ню не нужно было
особенно занимать  разговором. Она  любила, чтобы те, кто приходит к ней, не
обращали на нее  внимания, предоставляя ей  вязать чулок,  и разглядывать их
лица,  и думать  о том,  какие  они были маленькие; все  их  теперешние дела
ничего не значили рядом с младенческими болезнями и проступками, хранимыми в
ее памяти.
     -- Да,-- сказала она Себастьяну,-- вы заметно осунулись. Все,  я думаю,
эта  их заграничная пища.  Нужно вам теперь немного поправиться. И ложились,
видно,  за  полночь,  посмотреть на вас  -- все, поди, балы  эти. (У нянюшки
Хокинс  было твердое  убеждение,  что  в высшем свете  люди проводят  вечера
главным образом на балах.) Рубашку вон надо подштопать. Принесите мне, перед
тем как отдавать прачке.
     Себастьян и  в  самом  деле выглядел нездоровым.  Пять месяцев изменили
его,  как  несколько лет; он стал бледнее,  исхудал, под  глазами  появились
мешки, углы  рта  опустились,  и  на  подбородке сбоку был  заметен  шрам от
фурункула; голос  его сделался  глуше,  движения вялы  или, наоборот,  очень
резки;  одежда  его  была  потрепана,  и волосы,  которые  прежде  вились  в
счастливом беспорядке, теперь  казались нечесаными;  но  что хуже всего,  во
взгляде его я встретил ту самую настороженность, которую уловил еще на пасху
и которая сделалась для него, как видно, привычной.
     Обезоруженный   этой  настороженностью,  я  не   стал  его  ни   о  чем
расспрашивать, а вместо этого рассказал о  себе, о  прожитых осени и зиме, о
квартире на Иль-де-Сен-Луи, и о классе живописи, и о том,  как хороши старые
учителя и как плохи их ученики.
     -- Они близко  не подходят к Лувру,-- рассказывал я,-- а  если когда  и
подойдут, то только потому,  что  какой-нибудь из их дурацких журналов вдруг
"открыл" художника, отвечающего  модной  в  этом месяце эстетической теории.
Половина  из  них  жаждет  наделать  шуму и приобрести  популярность  в духе
Пикабиа1;  другая  половина  стремится  только  зарабатывать  деньги,  рисуя
картинки  для  журнала  мод  или  интерьеры  ночных  клубов.  А  их  учителя
по-прежнему хотят научить их писать, как Делакруа.
     -- Чарльз,-- вмешалась  Корделия,-- ведь верно  же, что  модерн  -- это
чепуха?
     -- Совершенная чепуха.
     --  О,  я так рада! Мы поспорили с одной нашей монахиней, она говорила,
что  не следует  критиковать то, чего мы не понимаем. Вот я теперь скажу ей,
что слышала это от настоящего художника, будет тогда знать!
     Вскоре  наступило  время   Корделии  идти  к  себе  ужинать,  а  нам  с
Себастьяном спуститься в гостиную, где подавали

     1Пикабиа, Франсис  --  французский  художник, один  из зачинателей  так
называемого "дадаизма".

     коктейли. Там  в  одиночестве сидел  Брайдсхед, но следом за вами вошел
Уилкокс и об®явил:
     -- Миледи желала бы побеседовать с вами у себя наверху, милорд.
     --  Что-то не  похоже на маму -- приглашать  к себе.  Обычно  она  сама
заманивает того, кто ей нужен.
     Подноса с коктейлями в гостиной не было. Мы подождали  несколько минут,
потом Себастьян позвонил. Появившийся на звонок лакей сказал:
     -- Мистер Уилкокс наверху у ее светлости.
     -- Неважно, принесите коктейли.
     -- Ключи у мистера Уилкокса, милорд.
     -- М-м... ну ладно, пришлите его с ними сюда, когда он освободится.
     Мы  немного  поговорили  об  Антони  Бланше:  --  Он отпустил  бороду в
Стамбуле, я  потом уговорил его побриться,-- но минут через десять Себастьян
сказал: -- Ладно, не хочу никакого коктейля, пойду приму ванну,-- и ушел.
     Была  половина восьмого; я уже  думал, что все ушли наверх одеваться, и
как раз собрался последовать  их примеру, когда на пороге комнаты столкнулся
с вернувшимся Брайдсхедом.
     --  Одну  минуту, Чарльз, я должен  вам  кое-что об®яснить.  Наша  мать
распорядилась, чтобы ни в одной из  комнат не  оставляли спиртное. Почему --
вам  понятно.  Если  вам чего-нибудь  захочется, позвоните и велите Уилкоксу
принести. Только лучше  подождите,  пока будете один.  Мне очень жаль, но...
