в университет  твой  дядя  Элфрид  специально
приехал  в Боутон,  чтобы дать мне совет.  И  знаешь, что это был  за совет?
"Нед,-- сказал он мне,-- об одном  я тебя настоятельно прошу. Всегда носи по
воскресеньям  цилиндр. Именно по цилиндру  судят о человеке". И ты знаешь,--
продолжал мой отец, все явственнее сопя носом,-- я так и  делал. Одни носили
цилиндры,  другие нет. И  я  никогда не  замечал,  чтобы между  теми и этими
существовала  разница. Но  сам я  всегда носил по воскресеньям цилиндр.  Это
показывает, какую  пользу  может принести  разумный совет, умело  и  вовремя
преподанный.  Хотелось бы и мне дать тебе  столь  же полезный совет, но  мне
тебе нечего посоветовать.
     Зато кузен  Джаспер восполнил  этот  пробел  с  лихвой;  он  был  сыном
старшего брата моего  отца,  которого отец  нередко называл --  наполовину в
шутку,  наполовину  всерьез  --  "главой рода";  Джаспер учился  в  Оксфорде
четвертый год  и в  прошлом семестре едва  не  сподобился быть включенным  в
университетскую восьмерку. Он был секретарем клуба "Кеннинг" и председателем
ораторского кружка -- фигура в  колледже довольно значительная. В  первую же
неделю  моего пребывания в Оксфорде он нанес мне официальный визит и остался
к чаю.  Воздав должное медовым плюшкам, гренкам с анчоусами и щедро  отведав
орехового  торта от  Фуллера, он  закурил трубку и, откинувшись в соломенном
кресле, стал излагать правила поведения,  кажется,  на все случаи жизни; я и
сегодня могу повторить слово в слово едва ли не все его наставления.
     --  ...Ты на  историческом? Вполне  солидный  факультет. Самый  трудный
экзамен -- английская литература, за ней идет современная филология. Сдавать
надо на высший балл или на  низший. Все, что в промежутке, не  стоит  труда.
Время,  потраченное  на  получение  заслуженной  двойки,  потрачено впустую.
Ходить  надо  на  самые лучшие  лекции,  например на  аркрайтовский  курс по
Демосфену, независимо от того, на  каком факультете они  читаются...  Теперь
платье. Одевайся, как в загородном доме. Никогда  не носи твидовый пиджак  с
фланелевыми брюками, а только костюмы. И шей у лондонского портного -- там и
крой лучше, и кредит долгосрочнее... Клубы. Поступить  теперь в "Карлтон", а
в начале второго курса -- в "Грид". Если захочешь выдвинуть свою кандидатуру
в Союз  -- затея вовсе не бессмысленная,-- составь себе сначала  репутацию в
"Чэтеме" или, скажем, в "Кеннинге" и начни с выступлений по поводу газеты...
Кабаний холм 1  обходи стороной...-- Небо над крутоверхими  крышами напротив
моих окон  зарделось, потом  погасло;  я подсыпал угля в камин, зажег лампу,
осветив во всей красе его безупречные брюки гольф от лондонского портного  и
леандровский  галстук...--  Не  обращайся с  ассистентами,  как с учителями,
держись с ними,  как дома  с приходским священником... На втором курсе  тебе
придется употребить  львиную  долю своего времени на то, чтобы избавиться от
нежелательных   знакомств,  которые   приобрел   на   первом...  Остерегайся
англокатоликов,  они  все содомиты  и говорят с неприятным  акцентом. Вообще
держись в стороне от всяких религиозных групп: от них один вред.
     В заключение, уже прощаясь, он сказал:
     --  И  последнее.  Смени  комнаты.--  Это  были  просторные  комнаты  с
глубокими  нишами  окон и крашеными  деревянными панелями XVIII века;  редко
кому  из первокурсников  доставались  такие.--  Мне известно немало случаев,
когда человек погибал  оттого, что занимал комнаты в нижнем этаже  окнами на
внутренний дворик,-- продолжал мой  кузен в тоне сурового предостережения.--
Сюда станут заходить люди. Оставлять свои мантии, потом брать их по дороге в
столовую; ты начнешь угощать их хересом.  И так, не успеешь  оглянуться, а у
тебя
     1 Район Оксфорда, где группировались женские колледжи.

     уже не квартира, а бесплатный бар для  всех нежелательных лиц из твоего
колледжа.
     Ни одному из этих советов  я,  по-моему,  не последовал. Комнаты я,  во
всяком  случае, не сменил;  там  под окнами  цвели белые  левкои,  даря  мне
летними ночами свой восхитительный аромат.
