этот монастырь; потом, когда там
ничего не вышло,  война в Испании. Я не видела ее с тех пор. Другие девушки,
которые  отправлялись  с  санитарным  транспортом,  после  окончания   войны
вернулись,  но она осталась,  помогала  людям добираться домой,  работала  в
лагерях для  военнопленных. Странная девушка.  И знаешь, она  выросла совсем
некрасивой.
     -- Ей известно про нас?
     -- Да,  она прислала мне чудесное письмо. Больно было думать о том, что
Корделия  выросла  "совсем  некрасивой", что весь этот горячий  запас  любви
тратится  на ин®екции и порошок против  вшей. Когда она  приехала, усталая с
дороги, довольно дурно одетая,  с поступью  женщины, которая не заботится  о
производимом  ею  впечатлении, я нашел ее действительно некрасивой. Странно,
думал я, как одни и те же  составные части в  разных сочетаниях  образуют  и
Брайдсхеда,  и Себастьяна, и Джулию, и  ее. Что  она их сестра, не  вызывало
сомнений, но  в  ней  не  было  грации  Себастьяна и  Джулии,  как  не  было
серьезности  Брайди.  Она   производила  впечатление  деловой  и  энергичной
женщины,   привыкшей  к   обстановке   лагерей   и   перевязочных   пунктов,
насмотревшейся   на  простые  и  великие  страдания   и   потому  утратившей
способность к  более тонким удовольствиям.  На  вид  ей было много больше ее
двадцати  шести  лет;  трудная жизнь  огрубила  ее; постоянная необходимость
из®ясняться на чужых языках привела к утрате нюансов родной речи; она сидела
у  огня, слегка расставив ноги, и, .когда  она  сказала:  "Хорошо дома", это
прозвучало для  меня как  урчание  собаки, укладывающейся  вечером  на  свою
подстилку.
     Таковы  были  впечатления первого  получаса,  обостренные  контрастом с
белой   кожей   и   шелковистыми  мерцающими   волосами  Джулии  и  с  моими
воспоминаниями о ней самой -- девочке.
     -- Моя работа в Испании кончена,-- сказала она.--  Власти были  отменно
любезны,  выразили  благодарность за все, что я  сделала, даже дали медаль и
выставили меня вон. Но кажется, здесь тоже скоро будет сколько  угодно такой
же работы.-- Потом она спросила: -- Еще не поздно подняться к няне?
     -- Нет, она просиживает до глубокой ночи у своего приемника.
     Втроем мы поднялись в бывшую детскую. Мы с Джулией бывали у няни Хокинс
каждый день. Она и мой отец оказались единственными людьми, не подверженными
никаким переменам,  за все  время, что я  их  помнил,  ни тот, ни другая  не
постарели и на час. Теперь небольшой радиоприемник прибавился  к собранию ее
простых удовольствий -- к молитвеннику, "Книге пэров", аккуратно обернутой в
серую бумагу для лучшей сохранности  красного с золотым тиснением переплета,
фотографиям  и каникулярным  сувенирам,  разложенным  на  комоде.  Когда  мы
сообщили  ей, что собираемся с Джулией  пожениться,  она сказала: "Ну что ж,
милочка,  надеюсь,  это  все к лучшему",--  ибо  ее религия  не позволяла ей
сомневаться в правоте поступков Джулии.
     Брайдсхед  не  был  ее  любимцем.  Услышав весть о  его  помолвке,  она
заметила:  "Долго  же  он собирался",-- а когда ее поиски  сведений о  родне
миссис Маспрэтт по страницам  Дебретта оказались бесплодными, заключила: "Ну
конечно, поймала она его".
     Мы  застали ее, как всегда по вечерам, у камина с чашкой чаю на столике
и с рукоделием на коленях.
     --  Я знала,  что  вы придете,--  сказала она.-- Мистер  Уилкокс послал
предупредить меня.
     -- Я привезла тебе кружев, няня.
     --  Да, милочка, это  очень красивые  кружева. Совсем как покойница  ее
светлость нашивала в церковь. Хотя зачем их делают черными, не могу  понять,
ведь  от природы-то  кружева белого  цвета. Большое спасибо,  деточка, очень
мило с вашей стороны.
     -- Можно, я выключу радио, няня?
     -- Ну конечно. Я на радостях и не заметила, что оно играет.  Что это вы
сделали со своими волосами?
     -- Да, ужасно, я знаю. Теперь, когда я вернулась, надо будет  всем этим
заняться. Няня, голубушка моя.
