лько  судно  вновь  принимало  ровное
положение; сам бы я не отважился поднести к лицу безопасную бритву.
     Снова зазвонил телефон.
     Это была моя жена:
     -- Как ты себя чувствуешь, Чарльз?
     -- Устал немного.
     -- Ты ко мне не зайдешь?
     -- Я уже заходил. Буду чуть погодя.
     Я  захватил и принес  ей цветы из  гостиной; они  довершили впечатление
родильной палаты,  которое моя  жена  успела  создать  в своей  каюте:  у ее
постели,  словно  акушерка,  стояла   стюардесса   --  накрахмаленный  столп
уверенности  и спокойствия.  Моя жена повернула ко мне  голову на  подушке и
слабо  улыбнулась;  она  протянула  обнаженную  руку  и погладила  кончиками
пальцев ленты и хрусткий целлофан самого большого букета.
     -- Все так добры,--  чуть слышно  проговорила она,  словно шторм был ее
личной бедой, в которой любящее человечество ей соболезновало.
     -- Ты, как я понимаю, не встанешь?
     --  Ах, нет, миссис  Кларк так ко  мне внимательна.--  Она всегда умела
запоминать  фамилии прислуги.-- Ты  не беспокойся.  Заходи ко .мне  время от
времени и рассказывай, что происходит.
     -- Нет-нет, деточка,--  вмешалась стюардесса,-- чем меньше нас  сегодня
будут беспокоить, тем лучше.
     Даже из морской болезни моя  жена умудрилась сделать некое  общеженское
таинство. Каюта Джулии, я знал, находилась где-то под нашей. Я подождал ее у
лифта, ведущего на главную  палубу; когда она пришла, мы поднялись и сделали
один  круг  по палубе; я  держался за перила,  а  она  взяла меня  под руку.
Прогулка была не из легких;  сквозь струящееся стекло был виден перекошенный
мир  серого   неба  и  черной  воды.  Когда  судно  давало  резкий  крен,  я
поворачивался, чтобы  она могла  тоже ухватиться свободной рукой  за перила;
ветер  выл  уже  не  так  оглушительно,  но  пароход  стонал  и  скрипел  от
напряжения. Сделав один круг, Джулия сказала:
     -- Бог с ним. Эта женщина выколотила из меня все печенки, у меня больше
ноги не ходят. Пойдем посидим.
     Массивные бронзовые двери  салона сорвались с защелок и свободно ходили
туда-сюда, послушные пароходной  качке;  с равномерностью  маятника, готовые
все смести  на  своем пути,  они по очереди,  то  одна, то другая половинка,
распахивались и  запахивались снова; завершив каждый полукруг, задерживались
секунду  и снова начинали  движение, сначала медленно,  а  под конец быстро,
захлопываясь с оглушительным стуком. Серьезной опасности для проходящих  они
не  представляли -- разве  только  сильно  замешкаешься  и тебя  стукнет  на
обратном, быстром махе; вполне можно  было успеть  пройти, даже не прибавляя
шагу;  однако  грозный вид этих  вырвавшихся на  свободу  металлических плит
легко  мог бы  человека  робкого устрашить и побудить к торопливости; и я  с
радостью  ощутил, что рука Джулии не дрогнула у меня на локте и что она идет
рядом со мною, сохраняя совершенную невозмутимость.
     --  Браво,--сказал  какой-то   сидевший  поблизости  человек.--  Честно
признаюсь,  я пошел  через другой вход. Не по душе мне  что-то пришлись  эти
двери. С ними тут с утра бьются, никак не закрепят.
     В тот день  в салонах  и на палубе было немного народу, и эти  немногие
были, казалось, об®единены между собой некоей  общностью взаимного уважения;
никто ничего не делал, только сидели с торжественным видом в креслах, иногда
пили  что-нибудь  и  похваливали  друг  друга  за  неподверженность  морской
болезни.
     -- Вы первая женщина, которую я сегодня вижу,-- продолжал этот человек.
     -- Да, мне повезло.
     -- Это нам  повезло,-- возразил он,  сделав движение вперед, которое он
начал  как поклон,  но  завершил  падением на  колени,  когда промокательная
бумага у нас под ногами вдруг круто пошла  одним краем вверх. Нас отшвырнуло
от него, и мы, цепляясь друг за  друга, но все еще на  ногах поспешили сесть
там, куда завела  нас эта фигура  нашего танца,-- в  дальнем конце салона, в
стороне от всех; по салону во  всех направлениях были  протянуты леера, и мы
оказались за канатами, точно боксеры на ринге.
