерной энергии (в том смысле, что именно эти 
области науки и практики активнее всего развиваются в военной сфере, а уж оттуда 
попадают в быт). Но как электроника и ядерная физика были изобретены? Последняя 
следующим образом: Беккерель забыл на пакете с фотопластинами соли урана, они 
из-за радиации засветились, и радиоактивность была открыта. Дальше пошла 
кропотливая рутинная работа, приведшая к современным теориям суперсимметрии и 
суперструн (элементарные частицы и их систематика; метод систематизации нащупан 
еще в Шумере, см. Гл. I, 5). С электроникой обстояло сложнее: электричество 
освоено в Вавилоне и древнем Египте (см. выше) и оставалось (в магнитных 
проявлениях) известным в античности и средневековье. Затем Вольта под влиянием 
Гальвани воспроизвел вавилонский гальванический элемент, и вновь пошла рутинная 
работа. Упорная работа с электричеством, естественно, дала новые сведения и их 
обработку: открытия Фарадея и математику Максвелла. Последняя приобрела у 
Лоренца парадоксальные черты, что привело Эйнштейна к теории относительности 
(если отвлечься от традиционного взгляда на предмет, то эта теория, применяя 
принцип относительности Галилея, называет следствия из уравнений Лоренца своими 
именами). В рамках этой же традиции лежат работы Планка, а за последними тянутся 
исследования по квантовой физике (суперструны здесь — конечная точка).
Разумеется, масса этих замечательных открытий ослепляет, но мы, собственно, вели 
речь к простой идее, что они не свалились с неба, как не свалились с неба на 
питекантропа протобифасы. Видимо, технологическая история человечества 
достаточно однородна, однако вернемся к ее началам. Демографо-технологическая 
зависимость позволяет объективно объяснить общие технологические этапы нашей 
истории. Но последняя подразделяется еще на две существенные стадии: 
доцивилизованную (первобытную) и цивилизованную (городскую) эпохи, и мы 
попробуем показать, что цивилизация тоже не была изобретена людьми (придется 
несколько повториться, ср. Гл. I, 5).
Вообще цивилизация как высшая стадия культурного развития имеет массу ценностных 
для человека черт, привлекавших внимание исследователей прошлого и 
современности[117]. Широко исследованы и социально-исторические условия генезиса 
первых городов[118]. Однако мы остановимся не на аксиологии цивилизации и не на 
конкретных обстоятельствах ее начала, а на закономерных, не зависящих от 
человека причинах ее возникновения, оставаясь в рамках более-менее 
правдоподобных гипотез.
Цивилизацию (город) мы понимаем как предметную форму структуры общества 
разделенного труда[119]. Если перевести эту дефиницию в обыденные термины, то 
город представится организованным скопищем жилищ, фортификационных, 
административных, культовых, торговых, производственных и т.п. сооружений, 
элементов инфраструктуры вроде улиц, средств подачи энергии, воды, изъятия 
отходов и пр. — все это и есть предметные формы жизнедеятельности людей 
различных профессиональных групп и их конгломерата. Отличительная черта этих 
искусственных образований — жесткая привязка к месту, что, по определению, 
привязывает к месту обитающих в них людей. (Сразу оставим поверхностную мысль, 
что все это строится для удобства жизни: будь дело в удобствах, города бы 
строили уже дикари.) Возникает, конечно, вопрос: зачем социуму понадобилось 
привязывать цивилизованных людей к месту?
В начале голоцена (11700 лет назад) на Ближнем Востоке обозначился упоминавшийся 
уже демографический взрыв. Собственно, он начался там несколько раньше: в конце 
плейстоцена, еще в мезолитическую эпоху. Об этом свидетельствуют существенные 
события нашей лингвистической истории. В Леванте (Израиль, Иордания, Ливан, 
Сирия) в мезолите обитали племена, говорившие на так называемом ностратическом 
праязыке, основы которого были последовательно реконструированы 
В.М.Иллич-Свитычем[120]. На рубеже местных мезолитических культур кебары и 
геометрической кебары (16 тысяч лет назад) эти племена распались (признак 
демографического роста) и носители эламо-дравидского и урало-алтайского 
праязыков отправились на восток, где их наречия дали начало языкам дравидской, 
уральской и алтайской семей. В Леванте же на рубеже культур геометрической 
кебары и натуфа (14300 лет назад) произошел очередной распад племен, говоривших 
на западноностратических праязыках: индоевропейцы и картвелы отправились на 
север (индоевропейцы — в Северное Причерноморье, а картвелы — в район Грузии, 
где на их наречии до сих пор говорят грузины и носители некоторых других языков; 
индоевропейцы же осуществили из Северного Причерноморья мощную конную экспансии 
в Европу и некоторые регионы Азии до Индии включительно; русские, немцы, 
англичане и мн. др. до сих пор говорят на их наречии)[121]. Предки семитохамитов 
вместе с натуфийской культурой (14300-11700 лет назад, даты календарные; по 
радиоуглероду 12450-10200) остались в Леванте (где их потомки, евреи и арабы, 
есть до сих пор), откуда уже в неолите предприняли экспансию в Аравию и Северную 
Африку (дав начало египетскому, берберским, чадским и омото-кушитским 
языкам)[122] . Нетрудно понять, что столь бурные, взрывные (в исторических 
масштабах) события свидетельствуют о демографическом взрыве, причем подчеркнем, 
что распространение указанных языков было запущено вовсе не неолитической 
революцией (как иногда думают[123]), а, наоборот, предшествовало ей, т.е. 