     Теперь,  когда  мы сидели  и  разговаривали  и любящие  глаза  Корделии
покоились  на всех  нас,  я  начал  различать, что и  у нее  тоже есть своя,
особенная красота.
     -- Я видела Себастьяна месяц тому назад.
     -- Сколько уж, как он уехал! Здоров ли?
     -- Да не совсем.  Я  потому к нему и ездила. Ведь  от Испании до Туниса
рукой подать. Он там у монахов.
     -- Надеюсь, они там  хорошо за ним  смотрят. Тоже, наверно,  хлебнули с
ним горя. Мне он каждое рождество присылает поздравления, да ведь это совсем
другое дело, когда бы он сам  приехал. Зачем вам  всем непременно за границу
надо, не могу понять. Ну в точности как его светлость.  Когда пошли  тут эти
разговоры насчет войны  с  Мюнхеном-то,  я так себе и сказала:  "Ну  вот,  а
Корделия, Себастьян и  его светлость  -- все трое за границей, какое для них
неудобство".
     --  Я  хотела,  чтобы он  поехал со мною  домой, но  он не  согласился.
Знаешь, у него теперь борода, и он очень набожен.
     -- Ну, этому я никогда не поверю,  даже если увижу своими  глазами.  Он
всегда был настоящий маленький язычник. Брайдсхед, тот был церковная душа, а
Себастьян -- нет. И  борода, подумать только. Когда у человека такая чистая,
хорошая кожа. Он всегда казался умытым,  хоть бы целый день близко к воде не
подходил, а вот Брайдсхеда как ни мой, все равно, бывало, не отмоешь.
     --  Страшно подумать,--  сказала  однажды Джулия,--  как ты  совершенно
забыл Себастьяна.
     -- Он был предтечей.
     -- Так ты сказал тогда,  во время шторма.  Но мне иногда кажется,  что,
может быть, я тоже только предтеча.
     "Может  быть,-- думал  я,  ощутив, как  ее  слова повисли между  нами в
воздухе,  точно  клок  табачного  дыма,  чтобы потом растаять  как дым  и не
оставить  в душе следа,--  может быть, всякая наша любовь --  это лишь знак,
лишь символ,  лишь  случайные  слова,  начертанные  мимоходом на  заборах  и
тротуарах  вдоль  длинного,  утомительного  пути,  уже  пройденного  до  нас
многими; может  быть, ты и я -- лишь некие образы, и грусть,  посещающая нас
порою, рождается разочарованием,  которое мы  испытываем  в  своих  поисках,
тщась уловить  в другом  то, что  мелькает  тенью  впереди  и  скрывается за
поворотом, так и не подпустив к себе".
     Я не забыл Себастьяна. Он  каждый день  был со мною в Джулии, вернее, в
нем любил я Джулию в далекие аркадийские дни.
     --  Звучит  не  слишком-то  утешительно,--   сказала  Джулия,  когда  я
попытался ей это об®яснить.-- Откуда мне знать, что в один прекрасный день я
не окажусь кем-то еще? По-моему, это удобный предлог бросить бедную девушку.
     Я не забыл  Себастьяна; каждый камень в том доме был для меня памятью о
нем, и теперь,  при словах  Корделии,  расставшейся с ним не далее как месяц
назад, он наполнил все мои мысли. Когда мы вышли из детской, я сказал:
     -- Расскажите мне о Себастьяне.
     --  Завтра.  Это  длинная  история.  И  вот  назавтра,  прогуливаясь по
дорожкам осеннего парка, она мне рассказала:
     --  До меня  дошли  сведения, что  он  умирает.  От  одного бургосского
журналиста,  недавно побывавшего  в  Северной Африке.  Речь шла о совершенно
опустившемся  человеке  по  фамилии  Флайт,  о  котором  говорили,  будто он
английский лорд; святые  отцы из  одного монастыря близ Карфагена  подобрали
его умирающим с голоду и взяли к себе. Вот что я услышала. Я знала, что  это
не может быть абсолютной правдой -- как  ни мало  мы сделали для Себастьяна,
по крайней  мере  его  деньги  ему  пересылаются,--  но  выехала, как только
смогла.