     Подошел стюард.
     -- Вам как обычно, сэр? Виски с теплой водой, если я не ошибаюсь? А что
для дамы? Могу ли я предложить глоток шампанского?
     -- Это ужасно,  но я действительно с  огромным удовольствием  выпила бы
шампанского,--  сказала Джулия.-- Что за  роскошная жизнь:  розы,  полчаса с
женщиной-боксером и теперь шампанское!
     -- Напрасно вы так меня шпыняете за  эти  розы. Это и вообще-то была не
моя идея. Их кто-то прислал Селии.
     -- О, тогда совсем другое дело. Это с  вас  полностью  снимает вину.  И
делает мою массажистку еще непростительнее.
     -- А меня брили в постели.
     -- Я рада насчет роз,-- сказала Джулия.-- Признаюсь, они меня неприятно
поразили. Показалось, что день начинается нехорошо.
     Я понял, что она хотела сказать, и в эту минуту ощутил себя так, словно
стряхнул с себя пыль  и песок минувших десяти лет; в тот день, как и всегда,
каким бы  способом  она  ни об®яснялась со мной --  недомолвками, отдельными
словами,  избитыми фразами современного жаргона,  едва  заметными движениями
глаз,  губ или рук,--  как  бы  невыразима ни была ее  мысль, как ни  далеко
успевала отскочить рикошетом от обсуждаемого предмета, как ни глубоко уйти с
поверхности внутрь вещей, я  понимал; даже в тот день,  когда я еще стоял на
пороге любви, я понимал, что она хотела сказать.
     Мы выпили, и скоро, держась за канат, к нам добрел наш новый знакомец.
     -- Ничего, если я присоединюсь  к  вам?  Скверная погодка,  как  ничто,
сближает людей.  Десятый  раз  переплываю Атлантику  и никогда не  переживал
ничего подобного. Молодая леди, я вижу, бывалый мореход.
     -- Вовсе нет. Я  никогда раньше не  плавала,  только  вот  в Нью-Йорк и
теперь обратно, ну и через Канал, конечно. Меня не укачивает, слава богу, но
я  устала. Сначала я думала, что это после массажа,  но теперь  склоняюсь  к
мысли, что виновата качка.
     --  Моя  жена чувствует себя убийственно, а она плавала тысячу раз. Это
кое-что да значит, верно?
     Он сел  вместе с  нами обедать. Его присутствие мне не  мешало; он явно
испытывал нежность к  Джулии и при этом  считал  нас мужем и женой; это  его
заблуждение и трогательная галантность только сближали нас.
     Видел вас вчера вечером за капитанским столом,-- сказал  он.-- Со всеми
важными птицами.
     -- Очень скучные это птицы.
     -- Если  хотите знать,  важные  птицы  всегда скучные. Но  в  настоящий
шторм, вроде этого, сразу видно, кто чего стоит.
     -- У вас пристрастие к тем, кто не страдает морской болезнью?
     -- Ну, не то чтобы пристрастие, нет, пожалуй, но я просто хочу сказать,
что шторм об®единяет людей.
     -- Да.
     -- Возьмите нас, например. Если бы не это, мы бы и не  познакомились. В
свое время у меня было несколько  очень  романтических встреч на  море. Если
леди  мне  позволит, я хотел бы рассказать об  одном небольшом  приключении,
которое  произошло  со  мною  в  Лионском  заливе  в  бытность  мою  молодым
человеком.
     Мы  чувствовали  усталость; недостаток сна, непрекращающийся  грохот  и
напряжение,  которого требовал каждый шаг, вконец нас  измотали. После обеда
мы разошлись спать по  каютам. Когда  я  проснулся,  качка была все такой же
сильной,  чернильные  облака  проносились над  кораблем и  стекла все так же
струились  водой,  но  во  сне я  как-то приспособился к  шторму,  зажил его
ритмом,  слился с ним воедино  и встал с постели сильным и уверенным в себе.
Джулия уже тоже была на ногах и в таком же настроении.
     --  Знаете ли вы,--  сказала она,-- что  наш знакомый  устраивает нынче
вечером  для  всех,  кто  хорошо  переносит  качку,  "маленькую  суарею"   в
курительной комнате? Я звана вместе с мужем.
     -- Ну и как, мы идем?
     --  Конечно...  Я, наверно, должна себя  чувствовать,  как  та дама,  с
которой  он познакомился  по  пути  в  Барселону. Но я  вовсе  так  себя  не
чувствую, Чарльз.