     Задним числом  несложно приписать  себе  в юности разум не  по  годам и
неиспорченность   вкусов,  которой   не  было;  несложно  подтасовать  даты,
прослеживая свой рост по отметкам на дверном косяке. Мне приятно думать -- и
я иногда в самом деле думаю,-- будто я украсил тогда  свои комнаты гравюрами
Морриса  и слепками из Арунделевской коллекции  и будто книжные полки у меня
были уставлены фолиантами XVII  века  и  французскими романами времен Второй
империи,  в переплетах из сафьяна и муарового шелка. Но это было  не так.  В
первый  же  день  я гордо  повесил  над  камином  репродукцию  ван-гоговских
"Подсолнечников"  и поставил экран  с провансальским пейзажем Роджера  Фрая,
который я купил по дешевке на распродаже в  мастерских  "Омеги". Еще у  меня
висела афиша работы  Мак-Найта Кауффера и гравированные  листы со стихами из
книжного магазина  "Поэзия", но  хуже всего была  фарфоровая статуэтка Полли
Пичем, стоявшая на камине между двумя черными подсвечниками. Книги мои  были
немногочисленны и неоригинальны: "Вид и план" Роджера Фрая, иллюстрированное
издание "Шропширского парня", "Выдающиеся  викторианцы",  несколько  томиков
"Поэзии георгианской эпохи",  "Унылая  улица"  и "Южный ветер"; и мои первые
знакомые  вполне   соответствовали  такой  обстановке.  Это  были:  Коллинз,
выпускник  Винчестера  и будущий  университетский  преподаватель, обладавший
изрядной  начитанностью  и младенческим чувством  юмора;  и небольшой кружок
факультетских    интеллектуалов,    державшихся   среднего    курса    между
ослепительными "эстетами" и усердными "пролетариями", которые самозабвенно и
кропотливо  овладевали фактами,  засев у себя  в  меблированных комнатах  на
Иффли-роуд и Веллингтон-сквер. В этот кружок был я принят  с первых  дней, и
здесь  нашел  ту же компанию,  к какой привык  в  школе, к  какой школа меня
заранее подготовила;  но уже в первые дни, когда  самая  жизнь в Оксфорде  и
собственная квартира и собственная чековая книжка были источником радости, я
в глубине души чувствовал, что  это еще  не  все,  что этим не исчерпываются
прелести оксфордской жизни.
     При появлении  Себастьяна серые  фигуры  моих  университетских знакомых
отошли на задний  план и затерялись в  окружающем  ландшафте, словно овцы  в
туманном  вереске взгорий.  Коллинз  опровергал  передо мной положения новой
эстетики:
     -- Идею "значимой формы" следует либо принять,  либо отвергнуть in toto
1.  Если  признать третье измерение  на  двухмерном полотне  Сезанна,  тогда
приходится признать и преданный блеск в глазу лэндсировского спаниеля...
     Но истина открылась  мне только в тот день, когда Себастьян,  листая от
нечего делать  "Искусство"  Клайва Белла,  прочел  вслух: "Разве  кто-нибудь
испытывает при виде цветка или  бабочки те же чувства, что и при виде собора
или картины?" -- и сам ответил: "Разумеется. Я испытываю".
     Я знал  Себастьяна в лицо  задолго до того, как  мы  познакомились. Это
было неизбежно, так как с первого  дня  он сделался самым заметным студентом
на курсе  благодаря своей  красоте,  которая  привлекала  внимание, и  своим
чудачествам,  которые,  казалось, не  знали  границ. Впервые я  увидел  его,
столкнувшись  с ним  на пороге парикмахерской  Джермера, и  был потрясен  не
столько его внешностью, сколько тем обстоятельством,  что он держал в  руках
большого плюшевого медведя.
     --  Это был лорд  Себастьян Флайт,-- об®яснил  мне брадобрей,  когда  я
уселся в кресло.-- Весьма занятный молодой джентльмен.
     -- Несомненно,-- холодно согласился я.
     -- Второй сын маркиза Марчмейна. Его брат, граф Брайдсхед, окончил курс
в   прошлом  семестре.  Вот  он  был   совсем  другой,  на  редкость  тихий,
уравновешенный джентльмен, просто как старичок. Знаете, зачем лорд Себастьян
приходил?  Ему нужна была щетка  для его плюшевого мишки, непременно с очень
жесткой  щетиной,  но,  сказал  лорд  Себастьян,  не  для  того,  чтобы  его
причесывать, а чтобы грозить ему, когда он раскапризничается. Он купил очень
хорошую щетку из слоновой  кости и отдал выгравировать на  ней "Алоизиус" --
так зовут медведя.
