ть  таинственная,  некое  скрытное,
подпольное  существо, тупорылый зверь, который роет подземные ходы, прячется
от  солнечного  света и долгие месяцы проводит  в спячке. Всю  свою взрослую
жизнь  он пребывал в  полнейшем  бездействии, разговоры  о  том,  чтобы  ему
вступить в армию, стать, членом парламента, уйти в монастырь, так и остались
разговорами. Наверняка о нем было  известно только одно  -- да и то  потому,
что как-то в пору газетного голода это послужило темой  большой  заметки под
заглавием  "Редкое хобби пэра", а именно что он собирает коллекцию спичечных
коробков. Он наклеивал их на доски, завел на них картотеку и занимал под них
с  каждым годом все  больше и больше места в своем маленьком вестминстерском
доме. Сначала газетная известность смущала его, однако вскоре он нашел в ней
большое удовлетворение, так как получил благодаря ей  возможность установить
контакты  с коллекционерами  во всех частях света  и теперь  переписывался с
ними и  обменивался дубликатами. Ни о каких других его интересах сведений не
было. Он по-прежнему  возглавлял  марчмейнских  охотников  и неукоснительно,
бывая  дома, выезжал с ними раз в неделю;  но никогда не ездил с соседями, у
которых были лучшие угодья. Настоящего спортивного  азарта он не испытывал и
в тот сезон  был на охоте  считанное число раз; дружбу он ни с кем не водил,
исправно навещал своих теток и присутствовал на официальных обедах,  которые
устраивались католическими кругами. В Брайдсхеде он исполнял все необходимые
общественные обязанности, внося с собой на трибуну, на банкет и на заседания
всевозможных комитетов туман прямолинейности и отчуждения.
     -- На той неделе  в  Уондсворте  был найден  труп  девушки,  задушенной
куском колючей проволоки,-- заметил я, возобновляя старую игру.
     --  Не иначе как дело рук Брайди. Он такой. - Мы просидели за столом  с
четверть часа, когда он  наконец  к нам присоединился, торжественно  войдя в
комнату  в  своем  бутылочно-зеленом бархатном  смокинге, который  он всегда
держал в Брайдсхеде и  надевал,  выходя к столу. В  тридцать  восемь  лет он
сильно облысел и обрюзг и вполне мог сойти за сорокапятилетнего.
     -- Гм,-- сказал он,-- гм. Только  вы двое. Я  надеялся застать  также и
Рекса.
     Я  часто пытался  представить себе,  что  он думает  обо мне и  о  моем
постоянном присутствии; мне казалось, он с полным равнодушием принимает меня
как  члена семьи. Дважды за два прошедших  года он удивил  меня  поступками,
которые можно  было  понять как знаки  дружеского  расположения: на: прошлое
Рождество  он прислал мне свою  фотографию в  одеянии мальтийского рыцаря, а
вскоре после  этого пригласил  меня  на обед в своем клубе. И тому и другому
имелось об®яснение: он заказал слишком много отпечатков своего портрета и не
знал, куда их девать; и он  гордился своим клубом.  Это было удивительнейшее
об®единение людей, занимавших весьма  видное положение в своих областях, они
встречались  раз в  месяц и  проводили вечер  за церемонным  дуракавалянием;
каждый   имел   прозвище  --   Брайди  звался   Братец  Гранд  --  и   носил
соответствующий,  изготовленный по специальному  рисунку бриллиантовый  знак
наподобие ордена; еще у них  были особые клубные пуговицы на жилетах и очень
сложный ритуал представления гостей; по окончании обеда зачитывался доклад и
произносились шуточные спичи. Члены клуба щеголяли  друг перед другом своими
знаменитыми гостями, а  так как у  Брайди  друзей не было,  а я был довольно
известен, он  и  пригласил  меня. Даже там, за клубным столом, я чувствовал,
что от Брайдсхеда исходят магнетические  волны светской неловкости,  образуя
вокруг  него  словно маленькое море  всеобщего замешательства,  в котором он
плавал невозмутимо, как бревно.
     Брайди сел против меня и склонил над тарелкой розовую лысину.
     -- Ну, Брайди, какие новости?
     -- У меня действительно есть некоторые новости,-- ответил  он.-- Однако
дело терпит.
     -- Скажи сейчас.
     Он  сделал  гримасу-- в том смысле,  что, мол, нельзя же при слугах,--и
тут же спросил:
     -- Как продвигается картина, Чарльз?
     -- Какая картина?
     -- Ну, та, что там сейчас у вас на стапелях.
