низко надвинутой на лоб  и приколотой  бриллиантовой
стрелкой;  под  мышкой  она  держала  крохотную  собачку,  на  три  четверти
упрятанную в меха. Она выказала к нам гораздо больше интереса, чем обычно.
     -- Ну, вы  и хорошенькая парочка;  надо сказать, вид у вас на удивление
цветущий. Единственный раз, когда я напилась,  я на следующий  день не могла
шевельнуть  ни рукой, ни ногой. Неужели вы не  могли меня взять с собою? Бал
был просто тоска  зеленая,  а  мне  всегда так  хотелось  побывать в "Старой
сотне". И никто меня не берет. Как там было, восхитительно?
     -- Значит, ты тоже все уже знаешь?
     --  Рекс  позвонил  мне  сегодня утром  и все  рассказал.  А какие  вам
достались барышни?
     -- Не будь неприличной.
     -- Моя была похожа, на череп. --- А моя на чахоточную.
     -- Ну и ну!
     Нас  явно возвысило  в глазах Джулии то, что мы ездили к женщинам;  для
нее весь интерес был именно в этом.
     -- А мама знает?
     -- Про  ваши  черепа  и  чахоточных -- нет. Она знает, что  вы  были  в
кутузке. Я ей сказала. Конечно, она отнеслась к этому  по-ангельски. Ты ведь
знаешь, все, что  делал дядя Нед, прекрасно, а  он однажды угодил за решетку
за  то, что  привел на  митинг, где  выступал Ллойд Джордж,  живого медведя;
поэтому она держится  вполне  по-человечески. Она ждет  вас  обоих сегодня к
обеду.
     -- О боже!
     -- Единственная беда  -- это газеты и родные. У вас тоже ужасная родня,
Чарльз?
     -- У меня один отец. Он ни о чем не узнает.
     --  А у нас ужасная. Бедной маме предстоит вытерпеть от  них бог  знает
что. Они будут слать  письма,  наносить сочувственные  визиты,  и все  время
половина  из  них  в  глубине  души   будет  думать:  "Вот  к  чему  привело
католическое воспитание",  а Другая  половина  будет  думать:  "Вот  к  чему
привело обучение в  Итоне, а не в Стонихерсте". Бедная мама никак на  них не
угодит.
     Обедали мы  у  леди Марчмейн. Все случившееся  она  приняла  с  веселым
смирением. И сделала только один упрек:
     --  Не  понимаю,  зачем вам понадобилось  ночевать  у мистера Моттрема.
Разве вы не могли приехать ко мне и все мне рассказать?
     --  Что  мне  сказать  нашим  родным?  --  вздыхала  она.--  Они  будут
шокированы, когда поймут, что  огорчены больше моего. Вы знаете  мою золовку
Фанни Роскоммон? Она всегда считала,  что  я плохо воспитала детей. Теперь я
начинаю думать, что, может быть, она права.
     Когда мы вышли, я сказал:
     -- Она была само доброжелательство. Чего вы боялись?
     -- Не могу вам об®яснить,-- уныло ответил Себастьян.
     Неделю спустя состоялся суд, и Себастьяна оштрафовали на десять фунтов.
Газеты уделили  делу  неприятно  много внимания,  одна даже дала ироническую
шапку:  "Сын маркиза  не привык к  вину".  Судья заявил, что лишь  благодаря
своевременным действиям  полиции ему  не  пришлось предстать перед  судом по
более тяжкому обвинению. "Чистая случайность, что  вы не оказались в  ответе
за серьезное несчастье..." Мистер Самграсс засвидетельствовал, что Себастьян
пользуется безупречной  репутацией  и что  под угрозой  находится  блестящая
университетская карьера. Эту тему тоже подхватили газеты:
     "Будущее образцового студента поставлено на карту".  Судья заявил, что,
если бы не свидетельство мистера Самграсса,  он бы  склонился  к тому, чтобы
вынести по делу воспитательный приговор;  закон ведь один и для оксфордского
студента,  и  для  любого  юного   правонарушителя;  даже  более  того,  чем
благополучнее дом, тем позорнее проступок...