вот так.
     -- Это необходимо?
     --  Насколько  я понимаю, совершенно необходимо.  Не знаю, известно вам
или нет, но у Себастьяна был еще  один срыв, как только они  возвратились  в
Англию. Он  исчез на  рождество. И  мистер Самграсс отыскал его только вчера
вечером.
     --  Я  догадывался,  что произошло нечто в этом роде.  Вы  уверены, что
такой способ наилучший?
     --  Это способ, избранный нашей матерью. Не выпьете ли теперь коктейля,
пока он наверху?
     -- Он стал бы у меня в горле.
     Мне всегда отводили ту же комнату, что и в первый мой приезд,-- рядом с
Себастьяном,  отделенную  от  него  бывшей  гардеробной, двадцать лет  назад
превращенной в ванную  посредством замены кровати на  глубокую медную ванну,
вправленную в  красное дерево, которая  наполнялась  нажатием  на  массивный
бронзовый рычаг,  напоминавший какое-то  корабельное приспособление;  прочая
обстановка гардеробной осталась  нетронутой;  зимой  в  камине всегда  горел
огонь.
     Я  часто  вспоминаю  эту комнату -- застекленные  акварели запотели  от
пара, на спинке старинного кресла согревается большое банное полотенце  -- и
сравниваю ее со  стандартными, клиническими  ванными  помещеньицами,  сплошь
зеркальными и никелированными, которые сходят за роскошь в современном мире.
     Я  полежал  в   ванне,  потом  медленно  вытирался  перед  камином,  не
переставая думать о печальном возвращении моего друга под родной кров. Надев
халат, я вошел к Себастьяну, отворив дверь, как всегда, без стука.  Он сидел
полуодетый у камина и  раздраженно обернулся к двери,  поспешно  поставив на
столик стакан для чистки зубов.
     -- А, это вы. Я уж испугался.
     -- Так вы все-таки раздобыли выпивку,-- сказал я.
     -- Не понимаю, о чем вы.
     --  Бога  ради,--  сказал я,-- уж со мной-то вам незачем  притворяться.
Лучше бы угостили.
     -- Просто  у меня было с собой немного во фляжке.  А больше не осталось
ни капли.
     -- Что происходит?
     -- Ничего.  Многое. Потом расскажу. Я оделся, зашел  за Себастьяном, но
он сидел, как я его оставил -- полуодетый в кресле  у  камина.  В гостиной я
застал одну Джулию.
     -- Ну,-- сказал я,-- что тут происходит?
     -- Да ничего, очередной семейный potin1. Себастьян снова напился,  и мы
все должны за ним приглядывать. Ужасная скука.
     -- Ему это тоже не слишком весело.
     -- Сам  виноват. Почему он не может вести себя, как все? Кстати, насчет
приглядывания,  что  вы  скажете  о мистере  Самграссе?  Чарльз,  вы  ничего
подозрительного в нем не замечаете?
     -- Еще бы не замечать! Как вы думаете, ваша мать это видит?
     --  Мама видит  только то, что ей удобно. Не может же  она  держать под
наблюдением весь  дом.  Я,  например,  если  слыхали,  тоже  причиняю  семье
беспокойство.
     Я ничего не слыхал;-- ответил я и сокрушенно

     1 Тарарам (франц.).

     и  пояснил:  -- Я  ведь  только  что  из  Парижа,-- чтобы не  создалось
впечатление, будто кому-то может быть что-то о ней неизвестно.
     Тот  вечер  был  на  редкость  унылым.  Ужинали в  Расписной  гостиной.
Себастьян опоздал  к  столу,  и  нервы  у всех были так  натянуты, что,  мне
кажется,  каждый   в  глубине  души  был  готов  увидеть,  как  он  войдет.,
по-шутовски качаясь и  громко икая; он же, разумеется,  держался безупречно;
извинился, сел  на свободный стул и предоставил мистеру Самграссу довести до
конца свой монолог,  который  никто больше не прерывал и, кажется,  никто не
слушал. Друзья, патриархи, иконы, клопы, романские руины, экзотические блюда
из козьих  и овечьих глаз, французские и турецкие  чиновники -- весь каталог
ближневосточных реалий был представлен для нашего развлечения.
