ода  присутствовал  невроз,  который  тамошние жители  принимают за
энергию.
     -- Чарльз, по-моему, ты нисколько не переменился.
     -- Да, к сожалению.
     -Ты хотел бы перемениться?
     -Только в этом и проявляется жизнь.
     -Но ведь ты мог бы так перемениться, что разлюбил бы меня.
     -- Да, мог бы.
     -- Чарльз, ты не разлюбил меня?
     -- Ты ведь сама сказала, что я не переменился.
     -- Теперь мне начинает казаться, что я ошиблась. Я вот не переменилась.
     -- Да,-- сказал я,-- вижу.
     -- Тебе страшно было сегодня, когда мы встретились?
     -- Нисколько.
     -- Ты не думал, а вдруг я теперь влюблена в кого-нибудь другого?
     -- Нет, не думал. Ты влюблена в другого?
     -- Ты же знаешь, что нет. А ты?
     -- Нет. Я не влюблен.
     Мою жену  удовлетворил этот  ответ. Она  вышла  за меня замуж шесть лет
назад, когда  состоялась моя первая выставка, и с  тех пор немало  сделала в
наших общих  интересах. Люди  говорили, что она  создала  меня,  но сама она
признавала за  собой только  ту заслугу,  что обеспечила  мне  благоприятную
обстановку; она  твердо верила в мой талант и "артистический темперамент", а
также в ту истину, что сделанное тайно как бы не сделано вовсе.
     Немного погодя она спросила:
     -- Тебе  очень не  терпится попасть домой? (Отец подарил мне к  свадьбе
деньги на  покупку дома, и я купил  старый  дом священника в тех местах, где
жили родители моей жены.) Я приготовила тебе сюрприз.
     - Да?
     -- Переделала старый амбар в студию, чтобы тебе не мешали дети или если
кто к нам приедет погостить. Пригласила Эмдена для этой работы. Все считают,
что получилось очень удачно. Была даже статья в "Сельской жизни", я привезла
тебе посмотреть.
     Она   показала  мне  статью:  "...удачный  образец   хороших  манер   в
архитектуре... Сэр Джозеф Эмден тактично приспособил традиционный материал к
новым требованиям..." Текст  сопровождался фотографиями. Земляной пол теперь
покрывали широкие дубовые  доски, в северной стене было пробито высокое окно
в каменном  переплете,  с нишей, а высокий  балочный потолок, который раньше
терялся в полусумраке, был залит ярким светом, и пространства  между балками
заштукатурены  и выкрашены  белоснежной краской; стало похоже на деревенский
танцзал.  Мне  припомнился  прежний  запах  амбара,  теперь,  должно   быть,
исчезнувший.
     -- Мне нравился этот амбар,-- вздохнул я.
     -- Но зато ты сможешь здесь работать, верно?
     -- Я работал на корточках в облаке гнуса,-- ответил я,-- под солнечными
лучами, от которых обугливалась бумага, и теперь могу работать хоть на крыше
омнибуса. Я думаю, священник будет рад арендовать это помещение для виста.
     -- Тебя ждет уйма  работы. Я обещала леди Энкоредж, что ты напишешь  их
дом, как только вернешься.  Его  ведь тоже  будут сносить  -- построят внизу
магазины, а сверху двухкомнатные квартирки. Как ты думаешь, Чарльз, эта твоя
экзотика не отобьет у тебя охоту к таким вещам?
     -- Что за вздор!
     -- Видишь ли, то, что ты делал теперь, совсем не такое. Не сердись.
     -- Просто и этот дом должны поглотить джунгли, только и всего.
     -- Да, я знаю, милый, как ты к этому  относишься. Георгианское общество
подняло страшный шум, но ничего нельзя было сделать... Ты получил мое письмо
про Боя?
     -- Не помню. О чем оно? (Бой Мулкастер был ее брат).
     -- О его  помолвке. Теперь это неважно,  потому что все отменилось,  но
папа с мамой были ужасно  расстроены. Такая кошмарная девица. В конце концов
пришлось дать ей денег.
     -- Нет, я ничего не знал про Боя.