     Мистер Самграсс оказался неоценим не только на Бау-стрит. В Оксфорде он
выказал столько же рвения и находчивости, сколько Рекс Моттрем в Лондоне. Он
беседовал  с  начальством, с  инспекторами,  с  помощником  ректора;  убедил
монсеньера  Белла с®ездить к декану Себастьянова колледжа; устроил  для леди
Марчмейн прием у самого ректора; и в результате нас троих посадили  до конца
семестра "под вечерний замок". Хардкаслу, опять неизвестно по каким мотивам,
запретили пользоваться  автомобилем, и на том все  дело  и кончилось.  Самой
долгой  карой была близость с Рексом Моттремом и мистером Самграссом, но так
как жизнь Рекса  протекала в Лондоне, в мире политики, а мистер Самграсс был
в Оксфорде, рядом с нами, от него мы страдали больше.
     Он преследовал нас до конца семестра. Оказавшись "под вечерним замком",
мы не могли проводить вечера вместе и девяти часов находились в одиночестве,
на милости мистера Самграсса.  Не проходило вечера, чтобы  он не заглянул  к
одному из нас. Он говорил  о "нашей  маленькой эскападе" так, словно он тоже
посидел  за решеткой и это об®единяло нас. Один раз я перелез через стену, и
мистер Самграсс застал  меня у Себастьяна после закрытия  ворот  и  из этого
тоже сделал общий секрет, об®единяющий его с  нами. Поэтому я  нисколько  не
удивился, когда приехал  после  Рождества в  Брайдсхед  и нашел там  мистера
Самграсса,  который  словно  поджидал меня, сидя один у  камина  в  комнате,
которую они называли Гобеленовым залом.
     --  Вы застаете меня здесь единственным владельцем,-- сказал он мне,  и
когда он  встал  мне навстречу и гостеприимно протянул  руку,  действительно
казалось, будто он владеет этим залом и темными сценами  охоты, развешанными
по его  стенам,  владеет  кариатидами  по обе стороны камина,  владеет  мною
самим.-- Нынче утром,-- продолжал он,-- здесь был смотр марчмейнской  своры,
восхитительно  архаическое зрелище,  и сейчас все наши юные друзья уехали на
лисью охоту, включая даже Себастьяна, который, как вы сами понимаете, был на
редкость элегантен  в своем  розовом  казакине.  Брайдсхед  выглядел  скорее
солидно, чем элегантно; он исполняет роль главы местных охотников  на пару с
неким    сэром    Уолтером    Стриклэнд-Винеблсом,    здешней     комической
достопримечательностью.  Жаль,  что  их изображения нельзя поместить  на эти
весьма посредственные гобелены -- они внесли бы в них немного фантазии.
     Наша  хозяйка  осталась  дома;  не  поехал также  монах-доминиканец  на
поправке,  читавший  слишком  много  Маритена  и  слишком  мало  Гегеля,  и,
разумеется, Адриан Порсон, а также два довольно суровых венгерских кузена --
я испытал их по-немецки и по-французски, и ни на том, ни на другом языке они
нисколько не занимательны. Все эти лица отбыли сейчас с визитом к соседям. А
я коротал вечерок у огня за чтением  несравненного  Карлуса.  Ваше  прибытие
придало  мне  отваги,  и  я  сейчас  позвоню,  чтобы  подали  чай.  Как  мне
подготовить вас к  встрече  со  здешним  обществом?  Увы, завтра  все  будет
кончено: леди  Джулия уезжает куда-то  встречать Новый год и  увозит с собою
весь  beau-monde1.  Мне  будет недоставать  этих прелестных  созданий  --  в
особенности  одной  из  них,  по  имени Селия; она приходится родной сестрой
нашему давнему товарищу по несчастью Бою Мулкастеру и имеет с ним на диво
     * Свет (франц.).
     мало  сходства.  Она  беседует,  как  птичка, по  крупинке  расклевывая
предмет  разговора  в  самой  пленительной манере,  и  носит  туалеты  а  la
школьница, что я лично нахожу весьма  пикантным. Мне  будет недоставать  ее,
говорю я, потому что я завтра не уезжаю. Завтра я всерьез приступаю к работе
над  книгой хозяйки  дома  -- рукописи, кстати  сказать, представляют  собою
кладезь сокровищ своей эпохи, подлинный и неподдельный 1914 год.
     Подали чай, и вскоре вслед за  тем вернулся Себастьян. Он об®яснил, что
давно отбился  от  охоты  и  потихоньку потрусил  к дому; за  ним  появились
остальные охотники -- их под вечер подобрал автомобиль; не видно было только
Брайдсхеда,  у  него  были  еще  дела  в  собачнике,  и  вместе  с  ним туда
отправилась Корделия. Гости и домочадцы собрались в зале,  и вскоре  все уже
утоляли голод яичницей и сдобными булочками; мистер Самграсс, который раньше
спокойно пообедал и подремал у камина,  тоже  ел вместе  со  всеми яичницу и
булочки. Потом приехала и леди Марчмейн со своим сопровождением, и, когда мы
расходились по комнатам переодеваться к  ужину, она сказала: "Кто  со мною в
часовню?"  Себастьян и Джулия ответили, что должны немедленно принять ванну,
и тогда вместе с нею и монахом-доминиканцем пошел мистер Самграсс.