     --  Я  начал  набрасывать   портрет  Джулии,  но  сегодня   свет  очень
переменчив.
     --  Портрет Джулии?  Мне  казалось, вы  ее уже  писали. Я полагаю,  это
совсем не то, что архитектура. И видимо, гораздо труднее.
     Его  беседа  всегда  изобиловала  долгими  паузами,  во  время  которых
сознание его казалось застывшим,  но в конце концов он, изумляя отвлекшегося
собеседника, неизменно возвращался к тому, на чем остановился. Вот и теперь,
по прошествии не менее чем минуты, он произнес:
     -- Мир полон самых различных предметов.
     -- Несомненно, Брайди.
     -- Если бы я был художником,-- продолжал он,-- я бы всякий  раз избирал
совершенно  новый предмет. Но  обязательно что-нибудь  динамичное, как...--И
снова   пауза.   Что   сейчас   последует,--гадал   я.--Летучий   Голландец?
Кавалерийская  атака?  Хенлейская  регата?  --  ...как  Макбет,   неожиданно
докончил он.-- Было что-то нелепое в мысли о Брайди как о художнике-жанристе
или баталисте.  В нем вообще было  немало абсурдного,  и одновременно  в его
позиции стороннего лица, человека без возраста было какое-то достоинство; он
был еще полудитя и уже почти старец, сегодняшняя жизнь даже и не теплилась в
нем; он был прямолинеен и непробиваем и совершенно равнодушен  к миру, и это
внушало даже уважение. Мы много  смеялись над ним, но он никогда  не был  до
конца смешон; временами он оказывался грозен.
     Мы  сидели и  обсуждали  положение  в  Центральной  Европе, как  вдруг,
пресекая эту бесплодную тему, Брайди спросил:
     -- Где мамины драгоценности?
     -- Вот это было мамино,-- ответила Джулия.-- И  вот это. Мы с Корделией
получили все ее собственные вещи. А фамильные драгоценности лежат в банке.
     -- Я давно их не видел -- по-моему, всех мне не показывали никогда. Что
там есть? Помнится, мне говорили, что там какие-то знаменитые рубины?
     --  Да, ожерелье. Мама  его часто носила,  неужели  ты  не  помнишь?  И
жемчуга, они всегда были у нее. А многие вещи оставались в банке из  года  в
год.  Там,   я   помню,  есть  какие-то  ужасные  бриллиантовые  подвески  и
викторианское бриллиантовое колье, которое сейчас никто не наденет. А что?
     -- Мне бы хотелось как-нибудь посмотреть на них.
     --  Послушай,  папа  не собирается их закладывать? Неужели он  опять  в
долгах?
     -- Нет-нет, ничего похожего.
     Брайди ел много и не торопясь. Мы с Джулией смотрели на него  при свете
свечей. Наконец он проговорил:
     -- Будь я Рекс,-- он был полон подобных допущений:
     "Будь  я  епископ  Вестминстерский",  "Будь  я  главой  железнодорожной
компании  "Большая  Западная",  "Будь  я  актрисой",   словно  он   лишь  по
совершенной случайности не является  ни тем, ни другим,  ни  третьим и может
еще в одно прекрасное утро проснуться  в своем истинном  обличье,--  будь  я
Рекс, я бы жил среди своих избирателей.
     Рекс говорит, что, живя вдали отсюда, экономит себе  четыре рабочих дня
в неделю.
     Жаль, что его сегодня здесь нет. Я должен сделать одно сообщение. Я...
     -- Брайди, не будь таким таинственным. Скорей скажи, в чем дело.
     Он снова сделал гримасу "не при слугах". Позже, когда на столе появился
портвейн и мы остались втроем, Джулия сказала:
     -- Я и не додумаю уйти, пока не услышу твоего сообщения"!
     --  Ну  хорошо,-- проговорил Брайди,  откинувшись  на  спинку  стула  и
пристально разглядывая свой стакан с вином.--"Не далее  как в понедельник вы
бы  все  равно  прочли  об этом  черным  по белому  в газетах.  Я  собираюсь
жениться. Надеюсь, тебя это радует.
     -- Брайди! Как... как чудесно! На ком же?
     -- Ты не знаешь.
     -- Она хорошенькая?
     --  Я думаю, хорошенькой  ее едва ли можно назвать.  Приятная  --  вот,
пожалуй, подходящее слово. Она крупная женщина.
     -- Толстая?
     -- Нет, крупная.  Фамилия ее Маспрэтт,  миссис Маспрэтт, зовут Берил. Я
знаком с нею  долгое  время, но до прошлого года  у нее был муж;  теперь она
овдовела. Что тут смешного?