     Этот человек, которому  за столько  лет вполне могли бы  уже прискучить
студенческие фантазии,  был явно пленен. Я, однако, отнесся к молодому лорду
неодобрительно и в дальнейшем, видя его мельком на извозчике или за столиком
у "Джорджа", обедающим в накладных бакенбардах, не изменил своего отношения,
хотя Коллинз,  штудировавший  в это время  Фрейда, об®яснил  мне все в самых
научных терминах.
     1 В целом (лат.).

     Да  и  обстоятельства  нашего знакомства, когда оно наконец состоялось,
были  не  слишком  благоприятны.  Дело  было  в начале  марта, незадолго  до
полуночи;  я  угощал у себя факультетских интеллектуалов разогретым вином  с
пряностями; комната была жарко натоплена, в воздухе густо стоял табачный дым
и  запах специй, и голова  моя шла кругом от умных разговоров.  Я  распахнул
окно,  и с  университетского дворика ко мне донесся  довольно обычный  здесь
пьяный смех и нетвердый звук шагов.
     -- Постойте-ка,--  проговорил  один голос. Другой  буркнул:  --  Ладно,
идемте.
     -- Полно  времени...--  не  очень внятно возразил третий.-- Пока Том не
пробьет последний раз...1
     И тут еще один голос, более звонкий и чистый, чем остальные, произнес:
     -- Знаете, я ощущаю совершенно непонятную дурноту. Простите,  принужден
покинуть вас на минуту.
     Через мгновенье  в моем  окне  появилось лицо, в  котором я  узнал лицо
Себастьяна, но не такое, каким я видел  его раньше, оживленное и светлое; он
мгновение  смотрел  на  меня  невидящими  глазами,  затем  перегнулся  через
подоконник поглубже в комнату, и его стошнило.
     Подобные завершения дружеских ужинов не были у нас в диковину; на такие
случаи существовал даже определенный тариф вознаграждения служителей; мы все
методом  проб  и  ошибок   учились  пить  и  знать  меру.  И  была  какая-то
трогательная чистоплотность наизнанку в том, как Себастьян в своей крайности
поспешил к открытому окну. Но все-таки,  что  там ни говори, знакомство было
не из приятных.
     Товарищи выволокли  его из  ворот,  и через  несколько  минут  студент,
задававший пирушку,  приветливый  итонец  с  моего  курса,  вернулся,  чтобы
принести  извинения.  Он тоже был  сильно  пьян, и  речи его носили характер
повторяющийся, а под конец еще и слезливый.
     --  Беда  в том,  что  вина были  слишком разные,-- об®яснял  он --  ни
количество, ни качество тут ни при чем. Все дело в смеси.  Уразумейте это, и
вы постигнете корень зла. Понять -- значит простить.
     -- Да-да,-- ответил  я,  однако  на  следующее  утро, выслушивая упреки
Ланта, все еще испытывал досаду.
     1 Часы на оксфордской колокольне Большой Том бьют в полночь 101 раз.
     -- Кувшин-другой подогретого вина на пятерых,-- ворчал Лапт,--  и  вот,
пожалуйста. Не успели  даже до окна добежать. Кто  не умеет  пить, пусть  не
берется, я так считаю.
     -- Это не мы, Лант. Это один человек не из нашего колледжа.
     -- Мне от этого не легче вывозить всю эту мерзость.
     -- Там для вас пять шиллингов на буфете.
     -- Видел и  благодарю, но по мне лучше уж не  надо денег п чтоб не было
этого безобразия.
     Я надел университетскую  мантию и оставил его в одиночестве делать свое
дело.  В те дни я еще посещал лекции и домой вернулся  незадолго до полудня.
Моя  гостиная была завалена цветами, во всех углах, на всех столах, полках и
подоконниках, во  всех мыслимых сосудах стояло столько цветов, что  казалось
-- ив действительности так и  было,--  сюда  перекочевало содержимое  целого
цветочного магазина. Когда  я вошел,  Лант  как  раз  заворачивал  в  бумагу
последний букет, который собирался унести с собой.
     -- Что это все означает, Лант?