     -- Я бы хотел, чтобы мистер Самграсс уехал,-- сказал Себастьян,  сидя в
ванне.-- Мне осточертело все время быть ему благодарным.
     В продолжение следующих  двух недель нелюбовь к мистеру Самграссу стала
секретом,  который  делили  между  собою  все домочадцы:  в  его присутствии
прекрасные старые глаза сэра Адриана Порсона обращались к какому-то дальнему
горизонту, а его губы складывались в гримасу классического пессимизма.  Одни
только   венгерские   кузены,   неправильно  оценив   социальное   положение
университетского наставника  и  принимая его  за кого-то из  слуг, никак  не
реагировали на его присутствие.
     Все раз®ехались, и остались только мистер Самграсс,  сэр Адриан Порсон,
венгры, монах, Брайдсхед, Себастьян и Корделия.
     В доме властвовала религия -- не только в часовне, в ежедневных  мессах
и молитвах, утренних и вечерних, но и во всех разговорах.
     -- Мы должны сделать из Чарльза католика,-- заявила леди Марчмейн, и за
то  время,  что я  у  них  гостил, она  нередко заводила  со  мною  душевные
разговоры,  осторожно направляя  их  в  божественную сторону.  После первого
такого разговора Себастьян спросил:
     -- Что, мама вела  с вами свой знаменитый "разговор по  душам"? Она без
этого не может. Проклятье.
     На эти разговоры  по душам  никогда не приглашали  и  специально их  не
подстраивали;  просто   как-то  само   собой  выходило,   если  ей  хотелось
поговорить, что ты оказывался с нею  наедине -- летом  где-нибудь в тенистой
аллее  над прудом  или в прохладном уголке розового питомника,  а зимой в ее
комнате на втором этаже.
     Эта комната  была ее  собственным созданием; она выбрала ее для  себя и
переделала настолько, что, переступая порог, ты словно попадал в другой дом.
Потолки были опущены и сложный карниз, в том или ином виде украшавший каждую
комнату, оказался недоступен взгляду, стены, некогда  обтянутые парчой, были
оголены,  выкрашены  голубой   клеевой  краской,  по  которой  шли  вразброс
миниатюрные акварельные пейзажики;  в воздухе стоял сладкий аромат цветов  и
высушенных  пахучих трав. Собственная библиотека леди Марчмейн  -- много раз
читанные томики стихов и религиозных сочинений  в мягких кожаных  переплетах
--  заполняла  небольшой  шкаф  из  розового  дерева;  каминная  доска  была
заставлена дорогими ей вещицами -- здесь была статуэтка мадонны  из слоновой
кости, гипсовый святой Иосиф, здесь  же стояли последние  фотографии ее трех
героев  братьев.  Когда мы с  Себастьяном  жили  в  то ослепительное лето  в
Брайдсхеде одни, в комнату его матери мы не заходили.
     Вместе  с комнатой  вспоминаются  обрывки разговоров.  Помню,  как  она
говорила:
     --  Когда я  была девушкой,  наша  семья была  сравнительно бедной,  по
все-таки  много  богаче, чем  большинство  людей, а когда я  вышла замуж, то
стала очень богатой. Раньше меня это мучило, и я думала, что дурно иметь так
много  красивых вещей,  когда  у других нет ничего. Теперь же я  поняла, что
богатому  легко  согрешить завистью к  бедным. Бедные  всегда были  любимыми
детьми у бога  и святых,  но я полагаю,  что можно и должно достигнуть такой
благодати,  чтобы  принимать жизнь  целиком,  включая богатство. В языческом
Риме  богатство непременно означало  нечто жестокое, но теперь  это вовсе не
обязательно.
     Я сказал что-то про верблюда и игольное ушко, и она радостно подхватила
эту тему.
     -- Но конечно же,-- сказала она,--  очень мало  вероятно, чтобы верблюд
прошел  через   игольное  ушко.  Но  ведь  писание  --  это  просто  каталог
маловероятных вещей. Разве вероятно, чтобы  бык и осел поклонялись младенцу?
