т,  я ни
от кого ни разу не слышал о Стефани худого слова, исключая герцога, понятно;
а ведь она, мой милый, женщина положительно безмозглая.
     Увлеченный рассказом  о старой любви, Антони забыл про  свое  заикание.
Вспомнил он о нем в тот же миг, как был подан кофе с ликером.
     --  Настоящий  з-з-зеленый шартрез, созданный еще до изгнания  монахов.
Стекая  по языку, он пять раз  меняет вкус.  Словно глотаешь  п-призрак. Вам
хотелось бы, чтобы Себастьян был сейчас с нами? Ну, разумеется, хотелось бы.
А мне? П-право, не знаю. Как,  однако,  наши мысли настойчиво возвращаются к
этой бутоньерке  очарования.  Вы, наверное,  гипнотизируете меня, Чарльз.  Я
привожу  вас  сюда  --  удовольствие,  мой  милый,  которое  влетит   мне  в
копеечку,-- с единственной целью поговорить о самом  себе и  не говорю ни  о
чем, кроме  Себастьяна.  А  это странно,  потому  что, в сущности, в нем нет
ничего загадочного, загадочно только одно: как он умудрился родиться в такой
зловещей семье.
     Не  помню, вы знакомы  с  их  семейством? Едва  ли  он вас когда-нибудь
допустит до знакомства  с  ними. Он  слишком хорошо  все понимает. Это люди,
безусловно, страшные. Вам никогда не  казалось, что в Себастьяне есть что-то
чуточку страшное?  Нет? Может быть, это мое воображение; просто временами он
бывает с виду так похож на своих родных.
     Во-первых,   Брайдсхед.   Существо  архаическое,   прямо   из   пещеры,
замурованной тысячу лет.  У  него  такое  лицо,  словно ацтекский  скульптор
попытался высечь  портрет Себастьяна. Это ученый изувер, церемонный  варвар,
лама,  отрезанный от  мира  ледниками,--  можете  считать как  угодно  Потом
Джулия.  Вы  знаете,  какова  она  собой.  Не  знать  этого  невозможно.  Ее
фотографии появляются  в  иллюстрированных  газетах  с постоянством  рекламы
"Пилюль   Бичема".  Безупречно   прекрасное  лицо   женщины   флорентийского
Кватроченто; с такой внешностью любая пошла бы  на сцену, любая, но  не леди
Джулия; она -- великосветская красавица такого  же толка, как... ну, скажем,
как  Стефани.  И  ни  на йоту  богемы.  Всегда  корректная,  жизнерадостная,
непринужденная. Собаки  и дети  ее обожают, другие женщины тоже; мой  милый,
она душегубка, хладнокровная, корыстная, хитрая и беспощадная. Может быть, в
помыслах и кровосмесительница,  не знаю. Вряд ли.  Все,  что ей нужно,-- это
власть. Следовало  бы устроить специальный суд святой инквизиции и сжечь ее.
Там есть, если не ошибаюсь, еще одна сестрица, ребенок. О ней пока ничего не
известно, за исключением того, что недавно ее  гувернантка потеряла рассудок
и утопилась. По-видимому,  прелестное дитя. Так что, сами понимаете, бедному
Себастьяну, в сущности, ничего и не остается, как быть милым и обаятельным.