     -- Прости, Брайди. Совершенно ничего. Просто все так неожиданно. Она...
она твоих лет?
     -- Да, я думаю, примерно моих. У нее трое детей, старший мальчик в этом
году поступил в Эмплфорт. Они живут в довольно стесненных обстоятельствах.
     -- Но, Брайди, где ты ее нашел?
     -- Ее покойный  муж,  адмирал Маспрэтт,  собирал спичечные коробки,-- с
бесподобной серьезностью ответил он.
     Джулия  затрепетала  от еле  сдерживаемого смеха, потом, овладев собой,
спросила:
     -- Но ты женишься не ради ее спичечных коробков?
     -- Нет-нет, вся коллекция передана в собственность Фалмутской городской
библиотеки.  Я  испытываю  к  этой  женщине  самое  сердечное  расположение.
Несмотря на все жизненные трудности, она неизменно сохраняет бодрость  духа,
любит театр. Она связана с Католической гильдией актеров-любителей.
     -- А пара знает?
     -- Я получил от него сегодня письмо, где он выражает свое одобрение. Он
давно склонял меня к женитьбе.
     В  эту  минуту  нам с  Джулией  одновременно пришло в  голову,  что  мы
напрасно дали волю удивлению и любопытству; и мы оба стали поздравлять его с
сердечностью, в которой почти отсутствовала шутливость.
     -- Благодарю,-- ответил он.-- Благодарю вас. Я считаю себя счастливцем.
     --  Но когда  мы  с ней  познакомимся?  Право, ты мог бы  привезти ее с
собой.
     Брайди не ответил; он сидел, попивая портвейн и мечтательно глядя перед
собою.
     -- Брайди,-- сказала Джулия,--  хитрый старый крот, ну  почему ты ее не
привез, скажи на милость?
     -- О, это никак нельзя, знаете ли.
     -- Да почему  же? Я  умираю от нетерпения скорее с  ней  познакомиться.
Давай  позвоним  ей  сейчас  и  пригласим приехать.  Она  сочтет  нас  очень
странными людьми, если мы в такое время оставим ее одну.
     -- У нее дети,-- сказал Брайдсхед.-- К тому  же вы ведь и есть странные
люди, верно?
     -- О чем это ты?
     Брайдсхед поднял голову  и,  важно  глядя  прямо  в глаза своей сестре,
спокойно продолжал, словно речь шла все о том же, что и раньше:
     --  Я  не  могу  пригласить  ее  сюда при  данных  обстоятельствах. Это
неприлично.  В  конце концов, я  здесь только  жилец. В настоящее время это,
если угодно, дом Рекса. И то, что  здесь происходит,  его дело. Но  привезти
сюда Берил я не могу.
     -- Я  не понимаю  тебя,-- довольно резко сказала  Джулия. Я поглядел на
нее:  от   ее  веселой   шутливости  не  осталось  и  следа;   она  казалась
встревоженной, почти испуганной.-- Само собой разумеется, что Рекс и я хотим
ее здесь видеть.
     -- Да-да, конечно,  я не сомневаюсь. Затруднение совсем  в другом.-- Он
допил вино, снова наполнил  свой стакан и пододвинул графин ко мне.-- Видишь
ли,  Берил   --  женщина   строгих  католических   правил,  которые  у   нее
подкрепляются еще  предрассудками, свойственными среднему классу.  Я не могу
привезти  ее  сюда. Для меня  не имеет  значения,  что ты  считаешь для себя
предпочтительным  --  жить в  грехе с Рексом, или Чарльзом,  или с обоими. Я
никогда  не  вдавался в подробности  вашего  menage, но  Берил ни  при каких
обстоятельствах не согласится быть твоей гостьей.
     Джулия встала.
     -- Ты, надутый осел...-- начала она, замолчала и бросилась к двери.
     Сначала я подумал, что ее душит  смех,  но,  открывая перед  ней дверь,
вдруг с ужасом увидел в глазах у нее слезы. Как я должен  был поступить? Она
выскользнула из комнаты, даже не взглянув в мою сторону.
     --  На основании моих слов может создаться впечатление,--  как ни в чем
не бывало продолжил Брайдсхед,-- будто это брак по расчету. Не могу говорить
за  Берил;  моя  материальная  обеспеченность, несомненно,  оказала  на  нее
некоторое влияние. Она сама мне в этом призналась.  Однако с моей стороны, я
хочу подчеркнуть, наличествует самая страстная привязанность.