Вообще  животные  в житиях святых совершают удивительнейшие  поступки. Это и
есть поэтическая, сказочная сторона религии.
     Но  я  не поддался ее религии, как  не поддался  и  ее обаянию, вернее,
поддался  тому и другому в равной мере.  Мне тогда ни до чего не было  дела,
кроме Себастьяна, и  я уже чувствовал  нависшую  над ним  угрозу,  хотя и не
подозревал еще, как она  страшна. Он неотступно  и отчаянно  молил только об
одном: чтобы его оставили в покое. У голубых вод своей души, под шелестящими
пальмами он  был  счастлив  и  миролюбив,  как  полинезиец; только когда  за
коралловым рифом бросил якорь большой корабль, и к песчаному  берегу  лагуны
пристала   шлюпка,  и  вверх  по  склону,  не  знавшему   отпечатка  сапога,
устремилось грозное вторжение  торговца, правителя,  миссионера и туриста --
только тогда настало время выкопать из земли допотопное племенное  оружие  и
бить в  барабаны в горах или же,  еще того проще, уйти с солнечного порога в
темную  глубину  хижины  и на  земляном  полу  у стены, по  которой шествуют
упраздненные  рисованные  боги,  лежать дни  и  ночи, надрываясь от кашля, в
окружении бутылок из-под рома.
     А  так как для Себастьяна  среди  нарушителей  его  покоя  были  и  его
собственная совесть, и  все человеческие  привязанности, дни  его  в Аркадии
были  сочтены. Ибо  в то  для  меня столь  безмятежное время Себастьян учуял
опасность.  Мне было  знакомо  это его тревожное, подозрительное настроение,
когда  он,  словно олень, вдруг поднимал голову  при первом отдаленном звуке
охоты; я видел и раньше, как он  весь  настораживался, когда речь заходила о
его  семье или его  религии; теперь же я обнаружил,  что тоже  нахожусь  под
подозрением. Любовь его не стала  холодней, но стала безрадостной, ибо я  не
делил с  ним больше его одиночества. Чем  больше я сближался  с членами  его
семьи, тем неотвратимее становился частью того внешнего мира, от которого он
пытался  спастись; я  делался еще одной  цепью, приковывавшей его  к чуждому
миру.  Именно  эту роль старалась мне навязать  его  мать своими задушевными
беседами.  Но  прямо  ничего не говорилось. Я только смутно чувствовал, и то
далеко не всегда, что происходит вокруг.
     Внешне  единственным  врагом  был  мистер  Самграсс.  Мы  с Себастьяном
прожили в Брайдсхеде две недели, предоставленные главным образом самим себе.
Брат его  был  занят  спортом  и  делами  имения;  мистер  Самграсс  сидел в
библиотеке и работал над книгой  леди Марчмейн;  сэр Адриан  Порсон  занимал
почти  все ее время. Мы встречались с остальными только по вечерам; под этой
просторной  крышей хватало места для нескольких  независимых  друг от  друга
жизней.
     По прошествии двух недель Себастьян сказал:
     -- Не могу больше выносить мистера Самграсса. Поедемте в Лондон.
     Мы  уехали,  и  он  остановился  у  нас  и  с  тех  пор  стал  отдавать
предпочтение моему дому перед "Марчерсом". Отцу он понравился.
     -- Я нахожу твоего друга  забавным,-- сказал он мне.-- Почаще приглашай
его.
     Позже, опять в Оксфорде, мы  вернулись  к прежней жизни, но она  словно
уходила  у  нас  из-под ног.  Грусть, охватывавшая Себастьяна  и  в  прошлый
семестр, теперь превратилась  в  постоянную хмурость,  даже  по отношению ко
мне.  Где-то на сердце у него лежала боль, но природы  ее я не знал и только
сострадал ему, понимая, что бессилен помочь.
     Если  он  бывал весел теперь, это  означало, что  он пьян, а пьяный  он
бывал  одержим  идеей  "извести  мистера  Самграсса".  Он  сочинил куплеты с
припевом "Самграсс  -- свиней пас!" на мотив боя курантов  Святой Марии и не
реже чем  раз в неделю устраивал у него под окнами серенады. Мистер Самграсс
удостоился  чести первым  среди преподавателей  получить  домашний  телефон.
Подвыпивший Себастьян звонил  ему по  этому телефону и напевал в трубку свое
немудреное сочинение. И все это мистер Самграсс  принимал, как  говорится, с
доброй  душой,  при  встрече  улыбался  заискивающе,  но  раз  от  разу  все
увереннее, словно каждое полученное оскорбление каким-то  образом  укрепляло
его власть над Себастьяном.
