на друга, и снова тянуло врозь; и вдруг, когда
пароход особенно  круто  завалился на  борт, меня  швырнуло прямо на  нее, я
прижал ее  к борту, схватившись за поручни руками, и она оказалась заперта с
обеих  сторон;  и  так  мы стояли с  ней,  пока  судно, замерев  на какие-то
мгновенья, как бы набирало силы для обратного броска, стояли, обнявшись, под
открытым небом, щека к щеке, и волосы  ее бились на ветру и хлестали меня по
глазам; темный горизонт  клокочущей воды, здесь и там подсвеченный  золотом,
остановился где-то высоко над нами, потом пошел, понесся вниз, и прямо перед
собой  сквозь  волосы Джулии я  увидел  широко  распахнутое золотое закатное
небо, а  ее прижало к моему сердцу, и мы  повисли у борта на моих неразжатых
руках, все так же щека к щеке.
     И в эту минуту, когда я чувствовал ее губы у своего  уха, а на  лице ее
теплое дыхание в  соленом  холодном  дыхании ветра,  она  сказала, хотя я не
произнес ни  слова:  "Да, сейчас",-- и, когда пароход выровнялся и качка  на
какое-то время утихла, Джулия увела меня вниз.
     Сейчас  было не  время  для упоений, им еще наступит  свой  черед,  как
ласточкам  и липовому цвету. А теперь, на разбушевавшемся океане,  надлежало
выполнить  некую  формальность, не  более. Я  вступал во  владение ее узкими
чреслами  и  скреплял мое право  печатью,  дабы  потом, на досуге, блюсти  и
лелеять свое достояние.
     В  тот  вечер  мы  ужинали  высоко  в  пароходном  ресторане  и  сквозь
полукруглое окно видели, как загорались звезды и покачивались на небосклоне,
подобно тому, как некогда, вспомнилось мне, они покачивались между башнями и
островерхими  крышами  Оксфорда. Стюарды  обещали на завтрашний вечер  снова
оркестр  и  полный  ресторан  народу  и  советовали,  если  мы хотим  удобно
разместиться, заказать столик загодя.
     -- О господи,-- сказала Джулия,-- где же нам, сиротам шторма, прятаться
в хорошую погоду?
     Я не мог оставить ее в ту  ночь, но на  рассвете следующего утра, опять
пробираясь длинными  коридорами  к  себе  в каюту, я вдруг заметил, что могу
идти, не держась за стены;  пароход быстро скользил вперед по успокоившемуся
морю, и я понял, что нашему уединению пришел конец.
     Моя жена радостно окликнула меня из своей каюты:
     -- Чарльз,  Чарльз, я так хорошо себя  чувствую!  Угадай, что  я  ем на
завтрак?
     Я зашел к ней. Она ела бифштекс.
     --  Я  созвонилась с  парикмахерской  --  представляешь,  они  не могли
записать меня  раньше  чем на  четыре  часа, столько  у них вдруг  оказалось
клиентов.  Так  что  до вечера я сегодня нигде  не  покажусь,  но к нам сюда
собирается  с  визитами  уйма  народа,  и  я  пригласила  Дженет  с  Майлсом
позавтракать у нас в гостиной. Боюсь, я  была тебе эти двое суток никудышней
женой. Чем ты тут занимался?
     -- Один вечер,-- ответил я,--  мы до двух часов играли здесь, у тебя за
дверью, в рулетку, и господин, который затеял  игру, в конце концов  утратил
дар речи.
     -- Бог мой. Какое малопочтенное  занятие. А ты хорошо себя вел, Чарльз?
Не крутил романов с сиренами?
     -- Не с кем было. Я почти все время проводил с Джулией.
     -- О, чудесно. Я давно хотела, чтобы вы подружились.  Она  единственная
из  моих подруг, которая непременно должна была тебе понравиться. Для нее, я
думаю,  ты  был  настоящей находкой.  Ей довольно  невесело жилось последнее
время. Вряд ли  она тебе рассказывала, но...-- И моя жена поспешила изложить
мне ходячую  версию о поездке  Джулии  в  Нью-Йорк,-- Позову ее  сегодня  на
коктейль,-- заключила она.
     Джулия пришла вместе с другими, и теперь  просто находиться рядом с нею
было великим счастьем.
     -- Я слышала, ты тут без меня любезно опекала моего супруга? -- сказала
моя жена.
     -- Да, мы были с ним неразлучны. Он, я и еще один неизвестный господин.
     -- Мистер Крамм, что с вашей рукой?