     -- Они с Джонджоном теперь  страшные друзья. Так трогательно  наблюдать
их вдвоем.  Когда бы он ни приехал,  он  первым делом бежит  к нам. Входит в
дом, ни на кого  даже  не  смотрит  и кричит  во  всю глотку:  "Где  тут мой
приятель  Джонджон?" -- а Джонджон кубарем скатывается  по лестнице,  и  они
уходят  в рощу  и там играют часами. Можно  подумать,  что это ровесники.  И
знаешь, это Джонджон его первый образумил насчет той девицы, нет, правда, он
такой умненький.  Видно, он  слышал,  как мы  с мамой разговаривали,  и вот,
когда Бой  приехал,  он вдруг говорит: "Дядя Бой не женится на плохой тете и
не  оставит Джонджона",-- и  в  тот  же день  как раз  сговорились на"  двух
тысячах фунтов без  суда.  Джонджон  так  восхищается Боем и  подражает  ему
совершенно во всем. Это страшно полезно и для того и для другого.
     Я  отошел к  окну  и  попробовал  -- в  который  раз, и  все  тщетно,--
перекрыть отопление; потом выпил воды со льдом и распахнул окно, но вместе с
морозным ночным воздухом в  комнату  ворвалась музыка из соседнего номера --
там был включен радиоприемник. Я закрыл окно и пошел к жене.
     Потом она  снова  заговорила,  но  уже  сквозь сон.  ."...Сад чудо  как
разросся... Буксовые  кусты  --  помнишь,  ты  посадил? --  за  прошлый  год
поднялись на пять дюймов... Я пригласила людей из Лондона привести в порядок
теннисный корт... У нас первоклассный повар..."
     К  тому  времени, когда  город  внизу  под  нами начал пробуждаться, мы
наконец   уснули,   но    ненадолго:    раздался   телефонный    звонок,   и
гермафродически-веселый голос  в  трубке  произнес:  "Отель "Савой-Карлтон".
Доброе утро. Семь часов сорок пять минут".
     -- Я, знаете ли, не просил, чтобы меня будили.
     -- Как вы сказали?
     -- Ладно. Все равно.
     -- Пожалуйста, пожалуйста.
     Когда я брился, моя жена, сидя в ванне, сказала:
     --  Совсем  как в  прежние  времена. Я теперь  совершенно  успокоилась,
Чарльз.
     -- Прекрасно.
     -- Я ужасно боялась, что за два года все переменится. А теперь вижу, мы
можем опять начать с того, на чем остановились.
     -- Когда? -- спросил я.-- На чем? Когда мы на чем остановились?
     -- На том, что ты уехал, разумеется.
     -- А может быть, на чем-то еще? Немного раньше?
     -- Ах, Чарльз,  это древняя история. Все это было пустое. Одни пустяки.
Давно кончено и забыто.
     -- Я просто хотел уточнить,--  сказал я.--  У нас все, как  было в день
моего от®езда, так я понял?
     И  мы  начали  новый день в точности с  того, на  чем кончили  два года
назад: моя жена была в слезах.
     Английская  сдержанность и  кротость  моей жены,  ее ослепительно-белые
ровные  зубки,  отточенные  розовые ногти  и  облик  школьницы,  склонной  к
невинным  шалостям,  и туалеты  школьницы  с  драгоценностями в  современном
вкусе,  которые изготовляются  за  огромные  деньги с таким  расчетом, чтобы
издалека казаться обыкновенным  ширпотребом, и всех награждающая  улыбка,  и
почтительное отношение  ко  мне, и  горячая забота о  моих интересах,,  и ее
любящее  материнское   сердце,  побуждающее  ее   каждый  день  слать  домой
телеграммы,-- словом,  все  ее своеобразное очарование  создало ей в Америке
множество  друзей,  и  наша  каюта  в день  отплытия была забита подарками в
целлофановых  пакетах -- цветами,  фруктами,  книгами,  игрушками  для наших
детей -- от людей, с которыми она была знакома не более недели. Стюарды, как
и  медицинские  сестры  в больницах, судят  о  важности  своих пассажиров по
количеству и  ценности подобных  подношений,  и  потому мы начали  плаванье,
окруженные глубочайшим почтением.
     Первая мысль моей жены по прибытии на борт была о списке пассажиров.
     -- Сколько знакомых! -- сказала она.-- Нам предстоит чудесное плаванье.
Давай  сегодня  вечером пригласим гостей. Сходни  еще не  убрали, когда  она
засела за телефон.
     -- Джулия? Это Селия -- Селия Райдвр. Чудесно, что ты оказалась на этом
же пароходе. Что ты поделываешь? Приходи к нам сегодня вечером на коктейль и
все расскажешь.
     -- Какая это Джулия?
     -- Моттрем. Не видела ее тысячу лет.