     Я наблюдал, как обносили шампанским. Когда очередь дошла до Себастьяна,
он  сказал: "Мне, пожалуйста,  виски",-- и я видел,  как  Уилкокс поверх его
головы  взглянул на леди Марчмейн,  а она чуть заметно кивнула. В Брайдсхеде
каждому желающему подавали  отдельный наполненный графинчик, куда помещалось
с четверть бутылки; графин, который Уилкокс поставил перед Себастьяном,  был
наполовину  пуст. Себастьян демонстративно  поднял  его на  свет,  поболтал,
потом молча вылил в стакан, который заполнился  не более чем  на два пальца.
Все  сразу  вдруг  заговорили, все,  за  исключением  Себастьяна,  и  мистер
Самграсс  на какое-то мгновенье остался без слушателей, толкуя  о  маронитах
одному  подсвечнику; но  тут же  все снова умолкли, и он безраздельно владел
столом до самой той минуты, когда леди Марчмейн с Джулией вышли из комнаты.
     --  Не  засиживайтесь  долго,  Брайди,--  сказала  она  на  пороге, как
говорила  всегда, и  в  тот  вечер  у  нас  не  было  ни  малейшего  желания
засиживаться.  Стаканы наши  были наполнены  портвейном,  после чего  графин
немедленно исчез со стола.  Мы быстро осушили стаканы  н перешли в гостиную,
где  Брайдсхед попросил мать почитать вслух, и она до десяти часов с большим
одушевлением читала "Дневник Никого", а  в десять закрыла  книгу и об®явила,
что  почему-то ужасно  устала, настолько,  что даже не зайдет  перед сном  в
часовню.
     -- Кто едет завтра на охоту? -- спросила она.
     --  Корделия,-- ответил  Брайдсхед.--  Я  беру молодую  кобылку Джулии,
пусть познакомится с собаками. Часа на два, не больше.
     -- Рекс  приезжает завтра неизвестно  когда,--  сказала  Джулия.--  Мне
лучше остаться, чтобы его встретить.
     -- Где назначен сбор?--неожиданно спросил Себастьян.
     -- Здесь. Флайт Сент-Мери.
     -- Тогда я тоже хотел бы поехать, если найдется для меня лошадь.
     -- Разумеется.  Это просто  чудесно.  Я бы сам  позвал тебя, только  ты
раньше  всегда  был  так недоволен, когда  приходилось  ехать. Можешь  взять
Колокольчика. Он отлично ходит в этом сезоне.
     Все вдруг ужасно обрадовались,  что  Себастьян  хочет  ехать на  охоту;
сумрак вечера немного рассеялся. Брайдсхед позвонил, чтобы принесли виски.
     -- Может быть, еще кому-нибудь?
     -- Мне принесите, пожалуйста, тоже,--сказал Себастьян, и на этот раз не
Уилкокс, а  лакей так же  посмотрел на леди  Марчмейн и получил в  ответ еле
заметный кивок. Все в доме были предупреждены. Виски принесли уже разлитое в
два стакана, словно  заказанное  у стойки, и  все  наши  глаза следовали  по
комнате за подносом, как глаза собак в столовой, провожающие блюдо с дичью.
     Однако  благодушие,  порожденное  желанием  Себастьяна  участвовать   в
завтрашней охоте,  сохранилось; Брайдсхед написал записку для конюха, и мы в
радужном настроении разошлись по комнатам.
     Себастьян сразу лег; я сидел у его камина и курил трубку.
     -- Может быть, мне поехать завтра вместе с вами? -- сказал я.
     -- Ничего интересного вы не  увидите,--  ответил  он.--  Могу вам точно
сказать, что я намерен сделать. Отстану  от Брайди у первой же норы, потрушу
легонько в ближний кабак  и проведу  там весь день, упиваясь на свободе. Раз
они обращаются со мной, как с алкоголиком, пусть тогда и получают алкоголика
на здоровье. Да и потом, я все равно ненавижу охоту.
     -- Ну, что же. Помешать я вам не могу.
     -- Между  прочим, можете -- если не дадите мне денег.  Они закрыли этим
летом мой лицевой счет.  Отсюда проистекли мои  главные  трудности.  Часы  и
портсигар я уже заложил, чтобы обеспечить себе счастливое рождество, так что
завтра мне придется за деньгами обратиться к вам.
     -- Я не могу. Вы отлично знаете, что это невозможно.
     -- Невозможно, Чарльз? Ну что-ж. Как-нибудь устроюсь сам. Я теперь стал
ужасно ловкий по этой части -- как устраиваться самому. Пришлось,  ничего не
поделаешь.
     -- Себастьян, что у вас там было с мистером Самграссом?