     -- Брайди, как вы могли так оскорбить Джулию?
     --  Я не  сказал ничего такого,  против чего она могла бы  возразить. Я
просто констатировал хорошо известный ей факт.
     В  библиотеке ее не  было;  я поднялся  к ней в комнату, но  и там было
пусто.  Я подождал  у ее  заставленного туалетного стола, думая,  что, может
быть, она сейчас войдет. И вдруг в  открытом окне в полосе света, тянувшейся
через террасу и дальше в сумерки, к фонтану,  который во  всех случаях жизни
притягивал пас, даря прохладу и успокоение,  мелькнуло на сером  камне белое
платье.  Было  уже почти темно. Я  нашел ее  в  самом  затененном  углу,  на
деревянной  скамье,  обнесенной  буксовой  стеной, вплотную  подступавшей  к
бассейну. Я обнял ее, и она прижалась лицом к моему сердцу.
     -- Тебе не холодно здесь?
     Она не ответила, только прильнула плотнее; плечи ее вздрагивали.
     -- Годная, ну что ты? Почему ты так приняла это к  сердцу? Разве важно,
что говорит этот олух царя небесного?
     -- Я не приняла, это не  важно. Просто от неожиданности. Не смейся надо
мною.
     За  два  с  лишним года нашей любви,  которые  казались целой жизнью, я
впервые видел ее такой расстроенной и впервые был бессилен ее утешить.
     -- Как  он  посмел  так  говорить  с  тобой? --  сказал я.--  Бездушный
болван...-- Но это были не те слова.
     -- Нет,-- отозвалась  она.-- Дело не в  этом.  Он прав. Они все  знают,
Брайди и его  вдова,  для них все написано черным по белому, можно купить за
один  пенс  на любой церковной паперти.  Там  за  пенни  можно  получить что
угодно,  написанное  черным  по  белому,  и  никто  даже не  будет  следить,
заплатили  вы  или  нет,  только  старуха со  шваброй, которая  копошится  у
исповедальни, и девушка, ставящая свечку перед Семью скорбями. Бросьте пенни
в ящик, а то и не бросайте, и берите трактат. В нем про все написано, черным
по белому.
     Называется  одним   коротким  словом,   одним   плоским,   убийственным
словечком, которое покрывает целую жизнь.
     "Жить в грехе" -- это не просто поступить дурно, как в тот раз, когда я
уехала в Америку: поступить дурно, знать, что это дурно, перестать поступать
дурно, забыть об этом. Нет, речь о другом. Не за это пенсы плачены. Там ведь
все написано черным по белому.
     "Жить в  грехе",  всегда  со своим грехом, постоянным,  неизменным, как
тщательно ухоженный, огражденный от мира идиот-ребенок. "Бедняжка  Джулия,--
говорят они,-- она никуда не выезжает. Ей нужно нянчить свой грех. Жаль, что
он не умер при рождении,-- говорят они,-- у него такое крепкое здоровье. Эти
дети всегда очень крепкие. А Джулия так за ним ухаживает, за своим маленьким
слабоумным грехом".
     А я думал: "Час назад она сидела в лучах заката, играла перстнем в воде
и  считала дни  счастья;  и вот теперь, под первыми звездами, при  последнем
сером вздохе дня, вдруг этот таинственный всплеск горя! Что случилось с нами
в Расписной гостиной? Какая мрачная тень упала на нас  при зажженных свечах?
Две грубые фразы и одно избитое выражение".
     Она  была  вне  себя; ее голос,  то  приглушенный  у меня на  груди, то
звонкий, исполненный муки, доносил до меня отдельные слова и обрывки фраз:
     --  Прошлое и  будущее; годы, когда я старалась быть  хорошей  женой  в
сигарном дыме, под стук костяшек  на доске триктрака, пока господин, который
был "выходящим"  за  столом  у  мужчин,  разливал  вино  по  бокалам;  когда
вынашивала  его  нерожденное  дитя, сама раздираемая на  части  тем, что уже
умерло; потом  вычеркнула его,  забыла, нашла  тебя,  прошедшие  два года  с
тобой,  все  будущее  с  тобой,  все   будущее  с  тобой  или  без  тебя,  и
надвигающаяся война, и конец света -- грех.
     Слово  из  далекого-далекого  прошлого, где няня Хокинс сидит и  что-то
шьет у  камина, а перед  Пресвятым Сердцем горит ночничок. Мы с  Корделией у
мамы в  комнате  за катехизисом --  это по воскресеньям  перед обедом. Мама.