     Я тоже; последний раз мы встретились у меня на свадьбе, а поговорить  у
нас  не  было случая  со времени вернисажа  моей первой выставки, на которой
повешенные в ряд четыре  полотна  с изображением  Марчмейн-хауса, одолженные
Брайдсхедом,  привлекали всеобщее внимание. Эти картины были моей  последней
связью  с  Флайтами; наши жизни,  в течение почти  двух  лет такие  близкие,
разошлись.  Себастьян,  я знал, по-прежнему  находился за границей;  Рекс  и
Джулия,  как я слышал, были несчастливы друг с другом. Рекс  вовсе не сделал
такой  блистательной  карьеры,  как  ему   предсказывали;  он  оставался  на
периферии правящего  круга  фигурой видной,  но чуточку подозрительной. Живя
среди  одиозно  богатых,  он в своих выступлениях  выражал ультрарадикальные
взгляды. Имя Моттремов иногда звучало в разговорах; их лица нередко мелькали
со страниц "Тэтлера",  когда, поджидая кого-нибудь, я рассеянно перелистывал
журнал,  но мы  с  ними  больше не пересекались; как это  бывает в  Англии и
только  в  Англии, мы оказались  в  двух  различных  мирах,  в  двух  разных
планетарных  системах  личных знакомств;  для  этого  явления  можно  найти,
насколько  я  понимаю,  прекрасную  метафору  из  области физики, в том, как
частицы    энергии   группируются   и   перегруппировываются   в   отдельные
магнетические системы; метафора эта сама просится на бумагу, если  только вы
можете со знанием дела трактовать  о соответствующих явлениях; я же способен
сказать только, что в Англии  имеется бесчисленное множество подобных тесных
кружков, и можно  жить, как жили мы с Джулией, на соседних улицах, видеть по
временам  в  отдалении один загородный горизонт; можно симпатизировать  друг
другу, вчуже интересоваться даже, как сложились наши  жизни, и сожалеть, что
судьба нас развела,  отлично зная, что стоит только в  одно прекрасное  утро
снять  трубку телефона, и твой голос  прозвучит у изголовья  другого, как бы
распахнув двери и войдя вместе с солнцем и апельсиновым соком, и, однако же,
так никогда и  не  сделать  этого шага,  покоряясь  центростремительной силе
наших отдельных мирков и холоду космического пространства между ними.
     Моя жена, поджав  ноги,  сидела  на валике  дивана  среди  целлофановых
оберток  и шелковых лент и энергично  названивала по телефону, подбираясь  к
концу пассажирского списка. "...Да, да, конечно, приведите его,  я  слышала,
Ты прелесть... Да, представьте, и Чарльз тоже, он наконец возвратился ко мне
из  джунглей,  вот чудесно, да?.. Я так рада была увидеть ваше  имя в списке
пассажиров!   Теперь   наше    плаванье...   дорогая,   мы   тоже   жили   в
"Савой-Карлтоне", как  мы  могли  не встретиться?.."  Время  от времени  она
оборачивалась ко мне и говорила:
     -- Я должна убедиться, что ты действительно здесь. Никак не привыкну.
     Я вышел  на  палубу и остановился  в  одной  из тех  больших стеклянных
коробок, откуда  пассажиры смотрели на  медленно  уходящий  берег.  "Столько
знакомых",--  сказала моя жена. Для меня  это  были совершенно чуждые  люди;
волнение  разлуки  еще не улеглось;  некоторые  из пассажиров,  до последней
минуты пившие с теми, кто пришел их  провожать, были в приподнятых чувствах;
другие уже прикидывали,  где бы  расположиться на палубе со своим шезлонгом;
вовсю играл никому не слышный оркестр -- люди суетились, как муравьи.
     Я ушел и стал бродить по  пароходным  салонам,  которые были велики, но
отнюдь   не  великолепны,   напоминая   до   абсурда   увеличенные  коридоры
железнодорожных вагонов.  Я прошел в  высокие  бронзовые  двери,  на которых
резвились  двухмерные ассирийские чудовища,  под ногами  у  меня расстилался
ковер  цвета   промокательной  бумаги;  расписанные   стенные   панели  тоже
напоминали  промокательную бумагу  -- "детские"  рисунки  в грязных, плоских
тонах; а между стен лежали ярды и ярдь светлого паркета, которого не касался
инструмент паркетчика,-- лесины, незаметно стыкованные одна с другой, гнутые
под  углом, обработанные паром и  давлением и безукоризненно отполированные;
здесь  и там поверх ковра, похожего на промокательную бумагу,  стояли кресла
со столиками, сделанные словно  по  чертежам  сантехников,-- большие  мягкие
кубы  с  квадратными  углублениями  вместо   сидений,  обитые  все   той  же
промокательной  бумагой;   рассеянное   освещение  исходило   из   множества
разбросанных отверстий -- ровный свет без тени;
     и  все гудело  от вращения  бесчисленных вентиляторов  и вибрировало от
работы мощных машин под полом.