     --  Он же  вам  рассказывал  за  обедом  про  руины,  мулов  и  местные
достопримечательности  -- это все было у Сами. Просто мы решили, что  каждый
пойдет своим  путем, вот и  все.  Бедняга  Сами,  в  сущности, до последнего
времени вел себя довольно сносно. Я надеялся, что он и дальше  не подкачает,
но,  боюсь,  он   проявил  крайнюю  неосмотрительность,  рассказав  о   моем
счастливом рождестве.  Наверное, думал,  что  если изобразит  меня в слишком
хорошем свете, то, пожалуй, еще потеряет место телохранителя.
     Понимаете, ему оно  очень  выгодно. Я  не  хочу сказать, что он ворует,
нет.  По-своему  он довольно честен в денежных делах.  Во всяком случае,  он
ведет такую неприятную книжицу, куда вносит  все  суммы, которые получает по
аккредитивам,  и все расходы,  и в  любой момент  может пред®явить ее маме и
адвокатам. Но ему очень хотелось проехаться по всем этим местам, и благодаря
мне  он смог проделать  путешествие с комфортом, а не ютиться бог знает где,
как обычные университетские преподаватели.  Единственной неприятной стороной
было мое общество, но мы очень скоро это уладили.
     Начали мы, как вы  понимаете, с размахом, в стиле большого турне, у нас
были  письма к разным  видным людям во всех местах, и мы останавливались  на
Родосе у военного губернатора и  у  посланника  в Константинополе.  Это-то и
послужило  для Сами главной  приманкой.  Конечно, у него были свои заботы --
приходилось постоянно держать меня под присмотром,  но он  всякий раз спешил
предупредить людей, что я ненормален.
     -- Себастьян!
     -- Не совсем нормален --  ну а так как у меня не  было денег, разойтись
мне  особенно  не было  возможности.  Он  даже на чай  давал за меня,  сунет
человеку ассигнацию и тут же запишет  к себе в книжицу. Но в Константинополе
мне  привалила удача. В  один прекрасный вечер Сами за мной недосмотрел, и я
умудрился выиграть немного денег в карты и  назавтра, улизнув от него, засел
в баре Токатляпа, где  и проводил  время в свое удовольствие, как вдруг  кто
бы, вы думали, там появился? Антони Бланш с бородой и новым дружком, евреем.
Антони успел одолжить мне десятку, прежде  чем туда  ворвался,  запыхавшись,
бедняга Сами и вновь  завладел мною.  После  этого  меня  ни  на секунду  не
оставляли  одного; сотрудники посольства посадили  нас на  пароход, идущий в
Пирей,  и не уходили  с пристани,  пока мы  не  отчалили.  Но  в  Афинах все
оказалось  просто.  После  обеда я преспокойно  вышел из  здания посольства,
обменял  у Кука  мою десятку, расспросил там, чтобы сбить  Сами  со следа, о
пароходе до Александрии,  а  сам  сел в автобус, приехал  в порт,  нашел там
одного  матроса, который  говорил по-американски, спрятался  у него, пока не
отошел пароход, и без труда очутился снова в Константинополе.
     Антони со  своим  еврейским дружком  жили в  чудесном полуразвалившемся
домишке рядом с базаром. Я у них и сидел там, пока не похолодало, потом мы с
Антони  пустились в путь к  югу и  в конце концов, как было  условлено,  три
недели назад соединились в Сирии с Сами.
     -- И Сами не возражал?
     -- О, мне кажется, он  получил большое  удовольствие на свой чудовищный
лад.  Правда, в высшем  свете  ему, конечно, не  пришлось больше  вращаться.
Сначала  он, наверное, немного -беспокоился. Но  я не хотел, чтобы он выслал
на  поиски  весь  средиземноморский  флот,  поэтому  телеграфировал  ему  из
Константинополя, что со мной ничего не случилось и пусть переводит деньги на
Оттоманский банк. Получив телеграмму, он тут же прискакал в Константинополь.
Конечно, у него было трудное положение, потому что я совершеннолетний и пока
еще  свидетельства о психической  неполноценности  на меня не выправили, так
что арестовать он меня не мог. И не мог меня бросить умирать с голоду, а сам
пока жить на мои деньги, и не мог сообщить маме, чтобы не оказаться в полных
дураках.  Куда  ни кинь,  он был у меня  в руках, бедняга Сами.  У меня была
сначала мысль расстаться с ним совсем,  и дело с концом, но  Антони мне  тут
очень  помог, он сказал, что гораздо  лучше будет все уладить по-дружески, и
все замечательно уладил. И вот я здесь.
     -- После рождества.
     -- Да. Я твердо решил устроить себе веселое Рождество.
     -- Ну и как? Устроили?