     Но настоящая бездна отверзается, когда доходишь до  родителей Это такая
чета, мой  милый!  "Как  леди  Марчмейн  это  удается?"  --  таков  один  из
кардинальных вопросов века. Вы ее не видели.  Очень, очень красивая женщина,
никаких ухищрений, элегантные серебряные пряди в волосах, естественный очень
бледный  цвет лица, огромные глаза --  просто диву даешься,  какими большими
они кажутся  и  как  удачно просвечивают голубые жилки на веках,  где всякой
другой понадобилось  бы  наложить  тени;  жемчуга и  несколько  крупных, как
звезды,  бриллиантов -- фамильные драгоценности в старинной оправе; и голос,
мягкий,  как молитва, и такой же властный. И  -- лорд Марчмейн, слегка, быть
может,  располневший,  но  о-очень  импозантный, magnifico  1,  сластолюбец,
скучающий байронический тип,  заразительно  праздный, совсем не из  тех, кто
дает  себя  в  обиду. И  эта  рейнхардовская монашенка,  мой  милый,  просто
изничтожила его --  да-да, совершенно. Он нигде  не решается показаться. Это
последний в истории достоверный случай, когда человека в  буквальном  смысле
изгнали  из общества.  Брайдсхед  не хочет с  ним видеться,  барышням с  ним
видеться не дозволено,  Себастьян, правда,  к нему открыто ездит ввиду своей
обаятельности. Но больше с ним никто знаться не желает. Да вот, не далее как
в сентябре леди Марчмейн гостила в Венеции в палаццо Фольере. Сказать вам по
правде, она  была там  самую чуточку смешна. К "Лидо" она, естественно, даже
близко не подходила, а целыми  днями раз®езжала в гондоле по каналам с сэром
Адрианом Порсоном -- и такие позы, мой милый, просто мадам Рекамье; я как-то
однажды ехал навстречу и переглянулся с гондольером из палаццо, который мне,
     Великолепный (итал )
     естественно, знаком,-- мой  милый, как он мне подмигнул! Где  бы она ни
бывала, она всюду появлялась в эдаком полупрозрачном коконе, словно персонаж
из кельтского  фольклора  или  героиня  Метерлинка,  и  каждый день ходила в
церковь. А  как вы знаете, Венеция  --  единственный  город в Италии,  где в
церковь  ходить  абсолютно не принято. Словом, она вызывала улыбки. И  вдруг
кто  бы,  вы  думали,  прибыл  в город  на  яхте  Молтонов? Несчастный  лорд
Марчмейн.  Он  заранее  снял  небольшой  палаццо, но, вы думаете,  его  туда
впустили? Лорд Молтон, не  дав  ему  дух перевести,  погрузил  его  вдвоем с
лакеем в  утлую  лодчонку  и в  два счета отвез  на  пристань и  посадил  на
триестский пароход. А он был  даже без своей любовницы. В это время года она
как  раз  уезжает  отдыхать.  Откуда им стало  известно,  что в  городе леди
Марчмейн,  никто  не  знает. И все-таки лорд  Молтон целую неделю ходил тише
воды ниже травы,  словно  впал в  высочайшую  немилость. Да так  оно и было.
Принчипесса Фольере давала  бал, и лорд Молтон не получил приглашения, ни он
сам и  никто  из его гостей,  даже де Паньозы. Как леди Марчмейн это удется?
Она убедила свет, что лорд  Марчмейн -- чудовище.  А что было на самом деле?
Они прожили в  браке лет пятнадцать, а  потом лорд Марчмейн уехал на войну и
не вернулся, вступив  в  связь с одной  очень  талантливой балериной.  Таких
случаев тысячи. Она  отказалась дать  ему  развод, так  как  она, видите ли,
очень набожна.  И такие  случаи  бывали.  Обычно сочувствие  оказывалось  на
стороне  неверного  мужа,  но  лорду  Марчмейну  не было  сочувствия.  Можно
подумать, что  старый распутник избивал свою несчастную жену, обездолил ее и
вышвырнул за  дверь, что он потрошил, жарил  и пожирал своих детей и наконец
ударился в  пляс,  увитый  гирляндами  всех  цветов Содома  и  Гоморры. А  в
действительности?  Он  родил  с  ней  четырех  прекрасных  детей,  отдал  ей
Брайдсхед  и  Марчмейн-хаус  на  Сент-Джемской площади и  денег  сколько  ее
душеньке угодно, а сам сидит в белоснежной крахмальной манишке за столиком у
Ларю  с  немолодой  почтенной  дамой  --  и  все  в  самом  что ни  на  есть
респектабельном эдвардианском стиле. А она, между прочим,  содержит при себе
маленькую   свиту  бесправных,   изможденных   рабов,   которыми  пользуется
исключительно для  собственного  удовольствия.  Она  сосет  из них  кровь. У
Адриана Порсона плечи испещрены следами ее зубов -- это всем видно, когда он
купается.  А   он,   мой   милый,  был  некогда  величайшим,  можно  сказать
единственным, поэтом нашего  времени. Она выпила из него все соки, ничего не
осталось. У нее есть еще человек пять или шесть,  разного возраста  и  пола,
которые  как тени следуют  за ней  по  пятам.  Стоит ей  однажды  впиться  в
человека зубами,  и  он  уже от  нее не  уйдет. Это ведьмовство, мой  милый,
другого об®яснения нет.
     Так  что  мы не должны винить  Себастьяна,  если  временами  он  бывает
немножко придурковат, ну, да  ведь вы  его и не вините, правда,  Чарльз? При
таком мрачном антураже что же ему еще оставалось, как не простота и обаяние?
Тем более что  на  чердаке у него  не  очень-то  богато. Этого мы не  станем
отрицать, как бы мы его ни любили, верно?