демографические события предшествовали технологическим, как мы предполагали в 
рамках гипотезы демографо-технологической зависимости (см. выше).
Параллельно с ростом плотностей населения у людей росла и биопродуктивность 
окружающей их экосреды, что, собственно, и объясняет рост человеческих населений 
(см. выше; например, в позднем натуфе поселения Абу Хурейра в Сирии, 12800 лет 
назад календарно, или 11150 по радиоуглероду, население составляло 250 ± 50 
человек, а в докерамическом неолите В там же, 10740-9130 лет назад календарно, 
или 9350-7950 по радиоуглероду, оно достигало уже 2500 ± 500 человек[124], хотя 
неолитическая революция еще только-только начиналась). Высокая численность 
человеческих коллективов нуждалась в новых технологиях, а высокая 
биопродуктивность среды благоприятствовала производящему хозяйству. Причем 
лучшие условия для него были в субтропиках, в частности на Ближнем Востоке.
Дело в том, что в тропиках биопродуктивность среды, конечно, максимальна, но там 
же максимальны и скорости оборота веществ в природе, что не дает отложиться 
плодородным почвам (биосфера как бы сама себя съедает в быстрых темпах). В 
умеренном поясе скорости оборота веществ в природе низки, среда не успевает сама 
себя съесть, и там отлагаются богатые плодородные почвы (например, известные 
черноземы), однако в умеренном поясе одновременно скромна и биопродуктивность 
среды. Проще сказать, тропики и умеренная зона для зарождения земледелия были 
невыгодным вариантом. Напротив, в субтропиках при их средних скоростях оборота 
веществ в природе (есть плодородные почвы, особенно в долинах рек) и среднем 
уровне биопродуктивности среды (растительность относительно богата и достаточно 
скучена) условия для земледелия были самыми оптимальными, что и объясняет его 
зарождение именно в субтропиках. То обстоятельство, что это зарождение случилось 
именно в субтропиках Ближнего Востока, объясняется уже местным демографическим 
взрывом, о котором см. выше.
Дальнейшие события пошли по древней схеме. Первобытные наклонности к 
возделыванию растений и выращиванию животных (см. выше) под влиянием 
демографического взрыва были поставлены «на поток», что вылилось в неолитическую 
технологическую революции, отвечающую новым демографическим реалиям. Как можно 
видеть, человек здесь опять ничего не изобретал специально.
Далее, в рамках производящего хозяйства пошло разделение труда, которое в конце 
концов разбило общество на профессиональные группы. Эти группы имели различные 
производственные цели и интересы, что должно было разрывать социум. Для 
предотвращения подобного конца готовый распасться социум следовало привязать к 
месту и запереть в города, что и объясняет их возникновение. Подчеркнем, что и 
здесь человек мало что изобретал: он находился во власти слепых сил 
естественного отбора, и лучше всего выжили те сообщества, которые заперлись в 
города. Но и их они не изобретали.
Жилища известны у приматов и у первобытных людей. Их просто следовало 
количественно увеличить и умножить в одном месте. Типичная техника 
цивилизованной архитектуры, не только растительные материалы (дерево и т.п.), но 
и кирпич, древнее самой цивилизации. Так в мезолитическую натуфийскую эпоху в 
поселении Бейда, Иордания, уже возводились постройки из сырцового кирпича, но 
городскую революцию это не вызывало. Она потребовалась с рождением настоящих 
профессиональных групп (признак общественного разделения труда) и служила не 
целям обустройства жизни (это было побочно, обыденно), а глубинным целям 
цементирования общества в городах как в своего рода добровольных загонах. Можно 
даже объяснить, почему социум боролся с возможными деструктивными последствиями 
разделения труда именно средствами жилищ и их скопищ — городов. Это только 
внешне дело состоит в привязке жилищ к месту и в помещении их в «загоны», 
крепостные стены. Существенней было другое.