     --  Вчерашний джентльмен,  сэр. Он  оставил  вам записку.  Записка была
написана цветным карандашом  поперек целого  листа моего лучшего ватмана: "Я
жестоко раскаиваюсь.  Алоизиус  не  хочет со  мной  разговаривать,  пока  не
убедится, что  я  прощен,  поэтому,  пожалуйста, приходите  ко  мне  сегодня
обедать. Себастьян Флайт". Как это на него похоже, подумал я, считать, что я
знаю, где он живет; впрочем, я и в самом деле знал.
     -- Занятный молодой джентльмен,  и убирать за ним  одно удовольствие. Я
так понимаю, вас  сегодня к обеду дома не будет, сэр?  Я предупредил мистера
Коллинза и мистера Партриджа -- они хотели прийти сегодня к нам обедать.
     -- Да, Лант, сегодня я к обеду не буду.
     Этот  званый  обед  --  ибо  там  оказалось  еще  несколько  гостей  --
знаменовал начало новой эры в моей жизни. Но подробности его стерлись в моей
памяти,  на  него  наслоились  воспоминания о  многих  ему подобных, которые
следовали  друг за  другом  весь  этот и  следующий семестры,  точно хоровод
купидончиков на ренессансном фризе.
     Я шел  туда не без колебания, ибо то была  чужая территория, и какой-то
вздорный  внутренний   голос  предостерегающе  нашептывал   мне   на  ухо  с
характерной интонацией Коллинза, что достойней было бы воздержаться. Но  я в
ту  пору  искал  любви,  и  я  пошел,  охваченный  любопытством  и  смутным,
неосознанным  предчувствием, что здесь наконец я  найду ту низенькую дверь в
стене, которую, как я знал, и  до  меня уже находили другие и которая вела в
таинственный,  очарованный  сад,  куда  не выходят  ничьи  окна, хоть  он  и
расположен в самом сердце этого серого города.
     Себастьян   жил   в  колледже  Христовой  церкви,  на   верхнем   этаже
Медоу-Билдингс. Я застал  его одного, он стоял и обколупывал бекасиное яйцо,
которое вынул из большого, выложенного  мохом гнезда,  украшавшего  середину
стола.
     -- Я их пересчитал,--  об®яснил он,-- и  вышло по пять на каждого и два
лишние. Эти два я взял себе. Умираю с голоду. Я безоговорочно отдался в руки
господ Долбера  и Гудолла и  теперь чувствую себя так упоительно, словно все
вчерашнее было лишь сном. Умоляю, не будите меня.
     Он был волшебно красив той бесполой красотой, которая в  ранней юности,
словно звонкая песня, зовет к себе любовь, но вянет  при  первом  же дыхании
холодного ветра.
     В его гостиной были собраны самые неуместные предметы  -- фисгармония в
готическом  ящике, корзина для бумаг в виде слоновьей ноги,  груда  восковых
плодов,  две  несуразно огромные севрские вазы, рисунки Домье в  рамках,-- и
все это выглядело особенно странно рядом с простой университетской мебелью и
большим  обеденным  столом. На  камине толстым  слоем лежали пригласительные
карточки от хозяек лондонских салонов.
     --  Этот  злодей  Хобсон  запер  Алоизиуса  в  спальне,--  сказал он.--
Впрочем, наверное, и к лучшему, потому что бекасиных яиц на него не  хватит.
Знаете, Хобсон питает вражду  к Алоизиусу. Я вам завидую -- у вас прекрасный
служитель. Сегодня  утром  он был  со мною очень добр, когда другие могли бы
выказать строгость.
     Собрались гости. Это  были три итонских выпускника, ныне первокурсники,
элегантные,  слегка  рассеянные,  томные  юноши;  накануне  они  все  вместе
побывали  на  каком-то балу в  Лондоне и сегодня  говорили о нем,  словно  о
похоронах близкого, но нелюбимого  родственника. Каждый, входя, прежде всего
бросался к  бекасиным яйцам, потом  замечал Себастьяна и наконец  меня -- со
светским отсутствием какого-либо интереса, словно говоря: "У нас и в  мыслях
нет оскорбить вас хотя бы намеком на то, что вы с нами незнакомы".
     -- Первые в этом году,-- говорили они.-- Где вы их достаете?
     -- Мама присылает из Брайдсхеда. Они для нее всегда рано несутся.
     Когда с  яйцами  было покончено и мы приступили к ракам под ньюбургским
соусом, появился последний гость.
     -- Мой милый,-- протянул он.--  Я не мог вырваться раньше. Я  обедал со
своим  н-н-немыслимым н-н-наста-вником.  Он  нашел  весьма  странным,  что я
ухожу. Я сказал, что должен переодеться перед ф-ф-футболом.