     -- Это все пол в ванной,-- ответил мистер Крамм, приступая к детальному
описанию происшедшего с ним несчастного случая.
     В тот вечер капитан ужинал в кают-компании,  и круг избранных у него за
столом замкнулся,  так  как оба стула  по правую руку  от епископа оказались
тоже   заняты  четой  пожилых  японцев,  которые  выслушивали  его  прожекты
установления  всемирного   братства   человечества   с   глубоким,  вежливым
интересом. Капитан галантно подтрунивал над Джулией,  предлагал, раз она так
стойко перенесла шторм, зачислить  ее  в команду; за  годы  плаваний у  него
накопился   запас  шуточек  на   любой  случай.  Моя  жена,  только  что  из
косметического кабинета, без каких-либо следов трехсуточной  морской болезни
на лице, затмевала в глазах  многих Джулию, в чьем облике исчезла живописная
печаль, уступив  место тайной радости и тишине  души; тайной для всех, кроме
меня;  разделенные  толпой,  мы  были  с  нею  одни, и  близость  наша  была
нерасторжима, как накануне ночью, когда мы лежали в об®ятиях друг Друга.
     В тот  вечер  на корабле царило  праздничное настроение.  И хоть завтра
предстояло подняться  на  заре, чтобы успеть упаковаться к началу высадки, в
эту ночь каждый стремился наверстать  упущенные  из-за  шторма удовольствия.
Уединения  искать  было  негде. Все самые  укромные  уголки  кишели  людьми;
танцевальная  музыка, громкий, возбужденный  разговор;  взад-вперед  снующие
стюарды   с   подносами,   резкий   голос   офицера,   правящего   лотереей:
"Птичка-единичка!  Костыли  --  одиннадцать! А  теперь встряхнем  мешок!",--
миссис Оглендер в бумажном колпаке, мистер Крамм с забинтованной рукой, чета
пожилых японцев, церемонно бросающих серпантин и шипящих по-гусиному.
     Я не говорил с Джулией с глазу на глаз весь вечер.
     На  следующий день мы сошлись  на минуту  у правого  борта,  когда  все
пассажиры  столпились   с  противоположной  стороны  --  наблюдали  прибытие
портовых чиновников и разглядывали зеленый девонский берег.
     -- Куда ты теперь?
     -- Немного побуду в Лондоне,-- ответила она.
     -- Селия собирается прямо домой. Хочет видеть детей.
     -- И ты?
     -- Нет.
     -- Значит, в Лондоне.
     --  Чарльз, этот  рыжий человек --  ну, помнишь,  капитан  Буремглой?--
сказала моя жена.--Его сняли двое полицейских в штатском.
     -- Не видел. С той стороны было слишком много народу.
     -- Я посмотрела поезд и послала телеграмму. Мы будем дома к ужину. Дети
уже лягут спать. Не знаю, может быть, поднять Джонджона в виде исключения?
     -- Ты поезжай,-- сказал я.-- Я должен задержаться в Лондоне.
     -- Чарльз, это невозможно! Ты ведь не видел Каролину!
     -- Разве она так уж изменится за одну-две недели?
     -- Милый, она меняется каждый день.
     -- Ну а тогда зачем на нее смотреть теперь? Мне очень жаль, дорогая, но
я  должен распаковать полотна и посмотреть, как они  перенесли  перевозку. И
мне нужно теперь же договориться насчет выставки.
     -- Ты думаешь?  --  с  сомнением сказала  моя  жена, но  я знал, что ее
противодействие  прекратилось,  как  только  я  сослался  на  секреты  моего
ремесла.-- Ужасно обидно. И потом, я даже не уверена, что Эндрю и Синтия уже
с®ехали с квартиры. Они ведь снимали до конца месяца.
     -- Поеду в гостиницу.
     -- Но это так грустно. Я не могу допустить, чтобы первую ночь на родине
ты провел один-одинешенек. Я останусь с тобой.
     -- Дети будут огорчены.
     --  Да-да.  Это  верно.--  Ее дети,  моя  живопись  -- два секрета двух
ремесел.
     -- А в конце недели ты приедешь?
     -- Если смогу.
     -- Все с  британскими  паспортами, пожалуйте  в  курительную комнату,--
об®явил стюард.
     -- Я уговорилась с этим милым человеком из Форин-офис, который сидел  с
нами за столом, он увезет нас с собою без очереди,-- сказала моя жена.


        Глава вторая

     Мысль назначить вернисаж на пятницу принадлежала моей жене.