Опасное для единства социума разделение труда развилось вследствие прогресса 
технологических навыков (одни люди сеяли и пасли, другие занимались 
ремесленничеством, третьи торговали, четвертые всем этим руководили и 
организовывали религиозные мероприятия — все занимались разным, стали непохожими 
и уживались вместе с трудом). Технологические же навыки прогрессировали под 
влиянием развития средств производства (куда как предметы труда входили и 
одомашненные животные и растения; орудия ухода за ними, возделывания и т.д. 
составляли уже средства труда). Средства производства у людей, в 
социально-философской терминологии, квалифицируются как средства коллективного 
производительного потребления (о них см. выше). Именно их развитие, самодвижение 
под влиянием демографии раскололо общество на профессиональные группы. Чтобы 
как-то сцементировать эти группы, социум должен был слепо воспользоваться чем-то 
другим, не средствами коллективного производительного потребления (которые в 
данном случае только все портили). А что еще из способного обобщать людей было у 
человека на руках? Очевидно, средства коллективного, но непроизводительного 
потребления, ведущими из которых являлись жилища.
Именно они в результате стихийной эволюции были использованы в деле консолидации 
общества, состоящего из профессиональных групп. При этом ведущими должны были 
стать не всякие жилые искусственные сооружения, а те, что дальше отстояли от 
средств коллективного производительного потребления, т.е. были минимально 
производительными; естественно, они одновременно должны были быть максимально 
коллективными. Разного рода рабочие места (мастерские, разделочные, амбары, 
хлевы, даже рынки) здесь не годились: они были тесно связаны с производством. 
Жилища как таковые с производством были связаны слабее (хотя домашнее 
производство тоже бытовало), однако жилища были слишком индивидуальны (в 
упоминавшемся начальном Иерихоне с его башней и стеной жилища были 
преимущественно однокомнатными, явно семейными, т.е. индивидуальными). 
Административные сооружения (резиденции вождей) также являлись чересчур 
специализированными. Оставались лишь культовые и фортификационные сооружения, 
которые к производству не имели прямого отношения (храмовое хозяйство появилось 
позже) и в то же время требовались всем членам общины.
Именно эти средства коллективного непроизводительного потребления (храмы и 
фортификации) закономерно стали затравкой, системообразующими элементами первых 
городов. Шумер пошел по пути организации городов вокруг храмов, Микены и Тиринф 
— вокруг крепостей, прочие раннегородские социумы тоже шли по одному из этих 
двух основных путей (хотя культовые места имелись, разумеется, во всех городах). 
Как видим, подобный ход генезиса ранних городов был далеко не случаен, хотя 
природа их закономерного становления, естественно, оставалась за кадром 
восприятия обыденного человека. Он просто слепо скучивался вокруг храмов или в 
крепостях, прирастал к месту и сохранял целостность своего расколотого общества 
разделенного труда. Социум это устраивало (т.е. он успешно выживал), а что 
думали о своей привязанной скученной жизни отдельные люди, было неважно 
(собственно, они едва ли что-то особенное думали: у них еще не было 
индивидуального самосознания, см. Гл. I, 5; Гл. II, 2).
Как видим, человек в своей истории, как первобытной, так и цивилизованной, 
действовал наподобие слепого автомата, подчиняющегося стихийным нуждам социума. 
Мы гордимся своей цивилизацией, а чем здесь гордиться, если это коварный социум 
запер нас в города, чтобы не развалиться. Иными словами, материальная история 
человечества показывает людей как все время программируемых автоматов, не 
властных над своей судьбой. Теперь самое время обратиться к сопровождающей эту 
историю духовной культуре, сделав два предварительных пояснения.
Во-первых, согласно изложенной гипотезе наши предки на протяжении всей своей 
орудийной истории находились под давлением демографо-технологической 
зависимости. Их консервативные популяции обходились технологиями определенной 
степени сложности и не стремились совершенствовать свой инструментарий, а 
случайные перспективные технологические открытия до срока игнорировались. 
Конкретные технологии успешно обслуживали общины с определенными плотностями 
населения и по-своему контролировали их численность: когда она возрастала 
естественным путем и технологии становились недостаточными, избыток населения 
просто отселялся. Это обстоятельство хорошо согласуется с тем фактом, что 
гоминиды на протяжении всей своей истории были склонны к поэтапным, но 
масштабным миграциям. Так преашельская культура переносилась из Африки в 
Евразию; различные стадии ашеля следовали тем же путем; верхнепалеолитическая 
техника распространилась с Ближнего Востока в Европу; неолитическое производящее 
хозяйство последовало ее примеру; наконец, в начале первого этапа современного 
демографического взрыва в Западной Европе (XI в.) первым движением общества 
стала экспансия на Восток (крестовые походы).