     В курительной собралось восемнадцать человек; между нами не было ничего
общего, за исключением неподверженности морской болезни. Мы пили шампанское,
потом пригласивший нас всех господин об®явил:
     -- Вот что я вам скажу: у меня с собой есть рулетка. Беда только в том,
что ко мне в  каюту нельзя, супруга  нездорова,  а  в общественном  месте не
позволяется.
     И  мы  в  полном  составе  перебрались  в  мою  гостиную и  там  играли
по-маленькой  до  глубокой ночи, потом Джулия ушла, но  наш  любезный хозяин
успел слишком много выпить  и уже не мог обратить внимание на то,  что мы  с
нею  обитаем  врозь.  Когда  все,  кроме  него, разошлись, он уснул,  сидя в
кресле, и я его там  и оставил. Больше увидеть мне его не пришлось, так  как
назавтра  --  мне  рассказал  об  этом  стюард, относивший  к  нему в  каюту
рулетку,-- он  упал, идя по коридору, сломал  бедро и был  помещен в судовой
стационар.
     Весь следующий день мы провели с Джулией вместе, и  никто нам не мешал.
Мы разговаривали, почти не вставая  с  кресел, удерживаемые на месте накатом
волн. После  обеда разошлись по каютам последние герои, и мы остались  одни,
словно  помещение  специально  очистили для  нас,  словно  тактичная  стихия
отправила всех на цыпочках вон, предоставив нас друг другу.
     Бронзовые  двери  салона удалось  наконец закрепить -- правда,  сначала
двое матросов  получили серьезные увечья. Были испробованы разные способы --
их обвязали канатами, а потом, когда канаты не выдержали, стальными тросами,
но  тросы закрепить  было  не  к  чему. В  конце  концов  загнали под  двери
деревянные  клинья,  улучив мгновенье,  когда  они  замирали  в  распахнутом
положении, и эти клинья теперь держали их надежно.
     Когда перед ужином Джулия спустилась ненадолго к себе в каюту (никто не
переодевался в те дни)  и я  вошел вместе с нею без приглашения,  без спора,
будто  так  и  надо,  и,  закрыв  дверь, обнял  и поцеловал  ее,  ничего  не
изменилось. Позднее,  когда  я  перебирал все в памяти, то взлетая вместе со
своим ложем,  то проваливаясь  по воле разгулявшихся  волн, мне припомнились
мои  ухаживания  за  минувшие  десять  мертвых  лет  --  как перед  выходом,
вывязывая  галстук и  вставляя  гардению  в  петлицу,  я  заранее  обдумывал
предстоящий вечер, назначая себе сроки и условия для перехода.через рубежи и
начала  наступательных действий;  "... этот этап кампании слишком затянулся,
размышлял я, пора сделать шаг, который решит  ее исход".  С Джулией  не было
этапов, не было рубежей и вообще никакой тактики.
     Но  позже, когда  она пошла спать  и я  последовал за нею к  дверям  ее
каюты, она остановила меня.
     --  Нет,  Чарльз,  нет  еще.  Может быть,  никогда.  Не  знаю. Не знаю,
способна ли я на любовь.
     Что-то, какой-то  призрак, сохранившийся от  тех  десяти мертвых лет --
ибо невозможно умереть, хотя бы  и ненадолго, и не утратить при этом частицы
самого себя,-- побудил меня возразить:
     -- А при чем тут любовь? Я не любви прошу.
     -- Любви,  Чарльз,-- ответила она, протянула руку  и провела ладонью по
моему лицу; потом тихо закрыла за собою дверь.
     Меня  отшвырнуло сначала к одной, потом к другой стене длинного,  мягко
освещенного  пустого  коридора, ибо шторм,  по-видимому, имел  форму кольца;
весь  день мы плыли через  его  относительно спокойный центр и  теперь вновь
очутились на периферии, где свирепствовал ураган, и ночь  обещала быть много
беспокойнее предыдущей.