     В том семестре  я начал понимать,  что  Себастьян -- пьяница  совсем  в
другом  смысле,  чем  я. Я напивался  часто,  но  от избытка  жизненных сил,
радуясь  мгновению и стремясь продлить, испить  его до дна;  Себастьян  пил,
чтобы спрятаться от  жизни. Чем старше и  серьезнее мы оба становились,  тем
меньше пил  я  и  тем больше он. Я узнал, что нередко после  моего ухода  он
допоздна засиживался один, накачиваясь вином. Несчастья обрушились на него в
такой быстрой  последовательности и с такой жестокой силой, что  даже трудно
сказать, когда  я впервые понял, что мой друг в беде. На пасхальные каникулы
я уже это ясно видел.
     Джулия   любила  говорить:   "Бедняжка  Себастьян.  Это  в  нем  что-то
химическое".  Так было модно выражаться  в те годы, отдавая дань  популярным
фантастическим представлениям  о науке.  "Между ними  что-то  химическое",--
говорилось  о двух людях, испытывающих друг к другу непреодолимую  ненависть
или любовь. То была старинная  концепция детерминизма, только в новой форме.
Я не считаю, что в моем друге было что-то химическое.
     Пасхальные  каникулы   в   Брайдсхеде  прошли  печально  и  завершились
меленьким, но  незабываемо грустным происшествием. Себастьян страшно напился
перед  ужином  в материнском доме и  тем  ознаменовал  начало нового периода
своей плачевной жизни, сделав еще один шаг в бегстве от семьи, приведшей его
к гибели.
     Это  произошло  на исходе  того дня,  когда  из Брайдсхеда  раз®ехалась
пасхальные гости.  В сущности, пасхальные гости собрались  только во вторник
на пасхальной неделе, потому что  время со  страстного четверга до пасхи все
Флайты   проводили  в   молитвенном  уединении   на  подворье  какого-нибудь
монастыря.  В  этом  году  Себастьян сказал  сначала,  что  не  поедет, но в
последний   момент   уступил  и  вернулся   домой   в   состоянии   глубокой
подавленности, из которой я оказался бессилен его вывести.
     Он пил уже целую неделю -- только я один знал, как много,-- пил нервно,
тайком, совсем не так, как когда-то. Пока в доме  гостил народ, в библиотеке
всегда  стоял  винный поднос, и Себастьян  завел привычку заглядывать туда в
разное  время дня, не сказавшись даже мне. Днем в доме часто никого не было.
Я  трудился  в  маленькой садовой  комнате, разрисовывая  еще  одну  панель.
Себастьян, сославшись на простуду, оставался  дома и все  это время почти не
бывал трезвым;  внимания он избегал, по целым  дням  не произнося  ни слова.
Время от времени я замечал бросаемые на него удивленные взгляды, но никто из
гостей не знал его  настолько близко,  чтобы заметить перемену, а родные все
были поглощены каждый своими гостями.
     Когда я заговорил с ним об этом, он сказал:
     -- Не могу выносить всю эту публику.
     Но только когда "вся эта публика" уехала и он остался лицом к  лицу  со
своими домашними, произошел срыв.
     По заведенному порядку поднос для коктейлей ставили в гостиной ровно  в
шесть; каждый наливал себе  что хотел, а когда мы уходили одеваться к ужину,
поднос уносили; позднее, уже перед самым ужином, коктейли появлялись  снова,
теперь уже разносимые лакеями.
     После чая Себастьян исчез; свет померк, и я провел следующий час, играя
в ма-джонг с Корделией. В шесть часов я сидел  в гостиной один, как вдруг он
вошел  с хмурой гримасой, которую  я  слишком хорошо  знал, и в голосе  его,
когда он заговорил, была знакомая мне пьяная хрипота.
     --  Что, коктейли  еще  не  принесли?  -- Он неуклюже дернул сонетку. Я
спросил:
     -- Где вы были?
     -- Наверху у няни.
     -- Не верю. Вы пили где-то.
     -- Я сидел у себя в комнате и читал. У меня насморк. Сегодня хуже.
     Когда появился поднос, он плеснул себе в стакан джина и вермута и унес.
Я пошел за ним, но  наверху он  захлопнул у  меня  перед  носом  дверь своей
комнаты и повернул ключ.
     Я вернулся в гостиную, полный тоски и дурных предчувствий.
     Собралась