     -- На этот раз мы должны добиться  внимания критиков,-- заявила она.,--
Пора им понять, что к тебе надо относиться серьезно. Вот мы и предоставим им
такую возможность.  Если открытие перенести на  понедельник,  они почти  все
только-только вернутся в  город и успеют набросать всего  по нескольку строк
перед ужином -- меня  сейчас интересуют только еженедельники, конечно. А вот
если они  смогут  не  спеша, по-воскресному  все обдумать за два дня на лоне
природы, отношение у  них будет совсем другое. Они  усядутся  за  письменный
стол  после  доброго деревенского  обеда,  поддернут манжеты  и накатают  на
досуге  солидные, пространные  эссе,  которые потом перепечатают  в  томиках
своих избранных статей. На этот раз меньшим мы довольствоваться не можем.
     За  этот  месяц  подготовки  она  несколько  раз  приезжала  из  нашего
загородного  дома   в  город,   составляла  списки   приглашенных,  помогала
развешивать картины.
     В пятницу утром я позвонил Джулии.
     -- Мне  уже осточертели эти картины,--  сказал я,-- я  рад бы их больше
никогда не видеть, но, боюсь, мне еще придется сегодня там появиться.
     -- Ты хочешь, чтобы я пришла?
     -- Предпочел бы тебя там не видеть.
     --  Селия  прислала  приглашение,  и  на  карточке  зелеными  чернилами
написано: "Приводите всех". Когда мы встречаемся?
     -- В поезде. Ты можешь заехать и прихватить мои вещи?
     -- Если  они у  тебя уже упакованы.  Я могу и  тебя самого прихватить и
довезти до галереи. У меня в двенадцать примерка там по соседству.
     Когда я вошел в галерею, моя жена стояла у окна и смотрела на улицу. За
спиной  у нее какие-то незнакомые любители живописи переходили от  полотна к
полотну  с каталогами в руках; это были лица,  некогда приобретшие в галерее
какую-нибудь гравюру и поэтому числившиеся в списке почетных гостей.
     -- Никто еще не приходил,-- сказала моя жена.-- Я здесь с десяти часов.
Скука ужасная. Чья это была машина, в которой ты приехал?
     -- Джулии.
     -- Джулии? Почему же ты ее не привел сюда? Как это ни странно, я сейчас
только говорила о Брайдсхеде с одним забавным маленьким господином, который,
как выяснилось, отлично  всех знает. Он из пожилых мальчиков-подручных лорда
Постамента в редакции "Дейли свин". Я  попробовала подсказать ему  кое-какие
мысли  и  формулировки, но, по-моему, он  знает о  тебе  больше, чем  я.  Он
утверждает,  что встречал  меня когда-то в Брайдсхеде.  Жаль,  что Джулия не
зашла; мы могли бы спросить ее о нем.
     -- Я хорошо его помню. Он мошенник.
     --  Да, это  видно на расстоянии. Он рассказывал тут о "брайдсхедовской
клике", как он  выразился. Оказывается, Рекс Моттрем  превратил  Брайдсхед в
штаб-квартиру партийной  смуты. Ты это знал? Господи, что бы сказала  бедная
Тереза Марчмейн?
     -- Я еду туда сегодня вечером.
     --  О, Чарльз, только не сегодня;  сегодня  ты не можешь никуда уехать.
Тебя  ждут, наконец,  дома. Ты обещал приехать, как  только  выставка  будет
устроена. Джонджон с няней написали большой транспарант: "Добро пожаловать!"
И ты еще не видел Каролину.
     -- Мне очень жаль, но это решено.
     -- Кроме того, папа сочтет все это очень  странным. И Бой приедет домой
на  воскресенье. И ты  еще не видел новой студии. Нет, сегодня ты не  должен
уезжать. А меня они приглашали?
     -- Разумеется. Но я знал, что ты не сможешь поехать.
     --  Действительно,  сейчас  это невозможно.  Другое дело,  если  бы  ты
предупредил меня заранее. Я бы с удовольствием полюбовалась "брайдсхедовской
кликой"  в  домашней  обстановке.  По-моему, ты  поступил  отвратительно, но
сейчас не время для семейных перебранок. Кларенсы обещали приехать до обеда;
они могут быть с минуты на минуту.
     Наш разговор был  прерван,  однако не  членами  королевской фамилии,  а
женщиной-репортером одной из центральных газет, ее подвел к нам в эту минуту
распорядитель выставки. Ей нужны были не  картины, а "человеческий материал"
об  ужасах  и  опасностях моей экспедиции. Я поручил ее моей жене и назавтра
прочел в газете следующее: "Известный  по "Старинным домам" Чарльз Райдер --
добровольный изгнанник. Мэйфэр не  может предложить  ничего равного  змеям и
вампирам  тропических джунглей  --  таково  мнение великосветского художника
Райдера,  оставившего  особняки  великих  мира  сего  ради  руин  в   дебрях
Экваториальной Африки..."