Однако временами принцип отселения избытков населения переставал срабатывать, 
локальные численности популяций гоминид все же возрастали, и старые технологии 
оказывались недостаточными. Тогда они обогащались введением в постоянный 
технологический репертуар старых «спящих» открытий — технология усложнялась, но 
не под влиянием изобретательской деятельности, а под влиянием демографического 
роста. В социально-философских терминах это означало, что развитие личного 
элемента производительных сил (демографии гоминид) влекло за собой развитие их 
вещного элемента (технологий). Здесь мы сталкиваемся с принципом самодвижения, 
саморазвития производительных сил и средств коллективного производительного 
потребления: в основе лежала не чья-то предумы-шленная установка, а древняя 
демографо-технологическая зависимость.
Новые, более сложные технологии обычно более специализированы, чем старые, 
поскольку чем больше орудий, тем уже их назначение (в противном случае орудия 
неотличимы друг от друга и их множественность просто не нужна). Более 
специализированные орудия всегда более производительны, поскольку 
сконцентрированы на своих узких функциях и лучше отвечают им. Следовательно, 
всякое усложнение человеческой технологии, начиная с ашеля, сопровождалось 
ростом производительности труда и сокращением необходимого для жизни рабочего 
времени. Представление, что дикари влачат жалкое существование и не могут 
отвлечься от поисков пищи, является вымыслом. Напротив, известно, что наиболее 
отсталые современные народы (например, южноафриканские бушмены и австралийские 
аборигены) имеют впечатляющие показатели эффективности добычи пищи. Эти охотники 
и собиратели в среднем тратят на ее изыскание всего один день из четырех, в то 
время как, например, павианы, гориллы, шимпанзе заняты поисками корма непрерывно 
(само собой, за вычетом отдыха и др. естественных занятий)[125]. У примитивных 
земледельцев — папуасов Новой Гвинеи — этот показатель еще выше: в среднем они 
могут работать один день из десяти. (Разумеется, они делают это чаще, но по 
времени добывают пищу значительно меньше, чем высшие приматы.) Первые всплески 
производительности труда начались, видимо, у ашельского питекантропа, если не 
раньше, и здесь возникала одна важная проблема.
Технологии выше описанным путем контролировали, пока возможно, демографию 
гоминид, для чего те обзавелись ими (технологиями) на заре истории, став 
непохожими на прочих животных. Но в таком случае технологический образ жизни, 
ограничивая численность древних общин, одновременно сплачивал, консолидировал 
их, ставил коллективные связи гоминид в зависимость от себя. Разумеется, у 
гоминид сохранялись и сохраняются нормальные животные инстинкты общения (тяга 
держаться вместе, жить в условиях общественной структуры по закону Дж.Крука, см. 
Гл. I, 5; вместе продолжать род, растить потомство и т.п.). Однако эти инстинкты 
расширились и дополнились технологическими навыками обеспечивать материальную 
жизнь коллективными орудийными действиями. Эта новая форма коллективности 
представляет собой не что иное, как социальные связи в специфически человеческом 
смысле слова. В усложненной форме они существуют и поныне.
Во-вторых, в момент роста производительности труда при переходе к новым, более 
специализированным технологиям эти социальные связи попадали под угрозу. В самом 
деле, допустим, ашельский питекантроп испытал рост производительности труда и 
сокращение необходимого для жизни рабочего времени. У него, следовательно, 
появилось активное время, не занятое практическими заботами. В эпизоды 
свободного времени технологический образ жизни замирал, делать было нечего, и 
гоминиды в практическом отношении переставали нуждаться друг в друге. Если это 
повторялось систематически (а, надо думать, так и было), в свободное время 
социальные связи гоминид забывались и ослаблялись. Кончиться это должно было 
плохо. Праздное свободное время расшатывало напряженную налаженную социальную 
структуру гоминид, и все общины «праздных гоминид» должны были ослабеть, 
распасться и вымереть. Выжили совсем другие.
На наш взгляд, в таких условиях выжили те общины гоминид, которые стихийно 
научились занимать свое праздное время дополнительными формами общения 
непроизводственного характера. Животным это чуждо. Хищники, например львы, тоже 
охотятся не круглые сутки, но зато они 18 часов спят, а проснувшись, тут же 
включаются в полезное охотничье и пр. общение. Гоминиды в свободное время 
бодрствовали, бездельничали и расшатывали свои коллективы. По