     Все оказалось очень просто. Я, прежде всего, пошла в консульство, и там
о нем было известно;  он  находился  в  лазарете  при  одной  из миссий.  По
сведениям консула,  в Тунис он приехал в один прекрасный день в автобусе  из
Алжира и хотел поступить в миссию медицинским братом. Отцы-миссионеры только
посмотрели  да  него и принять отказались. И тогда он начал пить.  Он жил  в
маленькой гостинице  на  краю  арабского  квартала.  Я потом  там была;  это
небольшой бар, а наверху несколько номеров. Хозяин там  грек.  Во всем  доме
пахнет горячим маслом, и чесноком, и перекисшим  вином, и  старой одеждой, и
там собираются мелкие торговцы-греки, играют в шашки и слушают радио. Там он
прожил больше месяца,  пил греческую полынную водку, иногда уходил  куда-то,
они не знали куда, потом возвращался и снова пил. Они боялись,  как бы с ним
чего не  случилось, и иногда незаметно ходили  за  ним  следом, но  он бывал
только  в соборе или  же нанимал автомобиль и ездил в монастырь  за городом.
Его  там любили. Его, как  видите,  по-прежнему любят, где бы  и в каком  бы
состоянии он  ни находился. Это его  свойство, оно всегда останется при нем.
Слышали бы  вы, как  о нем  говорил хозяин гостиницы и  все  его  домочадцы,
говорили  со слезами  на  глазах; они, несомненно,  грабили его, как  только
могли,  но  при этом  ухаживали  за  ним и  старались,  чтобы он обязательно
что-нибудь ел.  Их это страшно  пугало -- что  он отказывался есть,  что при
таких деньгах  он был худ как щепка. Кое-кто из тамошних завсегдатаев забрел
в  гостиницу, пока  мы  вели  этот  разговор на  своеобразной  разновидности
французского языка,  и все  повторяли на  всевозможные лады одно  и то же --
такой хороший господин, говорили они, больно было видеть,  как он бедствует.
Они очень дурно  отзывались о его родных, которые допустили его до подобного
состояния; у них, греков, такого  не могло  бы случиться,  говорили  они, и,
вероятно, были правы.
     Впрочем, все это было уже потом. Из  консульства я отправилась  прямо в
монастырь и разговаривала  с  отцом игуменом.  Это суровый старый голландец,
пятьдесят лет проживший в Центральной Африке. Он рассказал  мне то, что было
известно  ему:  как  Себастьян  в один прекрасный день появился в монастыре,
действительно  с  бородой  и  с  чемоданом,  и  просился  к ним в  санитары.
"Намерение  его  было  совершенно серьезно,--  подчеркнул  игумен  (Корделия
изобразила его  гортанный выговор; у нее еще в детстве, как я  вспомнил, был
дар  подражания).--  На  этот  счет,  пожалуйста,  не  питайте  ни  малейших
сомнений: он полностью в здравом уме, и намерения его  совершенно серьезны".
Он хотел,  чтобы его отправили в  джунгли, куда-нибудь  как можно  дальше, к
первобытным племенам, к каннибалам.  "У нас нет  каннибалов",-- сказал  отец
игумен.  Тогда он сказал,  хотя  бы к  пигмеям,  или  просто в  какую-нибудь
дикарскую деревню над рекой, или к прокаженным -- к прокаженным лучше всего.
Игумен  ответил: "Прокаженных у нас много, но они живут  в наших лепрозориях
под  наблюдением  докторов и святых сестер.  И  там все  благоустроено".  Он
помолчал,  подумал и  сказал, что, пожалуй, прокаженные -- это не совсем то,
что ему нужно, а нет ли  у них где-нибудь небольшой церкви над рекой --  ему
непременно  хотелось,  чтобы  была река,--  где  он мог бы  присматривать за
порядком в отсутствие священника.  Игумен ответил: "Да,  такие церкви  у нас
есть. Теперь расскажите мне о себе".-- "О, я ничего собой не представляю",--
сказал  он. "Нам  случается видеть  людей  со странностями,-- Корделия снова
обратилась к  подражанию,--  он,  безусловно,  человек со  странностями,  но
намерение его было вполне серьезно". Отец игумен завел речь о послушничестве
и  учении и заметил: "Вы не молоды. И не кажетесь сильным". Он ответил: "Да.
Я не  хочу  идти  в учение.  Не  хочу  делать ничего  такого, что связано  с
учением". И отец игумен сказал:  "Мой друг, вам самому нужен миссионер",-- а
он ответил: "Да, это верно". И он велел ему уйти.