     Десять  часов разговоров; что  у нас  было такого,  чем мы должны  были
поделиться друг с другом? Главным образом  факты, события  наших жизней, так
долго проходивших врозь и теперь сплетшихся в  одну. Всю следующую штормовую
ночь я  возвращался мысленно к  тому, что она рассказывала; она  не являлась
мне  больше то демоном соблазна, то лучистым видением -- все ее прошлое было
теперь передано на хранение мне. Она рассказывала мне, как я уже изложил, об
ухаживании Рекса и  своем замужестве;  рассказывала,  словно любовно  листая
страницы старой  книжки  с  картинками, о своем  детстве, и я вместе  с  нею
проводил  долгие  солнечные  дни  на   полянке  под  надзором  няни  Хокинс,
восседающей  на  складном  стуле  рядом с  коляской,  в  которой  мирно спит
Корделия, и засыпал  тихими  вечерами в  детской под  куполом, а религиозные
картинки над кроватью тускнели  в свете чуть теплющегося ночника и меркнущей
золы в очаге. Она  рассказывала мне о своей жизни с Рексом  и о мучительной,
порочной  тайной  эскападе,  занесшей ее в Нью-Йорк.  У нее  тоже  были свои
мертвые  годы. Она рассказала мне о долгой борьбе с  Рексом  из-за  ребенка:
сначала она хотела ребенка,  потом через год узнала, что ей, для того  чтобы
родить, потребуется  операция; к этому времени  они с  Рексом уже  не любили
друг друга, но наследник ему был по-прежнему нужен; и вот, когда она наконец
согласилась, ребенок родился мертвый.
     -- Рекс  никогда не обижал меня намеренно,-- говорила  она.-- Просто он
не  весь  человек,   а  только  некоторые  свойства  человека,  развитые  до
самостоятельных  размеров, а остального в нем  нет,  и все. Он никак  не мог
взять в толк, почему  мне было  больно узнать спустя два месяца после нашего
возвращения из свадебного путешествия, что он поддерживает прежние отношения
с Брендой Чэмпион.
     --  А я был  рад,  когда узнал,  что  Селия  неверна,-- сказал я.-- Это
оправдывало мою к ней неприязнь.
     -- Она тоже? И ты тоже? Я рада. Она и  мне всегда была неприятна. Зачем
ты на ней женился?
     -- Физическое  влечение. Тщеславие.  Все считают, что она  -- идеальная
жена для художника. Одиночество, тоска по Себастьяну.
     -- Ты любил его, правда?
     -- Любил. Он был предтечей. Джулия поняла.
     Пароход скрипел и сотрясался, взлетал и падал. Из соседней комнаты меня
окликнула моя жена:
     -- Чарльз, ты там?
     -- Да.
     -- Я так долго спала. Который час?
     -- Половина четвертого.
     -- Качка не меньше, правда?
     -- Больше.
     -- Но я чувствую себя чуть получше. Как ты думаешь, если я позвоню, мне
не принесут  чаю или  что-нибудь? Я раздобыл ей чаю с  печеньем у  дежурного
стюарда.
     -- Весело ты провел вечер?
     -- Все лежат и мучаются морской болезнью.
     --  Бедненький Чарльз.  И ведь все предвещало  такое приятное плавание.
Ну, может быть, завтра будет лучше.
     Я выключил свет и закрыл между нами дверь. Во сне и наяву, под скрежет,
стон  и взлеты парохода, лежа плашмя на  спине  и пружиня раскинутые  руки и
ноги, чтобы не  вывалиться  из постели,  и широко раскрытыми глазами глядя в
темноту, я думал о Джулии.
     "...  Мы  надеялись,  что,  может быть,  папа  вернется  в Англию после
маминой  смерти и даже, может  быть, женится, но он ни в чем не изменил свой
образ  жизни.  Мы с  Рексом  теперь часто  ездим к  нему. Я  его полюбила...
Себастьян  где-то окончательно затерялся... Корделия  в Испании с санитарной
машиной... Брайди живет своей удивительной  жизнью.  Он хотел  после маминой
смерти заколотить Брайдсхед, но папа почему-то не дал согласия, и теперь там
живем мы с Рексом, а у Брайди две комнаты под куполом рядом с  няней Хокинс,
из  прежних детских. Он  похож на  какой-то чеховский персонаж. Иногда вдруг
сталкиваешься  с ним,  он выходит из библиотеки или поднимается по лестнице,
когда даже и не думаешь, что он дома, а время от времени он вдруг появляется
неожиданно для всех за обеденным столом, точно привидение.
     ... О,  эти Рексовы званые вечера! Политика и деньги. Никто пальцем  не
может  шевельнуть иначе  как за деньги; если они прогуливаются вокруг пруда,
то обязательно заключают пари о том, сколько лебедей на нем увидят... Сидишь
до  двух  часов  ночи, занимаешь  Рексовых  дамочек, слушаешь  их  сплетни и
бесконечное  бряканье костей по  доске для  трик-трака,  а мужчины  играют в
карты и курят сигары. О, этот сигарный дым. Я чувствую, просыпаясь по утрам,
как  им пропахли мои волосы,  а вечером, когда я одеваюсь, его запах идет от
моих  туалетов. Сейчас  от  меня  тоже пахнет дымом? Может быть, массажистка
ощущала, как его запах идет прямо от моей кожи.