Мама,  которая  несет  в церковь  мой грех, сгибается под  ним  и под черной
кружевной вуалью; выходит с ним  на лондонские улицы рано-рано, когда еще не
дымят трубы; спешит с ним по безлюдным тротуарам, на которых стоят передними
копытами  лошади  молочников;  мама,  которая принимает смерть  за мой грех,
пожиравший ее безжалостнее ее собственной смертельной болезни.
     Мама,  принявшая за  него смерть; Христос,  принявший за" него  смерть,
прибитый  за руки и за ноги гвоздями; Христос,  висящий  в детской  над моей
кроватью; висящий долгие годы в темной комнатке на Фарм-стрит, где был такой
навощенный линолеум;  висящий  в  темной  церкви, где  одна  только старушка
поднимает шваброй пыль и одна только свеча проливает слабый! свет; висящий в
жаркий полдень высоко над толпой  и  над солдатами;  не дождавшийся  ничего,
кроме губки с уксусом и слов сочувствия от  разбойника; висящий вечность; не
прохлада  гроба  и  могильные  пелены  на  каменной  плите,  не  умащения  и
благовония в темной  пещере --  а только  полуденное солнце  и стук  жребья,
бросаемого о хитоне его, тканом сверху.
     И нет пути назад;  ворота на запоре; вдоль стен -- все ангелы и святые.
Вышвырнутая, выскребленная,  брошенная гнить; старик с волчанкой на лице и с
раздвоенной палкой, выползающий ночью порыться в  отбросах в надежде найти и
засунуть в мешок что-нибудь, что может ему пригодиться, и тот отворачивается
с омерзением.
     - Мертвая и  безымянная, как дитя, которое завернули v унесли,  и я  ее
так и не видела...
     Она плакала и говорила, говорила и плакала и, выговорившись, замолчала.
Я ничем не мог ей помочь; я был далеко; ладони мои на сребротканой ее тунике
застыли от холода, глаза были сухи; она прильнула  в темноте к моей груди, а
моя душа была так же далеко от нее, как много лет назад, когда я  раскуривал
ей сигарету  по пути со станции, или потом,  когда, из  сердца вон, она была
где-то, а я жил долгие пустые годы в бывшем доме священника и в американских
джунглях.
     Слезы   зарождаются  от  слов;  замолчав,  она  через  некоторое  время
перестала  и  плакать.  Она отстранилась от  меня,  выпрямилась,  взяла  мой
носовой платок, поежилась и встала.
     -- Да,-- сказала  она почти  совсем обычным голосом.-- Брайди, конечно,
мастер преподносить сюрпризы.
     Я  вернулся  с нею  в  дом  и  поднялся в ее комнату;  она  села  перед
зеркалом.
     -- Не  так  скверно, учитывая, что  я только что  закатила  истерику,--
сказала она. Глаза ее неестественно блестели и казались огромными, лицо было
очень бледным,  и  только на  скулах,  где в юности  она накладывала румяна,
рдели  два  ярких  пятна.--  Обычно  у истеричек  вид  как во время сильного
насморка.  А тебе надо переменить рубашку, перед тем  как идти вниз, эта вся
проплаканная и в губной помаде.
     -- А мы пойдем вниз?
     -- Обязательно. Не можем же мы оставить бедного  Брайди  одного в вечер
его помолвки.
     Когда я к ней возвратился, она сказала:
     -- Извини меня за эту ужасную сцену, Чарльз. Я  не могу тебе об®яснить,
что со мной было.
     Брайдсхед  оказался  в  библиотеке.  Он  курил  сигару  и  мирно  читал
детективный роман.
     --  Хорошо  в саду? -- спросил он.--  Если б я знал, что вы собираетесь
погулять, я бы тоже пошел.
     -- Довольно холодно.
     --  Я  надеюсь,  что  не  причиняю  особых затруднений тем, что выживаю
отсюда Рекса. Понимаете, на  Бартон-стрит  нам будет слишком  тесно с  тремя
детьми. К  тому  же  Берил  любит  жить за  городом.  Папа  в  своем  письме
предлагает теперь же перевести все имение на мое имя.
     Мне вспомнилось, как Рекс  говорил мне  в день моего  первого приезда в
Брайдсхед в качестве гостя Джулии:
     -- Меня такое положение вполне устраивает.-- Это были едва ли не первые
его  слова  при  встрече.-- Старый  маркиз  держит  дом,  Брайди  -- местный
лорд-феодал,  а  живу  я,  и мне  это ни гроша не  стоит.  Оплачиваю