     Назавтра он пришел опять. Накануне он весь вечер пил. Он  об®яснил, что
решил стать послушником и поступить в учение. "Но к несчастью,-- сказал отец
игумен,--  есть такие вещи,  которые для человека,  работающего в  джунглях,
недопустимы.  Одна из таких вещей -- пьянство. Это не худший  из пороков  и,
однако  же, совершенно губительный, перечеркивающий все  усилия. И я отослал
его". Тогда он стал  приходить по  два  три раза в неделю, неизменно пьяный,
так  что в конце  концов  игумен  распорядился, чтобы  привратник больше  не
впускал его. Я сказала: "Боюсь, он причинил вам очень много беспокойства",--
но таких вещей они там, конечно, не понимают. Отец игумен просто ответил: "Я
не  видел, чем я могу ему  помочь,  кроме молитвы". Он очень святой старец и
различает это в других.
     -- Что -- это? Святость?
     -- О да, Чарльз, это вам надо понять в Себастьяне. Ну вот, потом в один
прекрасный день они нашли Себастьяна у главных ворот без сознания. Он пришел
из города пешком -- обычно он  нанимал автомобиль,-- упал и пролежал там всю
ночь.  Сначала они подумали, что  он  просто опять пьян, но потом убедились,
что он очень болен, и положили его в лазарет, и он все это время был там.
     Я пробыла с ним две недели, пока не миновал кризис. Он выглядел ужасно,
старик  с лысиной и с растрепанной бородой, но такой  же милый, как  раньше.
Его  положили  в  отдельную  комнату  едва  ли  больше монашеской  кельи,  с
распятием на выбеленной стене и с железной кроватью. Сначала он почти не мог
говорить и нисколько не удивлялся моему появлению; потом удивился,  но тогда
уже не хотел говорить; и только уже перед самым моим от®ездом рассказал  мне
обо всем, что с ним было. Почти все это касалось Курта, его немецкого друга.
Вы его  видели  и  все знаете  сами.  Наверно,  отвратительная личность,  но
Себастьяну,  из  за того что он мог за ним ухаживать, было с ним хорошо.  Он
рассказывал,  что одно  время  даже совсем уже было перестал  пить, пока они
жили вместе с Куртом. Курт болел, и у него была незаживающая рана. Себастьян
выходил его. Потом, когда Курт поправился, они поехали в Грецию. Знаете, как
в немцах иногда пробуждается  чувство порядочности,  когда они оказываются в
классической   стране.  Казалось,  на  Курта  это  подействовало.  Себастьян
говорит, что  в Афинах  он  почти приобрел облик человеческий. Но  потом  он
попал в тюрьму -- за что, я так толком и не поняла, как будто бы особой вины
его в этом не было--произошла  какая-то  драка с каким-то официальным лицом.
Как только он был интернирован, он попал в поле зрения германских властей. В
это время  они как раз  свозили  немецких подданных  со всего  света,  чтобы
сделать из  них нацистов. Курт не хотел уезжать из Греции, но  грекам он был
не  нужен, и потому  вместе  с другими искателями приключений  он  прямо  из
тюрьмы был под конвоем препровожден на пароход и отправлен на родину.
     Себастьян поехал за ним и целый год не мог напасть на след. Но потом он
его все же нашел в  каком-то  провинциальном  городке, облаченного  в  форму
штурмовика. Сначала он отказывался  иметь с  Себастьяном дело,  изрыгал весь
набор официальных словес  о  возрождении фатерланда, о сыновнем долге  перед
родиной, об обретении  своего "я" в судьбах нации. Но  это не пустило в  нем
глубоких корней. Шесть лет с Себастьяном обучили его большему, чем  один год
с Гитлером; в конце  концов он от всего  отказался,  признал,  что ненавидит
Германию и что  хочет выбраться оттуда. Не знаю, насколько  это была  просто
тяга  к  легкой  жизни,  к   праздности   за   Себастьянов  счет,  к  теплым
средиземноморским купаниям,  прибрежным  кафе, вычищенной  обуви  по  утрам.
Себастьян говорит, что  этим все  не  исчерпывалось,  что в  Афинах Курт уже
начал становиться  человеком.  Может быть, он и прав. Как  бы то ни было, он
решил  сделать попытку вырваться. Но у него ничего не вышло.  У него всегда,
по словам Себастьяна, все кончалось  плохо, что бы он ни затеял. Его поймали
и  посадили в концентрационный лагерь. Себастьяну не удалось поехать за ним,
он не получал от него никаких известий и не  мог даже узнать, в каком лагере
он находится; так  он провел  в  Германии еще почти  год, опять много пил  и
однажды,  будучи  сильно  пьян,  услышал  от  собутыльника,   который,   как
оказалось, только что приехал из того  же лагеря, куда  заключили Курта, что
Курт в первую же неделю повесился в своем бараке.