     Он был высок, тонок, довольно смугл, с  огромными влажными глазами.  Мы
все носили  грубошерстные  костюмы и башмаки на  толстой подошве. На нем был
облегающий шоколадный в яркую белую полоску  пиджак, замшевые туфли, большой
галстук-бабочка,  и,  входя,  он  стягивал  ярко-желтые  замшевые  перчатки;
полугалл,  полуянки,   еще,  быть   может,  полуеврей;  личность   полностью
экзотическая.
     Это был -- мне не нужно было его представлять --  Антони Бланш, главный
оксфордский эстет, притча во языцех от Чаруэлла до Сомервилла. Мне много раз
на улице  показывали его, когда он  вышагивал своей павлиньей  поступью; мне
приходилось слышать у  "Джорджа"  его  голос, бросающий вызов условностям, и
теперь,  встретив его в очарованном кругу Себастьяна, я с жадностью поглощал
его, точно вкусное, изысканное блюдо.
     После обеда  он вышел  на  балкон и над  толпой студентов в  свитерах и
теплых кашне,  спешащих мимо на  реку, в рупор, странным образом оказавшийся
среди безделушек  Себастьяна,  завывающим  голосом декламировал  отрывки  из
"Бесплодной земли" 1.
     -- А я,  Тиресий,  знаю наперед,  --  рыдал  он над ними  из-под сводов
венецианской галереи,--
     Все, что бывает при таком визите,
     Я у фиванских восседал ворот
     И брел среди отверженных в Аиде.
     И тут же, возвратясь в комнату, весело:
     --  Как я  их удивил! Для меня каждый гребец -- это еще одна доблестная
Грейс Дарлинг 2.
     Мы еще долго сидели за столом, попивая восхитительный куантро, и самый,
томный и рассеянный из итонцев распевал:
     1 Поэма Т.  С Элиота  (1888--1965) -- американского и английского поэта
Перевод А. Сергеева.
     2 Английская девушка, дочь смотрителя маяка, спасшая в 1837 году вдвоем
с отцом экипаж тонувшего в скалах судна.
     "И павшего воина к ней принесли...", аккомпанируя себе на фисгармонии.
     Разошлись мы в пятом часу.
     Первым поднялся Антони Бланш. Он галантно и сердечно простился с каждым
по очереди. Себастьяну он сказал:
     --  М-мой милый, я  хотел бы утыкать  вас  стрелами, как  подушечку для
булавок. А меня заверил:
     -- Это просто  изумительно, что Себастьян вас откопал.  Где вы таитесь?
Вот  я  доберусь  до  вашей  норы  и  выкурю  вас  оттуда,  как  с-с-старого
г-г-горностая.
     Вскоре после него ушли и остальные. Я хотел было  раскланяться вместе с
ними, но Себастьян сказал:
     -- Выпьем еще немного куантро.-- И я остался. Позже он об®явил:
     -- Я должен идти в Ботанический сад.
     -- Зачем?
     -- Посмотреть плющ.
     Дело  показалось мне достаточно  важным, и я пошел  вместе с  ним.  Под
стенами Мертона он взял меня под руку.
     -- Я ни разу не был в Ботаническом саду,-- признался я.
     -- О, Чарльз, сколько вам еще  предстоит увидеть! Там красивая  арка  и
так  много разных сортов  плюща,  я  даже  не  подозревал,  что  их  столько
существует. Не знаю, что бы я делал без Ботанического сада.
     Когда  я в  конце  концов очутился опять у себя и нашел  свою  квартиру
точно  такой  же,  какой  оставил   ее  утром,  я  ощутил   в  ней  странную
безжизненность, которой не  замечал прежде. В чем дело?  Все,  кроме  желтых
нарциссов, казалось  ненастоящим.  Может быть,  причина в экране? Я повернул
его к стене. Стало немного лучше.
     Это был конец экрана. Лант всегда его недолюбливал и через день или два
отнес  в какую-то таинственную каморку под  лестницей,  где у него хранились
тряпки и ведра.
     Тот  день  положил  начало   моей  дружбе  с  Себастьяном  --  вот  как
получилось, что роскошным  июньским утром я лежал рядом G ним в тени высоких
вязов  и провожал  взглядом  облачко дыма,  срывающееся с  его губ и  тающее
вверху среди ветвей.
     Потом мы поехали  дальше и через  час проголодались. Мы остановились  в
деревенской  гостинице, которая была также фермерским  домом, и позавтракали
яичницей с  ветчиной, солеными орехами