     Признайтесь  откровенно, слышали ли вы хоть раз, чтобы Себастьян сказал
что-нибудь, что  остается в памяти хотя бы на  пять минут?  Знаете, его речь
чем-то  напоминает  мне  эту довольно  отвратительную  картину под названием
"Мыльные  пузыри".  Разговор,  как я  его  понимаю,  подобен  жонглированию.
Взлетают  шары,  мячики, тарелки --  вверх и вниз,  туда  и назад,  колесом,
кувырком,-- обыкновенные,  весомые  вещи,  которые искрятся в огнях рампы  и
падают с громким стуком, если  их не подхватить. Но  когда разговаривает наш
дорогой Себастьян, кажется, будто это маленькие мыльные пузыри отрываются от
старой  глиняной  трубки, летят  куда попало,  переливаясь радугой, и  через
секунду -- пшик! -- исчезают, и не остается ничего, ровным счетом ничего.
     Потом Антони  говорил о жизненном опыте, который полезен для художника,
о  понимании, критике и  поддержке,  которых он  вправе ждать  от друзей,  о
риске,  на  который  он может идти ради  богатства эмоций, и еще о  чем-то в
таком   же   духе,  но   я,  охваченный  внезапной   сонливостью,   перестал
прислушиваться   к  его  рассуждениям.  Наконец  мы  поехали   домой,  и  на
Магда-линином мосту он снова вернулся напоследок к лейтмотиву нашего ужина:
     -- Ну-с,  мой милый, я нисколько не сомневаюсь, что завтра, едва открыв
глаза, вы побежите к Себастьяну  и перескажете ему все, что я о нем говорил.
В связи с чем я хочу сказать вам две вещи: это  нисколько не повлияет на его
отношение ко мне, а во-вторых, мой милый,-- помяните мои слова, хотя я и так
уже заговорил  вас до  обморока,-- он сразу  же переведет разговор  на этого
своего  забавного  игрушечного  медведя.  Покойной  ночи.  Желаю  вам  спать
праведным сном.
     Но я спал плохо. Сонный,  я  сразу бухнулся в постель, однако уже через
час проснулся и больше  не  мог  уснуть -- меня  мучила  жажда  и непонятное
волнение попеременно окатывало меня  то холодом, то жаром.  Я много выпил за
ужином, но ни александровский коктейль, ни шартрез, ни "Шалость Мавродафны",
ни  даже  то, что я просидел  весь  вечер в  неподвижности  и  почти  полном
безмолвии,  вместо того  чтобы,  как  обычно, "спускать  пары" в  ребяческих
развлечениях, не могли бы послужить причиной глубокой тоски, охватившей меня
в  ту мучительную  ночь. Мне не  снились кошмары, представляющие в  зловещем
искажении образы  минувшего  вечера.  Я лежал с широко открытыми  глазами  и
совершенно ясной головой. И только  беззвучно повторял про себя слова Антони
с его интонацией, с  его паузами и распевом, видя перед  собой в темноте его
бледное, освещенное свечами лицо, как оно маячило против меня за ресторанным
столиком. Один раз в эти ночные часы я встал и принес рисунки, хранившиеся у
меня в гостиной, и долго сидел с ними  у раскрытого окна. В  университетском
дворике  было  темно  и  тихо-тихо,  только  часы  на  башнях,  пробуждаясь,
вызванивали четверти над крутоверхими крышами колледжей. Я пил содовую воду,
курил и томился, пока не стало светать и поднявшийся предутренний ветерок не
загнал меня обратно в постель.
     Когда я проснулся, в открытых дверях стоял Лант.
     -- Я дал  вам отоспаться,-- сказал он.-- Я так решил, что вы не пойдете
к общему причастию.
     -- И правильно решили.
     --  Первокурсники пошли чуть ли  не все, и со  второго и третьего курса
тоже кое-кто пошел. И  все из-за нового священника. Раньше ни о  каком общем
причастии  не слыхали  -- просто святое  причастие  для желающих и службы --
обедня и вечерня.
     Было последнее воскресенье в семестре,  последнее  воскресенье  в году.
Проходя в ванную,  я видел, как университетский  двор заполняют выходящие из
церкви  студенты  в  мантиях  и  белых  стихарях  церковного  хора. Когда  я
возвращался, они стояли группками, курили; среди прочих был и кузен Джаспер,
прикативший из своей квартиры на велосипеде, чтобы не остаться в стороне.