     "Ну, вот я и вернулся,-- думал я,--  из своих джунглей, от своих  руин.
Вернулся  сюда,  где  богатство  успело  лишиться   великолепия  и  сила  --
достоинства. Quomodo sedet sola civitas (я  уже слышал  этот великий плач, о
котором  когда-то в парадной гостиной Марчмейн-хауса говорила мне  Корделия,
слышал примерно год назад в Гватемале в исполнении негритянской капеллы)".
     Подошел стюард.
     -- Не угодно ли чего-нибудь, сэр?
     -- Виски с содовой без льда.
     -- Прошу прощения, сэр, у нас вся содовая вода со льдом.
     -- А простая вода тоже?
     -- О да, сэр, тоже.
     -- Ну ладно, неважно.
     Озадаченный, он засеменил, прочь, неслышно ступая в неумолчном гуле.
     -- Чарльз.
     Я оглянулся.
     В  одном  из  мягких  кубов,  обтянутых промокательной бумагой,  сидела
Джулия, тихо сложив на коленях руки,-- я прошел мимо, даже не заметив ее.
     -- Я знала, что вы здесь. Мне звонила Селия. Как хорошо.
     -- Что вы тут делаете?
     Она скупым красноречивым жестом развела на коленях ладони.
     --  Жду.  Моя  горничная распаковывает  вещи. Она постоянно  чем-нибудь
недовольна с  тех пор, как  мы выехали из Англии.  Сейчас ей не нравится моя
каюта. Почему, сама не знаю. Мне кажется, там очень мило.
     Вернулся  стюард с виски и двумя  кувшинчиками -- в одном была вода  со
льда, в другом кипяток; я смешал их до нужной температуры. Он посмотрел, как
я это делаю, и сказал:
     -- Теперь буду знать, как вы любите, сэр.
     У   большинства  пассажиров  были  какие-нибудь  причуды;  ему  платили
жалованье  за  то, чтобы  он  им  угождал. Джулия  заказала  чашку  горячего
шоколада. Я сел в соседний куб.
     --  Я теперь совсем не  вижу  вас,-- сказала она.-- Я, кажется, не вижу
никого из тех, кого люблю. Почему, сама не знаю.
     Но говорила  она  так, как  будто со  времени  нашей  последней встречи
прошли недели, а не  годы; как будто к тому же перед тем нас с ней связывала
близкая  дружба. Это было прямо  противоположно  тому, что происходит обычно
при  подобных  встречах  -- когда  оказывается,  что  время успело  возвести
собственную   оборонительную   линию,   замаскировало   уязвимые   места   и
заминировало  все   промежуточное   пространство,  кроме   двух-трех   самых
проторенных проходов,  так  что,  как правило,  мы только и можем что делать
друг другу знаки  через  ряды проволочного  заграждения.  А тут  мы  с  ней,
никогда прежде не бывшие друзьями, встретились так, как  будто между нами не
прерывалась многолетняя дружба.
     -- Что вы делали в Америке?
     Она  медленно подняла  на  меня от чашки  с шоколадом  свои  прекрасные
серьезные глаза и ответила:
     -- А вы не знаете? Я вам  расскажу когда-нибудь. Понимаете, я оказалась
в дураках. Вообразила, что люблю одного человека, а вышло все совсем не так.
     Память моя перелетела на десять  лет назад, в  тот  вечер в Брайдсхеде,
когда  это   прелестное   тонконогое   девятнадцатилетнее  существо,  словно
получившее  разрешение  на  час  спуститься   из   детской  и   оскорбленное
недостатком  внимания  взрослых,  сказало  с  вызовом:  "Я,  например,  тоже
причиняю  семье  беспокойство"; и я  тогда еще подумал, хотя и сам, как  мне
теперь казалось, едва вылез из коротеньких штанишек:
     "До чего эти молоденькие девушки важничают своими романами".
     Теперь все было иначе; в том, как она это сказала, было только смирение
и дружеская откровенность.
     Мне  захотелось  ответить  ей  доверием  на  доверие,  показать,  что я
принимаю ее  дружбу, но" в моей ровной, многотрудной жизни  последних лет не
было ничего, чем бы я мог с нею поделиться. Вместо этого я стал рассказывать
о том, как жил в  Джунглях, о забавных типах,  которые мне встречались,  и о
местах, которые я посетил, но  в этой новой атмосфере старой  дружбы рассказ
мой прозвучал неуместно, быстро иссяк и оборвался.