     ... Первое  время  я  ездила  вместе с Рексом  и гостила  в домах у его
знакомых.  Теперь OHL  больше на этом  не  настаивает.  Ему  стыдно,  что  я
оказалась вовсе  не та  персона, какая ему нужна,  стыдно, что он дал такого
маху. Он получил на руки совсем не тот товар. Он не находит во мне ничего, и
это его смущает,  но  только  он окончательно уверится, что во мне и вправду
ничего нет, как вдруг кто-нибудь из его знакомых,  мужчина или даже женщина,
которых он уважает,  проникается  ко мне симпатией, и он неожиданно для себя
убеждается в  существо вании целого мира, который  ему  недоступен,  а  зато
доступен нам... Он был расстроен, когда я уехала. И будет в восторге, что  я
вернулась.  Я была ему верна до этой  последней истории. Нет ничего надежнее
хорошего воспитания. Знаешь,  в прошлом году,  когда я надеялась, что у меня
будет  ребенок,  я  ведь  решила  воспитать его католиком.  До этого  я мало
задумывалась о религии, и потом тоже, но тогда, ожидая  рождения  ребенка, я
думала так: "Это единственное, чем я  могу  ее одарить. Мне от этого было не
много  пользы,  но теперь я  передам  это  моей дочери".  Странная  мысль --
подарить то, что тобою утрачено. Но, в конце концов, вышло так, что я ничего
не смогла подарить -- я не смогла даже подарить ей  жизнь. Я так и не видела
ее: сначала я была  слишком больна  и ничего  не  сознавала,  а  потом очень
долго, до сегодняшнего  дня, не  хотела говорить о ней --  она была дочерью,
поэтому Рекс не особенно огорчался, что она умерла.
     Я понесла кару за то, что вышла за Рекса. Видишь, эти вещи все-таки  не
идут у меня из головы -- смерть, суд божий, рай, ад, няня Хокинс, катехизис.
Они входят в плоть и кровь, если тебя кормят такой пищей с младенческих лет.
И однако, я хотела передать это  своему  ребенку...  теперь,  наверное, меня
ждет  кара  за  новый проступок. Наверное, потому-то мы и оказались здесь  с
тобой вот так, вместе... это предопределено".
     Таковы были ее последние слова -- "это предопределено",-- перед тем как
мы пошли с нею вниз и я оставил ее у дверей ее каюты.
     На  следующий  день  ветер  опять немного утих, и нас опять  болтало на
мертвой зыби. Разговоры теперь были больше не о морской болезни, а об ушибах
и  переломах;  кого-то  ночью  выбросило  из  постели, и несколько серьезных
несчастных случаев произошло на кафельном полу ванн.
     В тот день, вероятно, потому, что так много было рассказано накануне, и
потому,  что для остального  нам  не  нужны были слова, мы  почти  все время
молчали.  У  нас были  книги; Джулия  нашла  какую-то игру себе по вкусу. Но
когда после долгого молчания мы обменивались  фразой, оказывалось,  что наши
мысли движутся параллельно, не отставая друг от друга.
     Один раз я сказал:
     -- Ты стоишь в почетном карауле над своей печалью.
     --  Это все, что  я  заработала  в жизни.  Ты  сам  вчера  говорил. Моя
награда.
     -- Вексель от жизни. Обязательство заплатить по первому требованию.
     В  полдень  прекратился  дождь;  к  вечеру  тучи  разошлись  и  солнце,
садившееся  у нас  за  кормой,  вдруг  осветило  салон,  затмив  и  выжелтив
зажженные лампы.
     -- Закат,-- сказала  Джулия.--  Конец нашего дня. Она поднялась и, хотя
корабль по-прежнему швыряло  и  вскидывало на волнах, повела меня на верхнюю
палубу. Она продела  руку под мою и в кармане моего пальто вложила  ладонь в
мою ладонь. Открытая  палуба была пуста и суха, только ветер прокатывался от
борта к борту. Медленно, с трудом пробирались мы с кормы на нос, подальше от
хлопьев сажи, летевшей из дымовой трубы, и нас то бросало друг  к  другу, то
начинало растаскивать  в разные  стороны,  и  руки наши  напрягались, пальцы
переплетались, и мы останавливались, я-- крепко держась  за  поручни, она --
за меня; и снова толкало друг