     Я шел по безлюдной Брод-стрит в маленькую чайную напротив Баллиоля, где
обычно завтракал  по воскресеньям. На всех колокольнях звонили,  воздух  был
полон гуденьем колоколов,  и солнце, перекидывая на  открытых местах длинные
узкие тени,  легко развеяло  страхи минувшей ночи. В чайной было тихо, как в
библиотеке; несколько студентов-одиночек из Баллиоля и, Святой Троицы -- они
были прямо в  комнатных  туфлях -- подняли головы, когда я входил, но тут же
снова зарылись в воскресные газеты. Я с®ел неизменную яичницу и порцию джема
с жадностью, которая в юные годы неизменно следует за бессонной ночью. Потом
закурил сигарету и  сидел, глядя; как  студенты из  Святой Троицы и Баллиола
один за другим расплачивались и уходили, шаркая туфлями,  через улицу к себе
в колледж. Когда я вышел  из чайной, было  без малого  одиннадцать, перезвон
над  городом  вдруг  смолк,  и  вместо  него  зазвучал  стройный  благовест,
оповещающий жителей о начале службы.
     На  улицах  не осталось никого, кроме  идущих  на молитву --  студенты,
преподаватели, жены, торговцы  шли тем особым, чисто английским шагом, каким
ходят только в церковь, с одинаковым успехом избегая торопливости и праздной
медлительности; шли, неся в руках переплетенные в черную кожу  или обернутые
в белый пергамент молитвенники десятка  враждующих между  собою сект:  шли к
святому Барнабасу и  к святой Колумбе, к святому Алоизию и к святой Марии, в
Пьюзи-хаус,   в  Блэкфрайерс   и   бог  знает   куда   еще--   к  памятникам
реставрированной норманнской  архитектуры и возрожденной готики, к строениям
в  ложновенецианском  и  псевдоафинском стиле,  шли в этот  летний солнечный
день,  каждый в  храм своего племени. Только четыре  гордых язычника открыто
провозглашали свою  независимость: четыре индуса  вышли  из ворот Баллиоля в
свежих  фланелевых брюках, выутюженных  спортивных  куртках  и в белоснежных
тюрбанах, неся в пухлых коричневых руках  разноцветные подушки, корзинки для
пикника и "Неприятные пьесы" Бернарда Шоу, и зашагали по направлению к реке.
     На  Корнмаркет-стрит  на  ступенях "Кларендон-отеля"  я  увидел  группу
туристов, с  помощью дорожной карты  втолковывавших  что-то своему шоферу, а
напротив, из-под старинной  арки "Золотого креста", выходило, несколько моих
знакомых студентов, которые  завтракали там и задержались, чтобы выкурить по
трубке на увитом  плющом  дворике. Вприпрыжку,  забыв о  строе, промчался на
молитву отряд  бойскаутов с пестрыми  ленточками и значками  на груди, а  на
Карфаксе мне  навстречу  попалась  направляющаяся к  проповеди  в  городскую
церковь процессия  членов  муниципалитета  с мэром во  главе --  все  в алых
мантиях,  с  золотыми  цепями,  предшествуемые  жезлоносцами  и  провожаемые
невозмутимыми  взорами.  На Сент-Олдейтс-стрит  мимо  меня прополз  крокодил
попарно  семенящих  мальчиков-певчих  в  крахмальных воротниках  и  забавных
круглых шапочках,  они шли в кафедральный собор  у Томгейт. Так, через целый
мир благочестия,  шел  я  к Себастьяну. Его  не оказалось  дома. Я  прочитал
письма, которыми  был  завален его  письменный стол,  но  они ничего  мне не
говорили, пересмотрел  пригласительные карточки  на каминной полке -- там не
было ни одной новой. Тогда я сел и читал "Лисьи чары" до тех пор, пока он не
пришел.
     --  Я  был  на мессе в Старом Дворце,--  сказал он.--  Я не ходил целый
семестр, и на прошлой неделе монсеньер Белл два раза приглашал меня на обед,
а это уж я знаю, что значит. Ему писала мама. Вот я  и пошел, сел в передний
ряд, на самом виду  у него, и положительно орал "Богородица, дево, радуйся",
когда  кончилась  служба;  так  что  теперь с этим  покончено.  Ну,  как  вы
поужинали с Антуаном? О чем разговаривали?
     -- Разговаривал главным образом он. Скажите мне, вы были  с ним знакомы
в Итоне?
     -- Его исключили через полгода после моего поступления. Я помню его. Он
всегда был заметной фигурой.
     -- Он ходил с вами к мессе?
     -- Не помню, по-моему, нет. А что?
     -- А с вашей семьей он знаком?
     -- Чарльз, какой вы нынче странный, право. Нет. Насколько мне известно,
не знаком.