     На этом Европа для  Себастьяна кончилась. Он возвратился в Марокко, где
счастливо  жил  прежде, и понемногу перебирался  по  побережью  из города  в
город, покуда однажды, в  период протрезвления -- запои у него бывают теперь
почти  через равные  промежутки времени,--  ему не пришла  мысль податься  к
дикарям. И вот он обратился в монастырь.
     Я не  звала его домой, я понимала,  что  он  не  поедет, а  он был  еще
слишком слаб, чтобы вступать в пререкания.  Когда я уезжала, он был настроен
вполне счастливо. Ему, разумеется, никогда не удастся поехать в  джунгли или
вступить в орден, но отец игумен возьмет его под свое покровительство. У них
возникла мысль сделать его,  так сказать, помощником  привратника; в  божьих
домах   всегда   есть  разные   странные  служители,   люди,   не   сумевшие
приспособиться ни к монастырской,  ни к светской жизни. Я и  сама, вероятно,
отношусь к их числу. Но так как я не пью, меня легче использовать.
     Мы достигли наиболее удаленной точки нашего пути --  каменного  мостика
над плотиной в конце последнего  и  самого  маленького пруда; внизу под нами
высоко стоящие  воды  с  шумом низвергались в реку.  Дальше  дорожка  делала
поворот и  вела обратно к дому Мы остановились у парапета, глядя  на  темную
воду.
     -- У меня была гувернантка, которая в один  прекрасный день спрыгнула с
этого моста и утонула.
     -- Да, я знаю.
     -- Откуда?
     --  Это  было первое,  что  я  о  вас услышал,--  еще до того,  как  мы
познакомились.
     -- Как странно.
     -- Вы рассказали про Себастьяна Джулии?
     -- Только в основных чертах; не так подробно, как вам. Она ведь никогда
не любила его так, как любим мы.
     "Любим". Это прозвучало мне упреком; для Корделии у глагола "любить" не
было прошедшего времени.
     --  Бедный Себастьян! --  сказал я.-- Как  это грустно.  Какой его ждет
конец?
     -- Мне кажется,  я  могу вам точно сказать,  Чарльз.  Я  знала и других
таких, как  он, и  верю, что они  очень  близки и милы богу. Он  так и будет
жить, наполовину среди братии,  наполовину сам  по себе, со своей неизменной
метлой и связкой ключей.  Старшие из  святых отцов будут его любить, молодые
послушники будут над  ним подсмеиваться. И все будут знать о  его запоях  --
примерно раз в месяц он будет куда-то пропадать на два-три дня, и  они будут
кивать и говорить с улыбкой:
     "Старина  Себастьян  снова  закутил",--  а  вернувшись,  встрепанный  и
понурый от  стыда,  будет  несколько дней особенно  горячо молиться. У него,
наверно, появятся тайники в монастырском саду, где он будет  держать бутылку
и   потихоньку  к   ней  прикладываться.  Всякий  раз,   когда   понадобится
сопровождать  посетителей, говорящих по-английски, это будет поручаться ему,
и гости будут им очарованы и станут расспрашивать о нем и, вероятно, услышат
в  ответ,  что он из очень знатной у себя на родине  семьи. Если он проживет
долго, то станет для нескольких поколений  миссионеров во всех  концах земли
незабываемым  старым чудаком, связанным  в их памяти со  светлыми  годами их
ученья, и  они будут поминать  его  в своих молитвах. У него разовьются свои
маленькие ритуалы, свои привычки в общении с богом; его. можно будет увидеть
в храме в  самое  неожиданное время и не застать там,  когда собираются все.
Потом в  одно прекрасное  утро его подберут у  ворот  умирающим и  во  время
соборования только по глазам  увидят, что он еще в сознании. И поверьте, это
не самый скверный способ прожить жизнь.
     Я  вспомнил  юношу с  плюшевым мишкой  под  сенью  цветущих  каштанов и
сказал:
     -- Да. Но это трудно было предвидеть. Я надеюсь, он не страдает?
     --  Думаю,  что страдает. Кто  может себе представить, какие  страдания
испытывает человек с таким  увечьем,  как  у него,--  лишенный  собственного
достоинства,  лишенный  воли? Невозможно быть святым, не страдая. У него это
приняло  так