     Залы  стали наполняться,  и  скоро  я  уже  был по горло  занят  своими
обязанностями  любезного  хозяина.  Моя  жена  была  повсюду  --   встречала
входящих,  знакомила незнакомых,  искусно  преобразуя  случайное  сборище  в
общество друзей. Я видел, как она подводила одного за другим к  столику, где
лежал подписной лист на  новую книгу  "Латинская Америка Райдера", и слышал,
как она  говорила: "Нет, дорогой мой, нисколько. Неужели вы думали, что меня
могло это удивить? Чарльз живет только  одним -- Красотой. Я  думаю, что ему
прискучило получать  ее  в  готовом  виде  у  нас в Англии,  у него возникла
потребность уехать и  самому создать  ее. Он хотел  завоевывать новые  миры.
Ведь об английских усадьбах он уже сказал последнее слово, вы согласны? Я не
хочу  сказать,  что он оставил  их окончательно. Уверена, что для  друзей он
всегда готов будет сделать один-два вида".
     Фотограф  свел  нас вместе, полыхнул лампой  в лицо и отпустил в разные
стороны.
     Внезапно  стало  довольно   тихо,  публика  расступилась  --   всеобщее
замешательство знаменовало  собой  прибытие  членов  королевской  фамилии. Я
увидел, как моя жена присела в реверансе, и услышал ее слова: "О сэр, вы так
добры!"  -- затем  я  был  вытолкнут на свободное  от людей  пространство, и
герцог Кларенс сказал, обращаясь ко мне:
     -- Там, должно быть, жара стоит несусветная?
     -- Да, сэр.
     --  Удивительно,  как  вам  удалось  передать  это  ощущение  жары. Мне
сделалось просто не по себе в моем теплом пальто.
     -- Ха-ха.
     Когда они уехали, моя жена всполошилась:
     -- Боже, мы опаздываем  к обеду.  Марго  дает обед в твою честь.--  А в
такси она сказала:  -- Знаешь, мне сейчас пришла в голову одна мысль. Почему
бы тебе не написать герцогине Кларенс и не попросить позволения посвятить ей
"Латинскую Америку"?
     -- С какой стати?
     -- Ей это было бы приятно.
     -- Я никому не собирался ее посвящать.
     --  Ну,  вот  опять.  Как  это  на тебя  похоже, Чарльз.  Разве  трудно
доставить человеку удовольствие?
     За обедом собралось  человек  двенадцать, и, хотя  хозяйке и  моей жене
нравилось думать будто виновником торжества  являюсь я,  было  очевидно, что
больше  половины из них  и не  слыхали  о моей  выставке и  приехали  просто
потому, что были званы и не имели в это время других дел. Весь обед прошел у
них в разговорах о миссис Симпсон, однако почти все вернулись вместе с  нами
в галерею.
     Послеобеденные  часы  были самыми оживленными.  Появились представители
Тэйтовской галереи  и  Национального  художественного  фонда,  они  посулили
вскоре  возвратиться со своими коллегами и просили пока оставить за ними для
окончательного решения некоторые  картины. Самый влиятельный критик, который
когда-то  разделался со  мною двумя-тремя убийственными покровительственными
фразами, заглянул  мне .в глаза  из-под опущенных полей своей  мягкой шляпы,
кутая подбородок в толстый шарф, и, сдавив мне локоть, буркнул:
     "Я знал, что в вас это есть. Сразу чувствовалось. Этого я и ждал".
     Слова  похвалы доносились до меня равно из  простых и  изощренных  уст.
"Если бы вчера меня спросили,-- слышал я в одном конце,-- мне бы в голову не
пришло назвать имя Райдера. Столько мужества, столько страсти".
     Им  всем казалось, что они  видят  что-то новое.  Иначе  было  на  моей
предыдущей выставке, происходившей в этих же самых залах  незадолго до моего
от®езда. Тогда на всем  лежала заметная  тень усталости. И  разговоры больше
касались не меня, а  домов,  их владельцев, разных связанных с ними историй.
Та  же  дама,  припомнилось  мне  вдруг,  которая  сейчас  восхищалась  моей
страстностью  и мужественностью, остановилась тогда неподалеку от меня перед
полотном, на которое я употребил столько мучительного труда, и бросила: "Все
так просто, так легко".