     -- Вероятно. Я мало что помню, а это хороший признак, верно ведь?
     На следующее утро за завтраком Брайдсхед был в алом;
     Корделия, высоко  вздернув  подбородок над  белым шарфом своей нарядной
амазонки, запричитала, увидев Себастьяна в твидовом пиджаке:
     --   Ой,  Себастьян,  ну   разве  так  можно!   Ну  пожалуйста,  ступай
переоденься. Тебе так к лицу охотничий костюм!
     -- Его засунули куда-то. Гиббс не мог найти.
     -- Это басни. Я сама помогала все достать до того, как тебя разбудили.
     -- Там половина принадлежностей потеряна.
     -- И это так скверно повлияет на местные нравы. Если б  ты только знал,
до чего опустились в этом сезоне Стриклэнд-Винеблсы. Они даже сняли цилиндры
с грумов!
     Было  уже без четверти одиннадцать,  когда лошадей  наконец  подвели  к
крыльцу, но больше никто из обитателей дома до сих пор не показывался внизу;
они словно затаились все, выжидая, пока не  замолкнет в отдалении стук копыт
Себастьяновой лошади.
     Перед самым  выездом,  когда остальные  уже  сидели  в седле, Себастьян
поманил меня в  холл.  На  столе рядом с  его шляпой, перчатками,  хлыстом и
бутербродницей  лежала фляга,  которую  он передал, чтобы  ее наполнили.  Он
поднял ее и поболтал-- она была пуста.
     --  Видите,--  сказал  он,--  я даже настолько  не заслуживаю  доверия.
Сумасшедший не я, а они. Теперь вы не можете отказать мне в деньгах.
     Я дал ему фунтовую бумажку.
     -- Еще.
     Я дал ему вторую и,  стоя  на  крыльце, смотрел, как он сел на лошадь и
тронул рысью за братом и сестрой.
     И тотчас же,  словно  по знаку  режиссера, подле  меня  очутился мистер
Самграсс, взял меня  под локоть и привел назад, к горящему камину. Он погрел
над огнем свои аккуратные ручки, потом повернулся и стал греть спину.
     -- Итак, Себастьян отправился в погоню за лисицей,-- проговорил он,-- и
мы можем отложить нашу маленькую заботу на час-другой.
     Я не намерен был терпеть от мистера Самграсса этот тон.
     -- Мне известно все о вашем "большом турне",-- сказал я.
     --  А-а,  я  так  и  думал,--  отозвался  мистер  Самграсс без  всякого
смущения, скорее,  облегченно, словно рад был  посвященному  собеседнику.--Я
предпочел не терзать всем этим нашу хозяйку. В конце концов, дело обернулось
гораздо благополучнее,  чем можно было ожидать. Однако  я  счел  долгом дать
кое-какие  об®яснения  о  том,  как  Себастьян  отпраздновал  Рождество.  Вы
вероятно,   заметили  вчера  вечером,  что  были  приняты   некоторые   меры
предосторожности.
     -- Заметил.
     -- И нашли  их преувеличенными?  Совершенно с вами  согласен, тем более
что  они угрожают нашему собственному безмятежному пребыванию в этом доме. И
я повидал сегодня утром леди Марчмейн. Не думайте, что я только с постели. Я
имел разговор с нашей хозяйкой. И,  по-моему, мы  можем рассчитывать сегодня
на некоторое послабление. Вчерашний вечер вряд  ли кому-нибудь захотелось бы
пережить вторично.  Я, мне кажется,  не  получил  той благодарности, которую
заслужил, стараясь развлечь компанию.
     Мне  было противно  говорить о  Себастьяне с мистером Самграссом, но  я
принужден был сказать:
     --  Не  уверен,  что  сегодняшний  вечер   --   подходящий  момент  для
послаблений.
     -- Да что  вы! Сегодня,  после долгого  дня в поле под бдительным  оком
Брайдсхеда? Можно ли найти момент более подходящий?
     -- Ну, не знаю. В конце концов, это не мое дело.
     --  И  не  мое, строго  говоря,  раз  уж он  благополучно  водворен под
родительский  кров. Леди Марчмейн просто  оказала  мне честь, попросив моего
совета. Я же в глубине души не столько забочусь сейчас о Себастьяне, сколько
о  нас самих.  Я  нуждаюсь в  третьем  стакане  портвейна, мне не  хватает в
библиотеке гостеприимного  подноса  с коктейлями. И, однако,  вы определенно
высказались против  сегодняшнего  вечера.  Интересно  почему?  С Себастьяном
сегодня ничего дурного произойти не