     -- И с вашей матерью в Венеции не встречался?
     --  По-моему,  она что-то  такое  рассказывала.  Только  не  помню что.
Кажется,  она гостила у наших итальянских родственников Фольере, а Антони со
своей  мамашей  приехал и остановился в  гостинице, и был  какой-то  вечер у
Фольере, куда их не  пригласили. Мама мне что-то об этом рассказывала, когда
я сказал,  что знаком с ним. Не знаю, зачем ему  непременно хотелось быть на
вечере у Фольере, княгиня так гордится тем, что в  ее жилах течет английская
кровь, она ни о чем другом говорить не может. Да против Антуана никто ничего
не  имел,  по крайней мере всерьез, как я понял. Затруднения  были связаны с
его мамашей.
     -- А кто такая герцогиня де Венсанн?
     -- Поппи?
     -- Стефани.
     -- Об этом вам лучше расспросить Антуана. Он утверждает, что имел с ней
интрижку.
     -- Правда имел?
     --  Вероятно. В Каннах это, по-моему, обязательно для всех. Почему  это
вас интересует?
     -- Просто я хочу знать, много ли правды  в том, что Антони  говорил мне
вчера вечером.
     -- Ни слова, я думаю. В этом его обаяние.
     -- Вы,  может быть,  считаете,  что  это очень  мило, а  по-моему,  это
настоящая чертовщина.  Да вы знаете  ли, что он весь вчерашний вечер пытался
настроить меня против вас и это ему почти удалось?
     -- Вот как? Ну и  глупо. Алоизиус бы этого  никак  не  одобрил, верно я
говорю, старый чванливый медведь? И тут пришел Бой Мулкастер.


        Глава третья

     На  долгие  каникулы  я  приехал  домой --  без определенных  планов  и
совершенно без  денег.  Для покрытия послеэкзаменационных расходов я  продал
Коллинзу  за  десять  фунтов  Фрайевский  экран,  и  из  них  у меня  теперь
оставалось  четыре; мой  последний чек  с  перебором  в несколько  шиллингов
исчерпал мой  счет  в  банке,  и я получил  предупреждение,  что больше  без
подписи отца выписывать счетов не должен. Новая сумма причиталась мне только
в октябре,  так  что  перспективы мои были достаточно  мрачны,  и, обдумывая
положение, я испытывал нечто отдаленно напоминающее  раскаяние в собственной
недавней расточительности.
     Когда  начинался  семестр,   все  взносы  за   учение  и  содержание  в
университете у меня были уплачены и больше ста фунтов оставалось на руках. И
все это ушло, да еще там, где можно было пользоваться кредитом, мною не было
выплачено  ни пенса. Особых причин  для этих трат не было, не было погони за
какими-то  необыкновенными  удовольствиями, которых  иначе  как за деньги не
добудешь; деньги транжирились просто так, ни на что. Себастьян часто смеялся
надо мною: "Вы швыряетесь деньгами, как букмекер",-- но  все, что я  тратил,
было  потрачено  на  него  или вместе  с  ним. Его собственные финансы  были
постоянно  в неопределенно-расстроенном  состоянии. "Деньги  проходят  через
руки  юристов,--   беспомощно  жаловался  он.--  И   вероятно,  они  кое-что
присваивают. Во  всяком случае, мне  достается  немного.  Мама,  разумеется,
всегда даст мне, сколько я ни попрошу".
     -- Почему бы вам тогда не попросить ее увеличить ваше содержание?
     --  Нет, она любит делать подарки. У нее такое доброе сердце,-- пояснил
Себастьян, добавляя еще  один штрих к  портрету, который складывался в  моем
воображении.
     И вот  теперь Себастьян удалился в этот свой особый  мир,  куда меня не
приглашали, и я остался один во власти скуки и раскаяния.
     Как несправедливо редко в зрелые годы вспоминаем мы добродетельные часы
нашей   юности,   ее   дни   видятся  на  расстоянии   непрерывной   чередой
легкомысленных   солнечных  беспутств.   История  молодой  жизни   не  будет
правдивой, если  в ней не найдут отражения тоска по детским понятиям о добре
и зле, угрызения совести и решимость  исправиться, черные часы, которые, как
зеро на рулетке, выпадают с грубо предсказуемой регулярностью.
     Так и я провел первый день в отчем доме, бродя  по комнатам, выглядывая
из окон то в сад, то на улицу, в состоянии черного недовольства собой.
     Отец,  как  мне  было известно,  находился  дома,  но  вход  к  нему  в
библиотеку  был  заповедан,  и  только  перед  самым  ужином