     Предыдущая выставка была мне памятна еще по одной причине: как раз в те
дни я  обнаружил, что моя жена мне неверна.  Тогда, как и теперь,  она  была
вездесущей, неутомимой хозяйкой,  и я слышал, как она  говорила: "Стоит  мне
увидеть теперь что-нибудь красивое -- дом или пейзаж,-- и я говорю себе: это
-- для Чарльза. Я на все смотрю его глазами. Он для меня -- вся Англия".
     Я  слышал, как  она  это говорила;  подобные изречения  вошли  у нее  в
привычку. В течение всей нашей  супружеской  жизни меня неизменно мутило  от
отвращения, когда я  слышал, что она говорит. Но в тот день в этой же  самой
галерее я выслушал ее совершенно  равнодушно, вдруг осознав, что отныне  она
бессильна причинить мне  боль; я  был свободен, она  сама выпустила меня  на
волю своей минутной подлой оплошностью;  ветвистое. украшение у  меня на лбу
превратило меня в одинокого и гордого царя лесов.
     Незадолго перед закрытием моя жена сказала:
     -- Милый,  я должна ехать. Успех  был  потрясающий, правда?  Я придумаю
какое-нибудь об®яснение для моих домашних, но, право  же, мне жаль, что  все
получилось именно так.
     "Значит,  знает,--  подумал  я.--  В проницательности ей  не  откажешь.
Вынюхивает с самого обеда и, конечно, напала на след".
     Я подождал, пока она уйдет, и уже собрался последовать за нею -- залы к
этому времени почти опустели,-- как вдруг  у входа раздался голос, который я
не   слышал  много  лет,  незабываемый,  с  легким  нарочитым  заиканием,  с
утрированной негодующей интонацией.
     -- Нет. Я не п-п-принес  пригласительного билета. Не знаю даже, получал
ли я пригласительный билет.  Я  п-пришел  не  со  светским  визитом; не хочу
втереться в  знакомые к леди Селии; и мне не нужно, чтобы в "Тэтлер"  попала
моя фотография; я пришел не себя выставлять, а смотреть на  картины. Вам, по
всей    видимости,   неизвестно,   что    здесь   выставлены   картины.   Я,
п-п-представьте, имею личный  интерес к их автору,  к художнику -- если  это
слово вам что-нибудь говорит.
     -- Антуан -- сказал я,-- входите.
     -- Мой милый,  там сидит г-горгона, она решила, что я незваный гость. Я
только вчера  приехал  в Лондон и  нынче за  обедом случайно  узнаю,  что вы
устроили новую выставку, ну  и, естественно, бросаюсь со всех ног в сей храм
искусства,  дабы принести  свою дань благоговения. Я  очень изменился? Вы бы
узнали меня? Где картины? Дайте-ка я вам их растолкую.
     Антони  Бланш  нисколько  не  изменился с  тех пор,  как  я  его  видел
последний  раз,  и  даже  с тех пор, как я увидел,  его впервые. Он быстрыми
шагами  устремился  через зал  к самому крупному полотну  --  зелено-черному
пейзажу  джунглей,--  постоял перед ним,  склонив  голову набок, точно умный
терьер, и спросил:
     --  Мой любезный  Чарльз,  откуда эта столь пышная растительность?  Что
сие,  уголок  оранжереи  в  Т-тренте или  Т-трин-ге? Какой щедрый  ростовщик
взрастил, вам на радость, эти кроны?
     Затем он  обошел оба  зала,  не  произнося больше  ни  слова  и  только
испустив  попутно  два-три  глубоких  вздоха.  Завершив  осмотр,  он   опять
вздохнул, еще глубже, чем прежде, и сказал:
     -- Зато я слышал, мой милый, вы счастливы в любви. А это все, не правда
ли? Или почти все.
     -- Неужели так плохо?
     Антони понизил голос до пронзительного шепота:
     -- Мой милый, не будем разоблачать ваше  маленькое надувательство перед
этими  добрыми,  простодушными  людьми,--  он  заговорщицки повел  глазами в
сторону  последних  посетителей,--   не   будем   портить  им  их   невинное
удовольствие. Мы с вами знаем, что все это п-полнейшая  чеп-пуха. П-пойдемте
же отсюда, дабы не оскорблять  слуха знатоков. Я знаю  здесь поблизости одно
очень сомнительное питейное  заведение. Отправимся туда  и поговорим о ваших
п-прочих п-п обедах.
     Понадобился этот голос из п