     -- Я очень хочу увидеть картины,-- сказала она.
     -- Селия предложила, чтобы я распаковал несколько и развесил по  стенам
каюты к приходу гостей. Я не мог.
     --  Ну да...  а  Селия по-прежнему очаровательна? Я всегда  считала  ее
самой хорошенькой из всех наших сверстниц.
     -- Она не изменилась.
     -- Зато вы изменились, Чарльз. Такой тощий и хмурый; совсем не похож на
того   милого  мальчика,  которого  Себастьян  привез  с  собой  когда-то  в
Брайдсхед. И как-то тверже стали.
     -- А вы мягче.
     -- Да, наверно... И я теперь стала терпеливее.
     Ей  не было еще  и  тридцати, она  только приближалась к  зениту  своей
прелести,  с  лихвой  исполнив  все,  что  обещала  когда-то ее расцветающая
красота. Модная  тонконогость  отошла в  прошлое;  голова,  которую я привык
относить к итальянскому Кватроченто, казавшаяся раньше  словно чужой  на  ее
угловатых плечах, стала теперь  органичной частью ее  облика,  утратив  свое
флорентийское  своеобразие  и  связь  с  живописью  и  искусством,  так  что
бесполезно было бы пытаться  расчленить и перечислить по пунктам особенности
ее красоты, которая была  ее сущностью и поддавалась познанию  только в  ней
самой,  с  ее  согласия, через  любовь, которую  я должен был вскоре  к  ней
ощутить.
     Время  произвело в ней и  еще  одну  перемену -- не для нее была теперь
самодовольная, лукавая улыбка Джоконды, годы, несшие не только "звон лютни и
кифары", придали ее чертам выражение грусти. Она словно говорила: "Взгляните
на  меня. Я сделала что могла. Я красива необыкновенной, особенной красотой.
Я  создана  для восторгов. Но  что  причитается  мне  самой? Что  будет моей
наградой?"
     Этого  в  ней не было десять лет  назад,  и это, в сущности, и  было ее
наградой  --  магическая,   неизбывная  грусть,  говорящая  прямо  сердцу  и
рождающая в нем немоту, венец ее красоты.
     -- И грустнее,-- сказал я.
     -- О да, гораздо грустнее.
     Когда  спустя  два  часа я  вернулся в каюту,  моя  жена  была охвачена
кипучей деятельностью.
     -- Пришлось обо всем позаботиться самой. Как, по-твоему, неплохо?
     Нам  дали,  без   приплаты,  большой  номер-люкс,   который  из-за  его
грандиозных  размеров  почти   никогда  никто  не  брал,   кроме  директоров
пароходной компании,  так что  помощник  капитана каждый рейс мог селить там
кого-нибудь по  своему  усмотрению, кого  желал  особо  почтить.  (Моя  жена
обладала специальным  талантом завоевывать такие почести: сначала ошеломляла
бедные души  своим шиком  и  моей  известностью,  а  потом,  утвердившись на
недосягаемой высоте, сразу же переходила  на почти заискивающее дружелюбие.)
В знак благодарности помощник капитана был включен в  число приглашенных,  а
он  в  знак благодарности  со  своей стороны прислал ей  ледяного  лебедя  в
натуральную  величину,  изнутри заполненного  черной  икрой. Этот  роскошный
хладный  дар возвышался  теперь  на столе посреди  комнаты и медленно  таял,
роняя  с клюва  каплю  за каплей на  серебряное блюдо. Поднесенные  ей утром
букеты  по   возможности  скрывали  стенные  панели  (ибо  эта  каюта   была
точь-в-точь недавно покинутый мною безобразный салон в миниатюре).
     -- Скорее иди переодеваться. Где ты был все это время?
     -- Разговаривал с Джулией Моттрем.
     -- Ты  с ней  знаком? Ах, да, вы ведь  дружили с ее алкоголиком-братом.
Боже, как она была ослепительна!
     -- Она тоже очень высокого мнения о твоей внешности.
     -- У нее был роман с Боем.
     -- Не может быть.
     -- Он так говорил.
     -- А ты подумала,-- спросил я,-- как твои гости будут грызть эту икру?
     -- Знаю. Ледяная, как камень. Но ведь есть все остальное -- она открыла
блюда  со всевозможными глазированными  лакомств