пать
с речами. Вот один и говорит: "Взаимно приглашаем наших хозяев в следующий
выходной к себе в гости".  Все зааплодировали, закричали "ура". Подводники
поблагодарили и обещали прийти.
     Вернулись мы на "Свистун" и на следующее утро начали думать о встрече
с  подводниками.  Денег у  нас тогда было только что на папиросы.  А нужно
было  угостить,  ужин  предложить такой,  чтобы гостеприимство наше  долго
помнили и  другим о  нем рассказывали.  У  судового комитета тоже денег не
было.  А на берег, в комитет, не ходили, потому что прорыв у нас тогда был
и в такой момент просить неудобно.
     Плавал с нами на ледоколе молодой рыжий медведь. В эту трудную минуту
решили мы его продать.  Выбрали двух продавцов -  одного кочегара и одного
матроса -  и послали с медведем на берег. Хоть и жалко было расставаться с
Рыжим, но другого выхода мы не видели.
     Вскоре возвратились наши продавцы без  медведя,  но  с  деньгами.  Ну
ладно.  Только  вот  через какой-нибудь час после их возвращения слышим на
палубе шум.  Выскакиваем,  а это матросы и кочегары кричат от  радости,  а
среди  них с боку на бок медленно переваливается наш Рыжий.  На шее у него
веревка,  и конец ее по палубе волочится.  Выходит,  убежал наш  мишка  от
своего нового хозяина.  Сообразили мы тогда:  рыжим мишкой можно торговать
сколько угодно.  Повели его снова на продажу. На этот раз и я пошел. Вышли
на базар,  где собаками торгуют.  Как увидели собаки нашего Рыжего - такой
шум подняли,  что прибежал комендант базара и прогнал нас оттуда.  Перешли
мы тогда в тот ряд,  где продают живую птицу. С одной стороны петухи поют,
гуси  гогочут,  а  с  другой  -  какие-то  старички  канареек  в   клетках
предлагают.  Стоим  мы  с нашей "птицей".  Подходит высоченный гражданин с
огромным животом,  в зеленом пиджаке  и  синем  картузе.  Осмотрел  нашего
Рыжего  и  купил.  Заплатил,  потянул  за веревку и пошел.  Медведь охотно
побежал за ним.  А мы тоже - следом.  Интересно,  вырвется Рыжий или  нет.
Прошли  базар,  два  переулка,  перешли  через сквер,  где сидели няньки с
детьми,  и остановились на  центральной  городской  площади.  За  медведем
бежала толпа мальчишек. Но, едва зазвонил трамвай, проезжавший мимо нашего
покупателя,  как Рыжий изо всей силы рванулся в сторону.  Его новый хозяин
шлепнулся и выпустил из рук веревку. Мальчишки, которые шли за медведем, с
криком бросились  наутек.  Убегая,  Рыжий  толкнул  какую-то  гражданку  с
зонтиком.  Гражданка  выронила  зонтик  и  закричала  не  своим голосом от
страха.  Рыжий,  по-видимому,  испугался и помчался еще быстрей.  Народ на
улице  разбегался  во все стороны,  а мы смеялись,  словно смотрели в кино
Игоря Ильинского или Пата с Паташоном.  Через минуту Рыжий пропал из виду.
Возвратились мы на пароход,  а мишка наш уже дома. Прошло немного времени,
и повели мы его в третий раз продавать...
     - Эй, ребята, - крикнул с мостика Кар, - солнце всходит!
     Все  отвернулись от  Торбы и  впились глазами в  горизонт.  Над краем
ледяного поля гасло красное зарево.  Вот  из-за  моря выплыл огненный шар.
Вокруг него на снеговых сугробах заиграли золотые брызги.  Солнце победило
полярную ночь.
     Моряки закричали "ура". Котовай заиграл на трубе, а Вершомет ударил в
самодельный бубен.
     - Мы ликуем, словно древние дикие племена, - сказал метеорологу Кар.
     Тот притопнул ногой и ответил хриплым от волнения голосом:
     - Мне самому танцевать хочется!


                              Г л а в а  II

     Солнце  светило  недолго.  Через  несколько минут  оно  спряталось за
горизонт.
     Моряки,  не  обращая  внимания  на  мороз,  возбужденно толпились  на
палубе.
     - Продолжайте,  товарищ механик,  -  обратился к Торбе Котовай.  -  Я
слышал, что во Владивостокском порту был случай вроде этого.
     - А мне рассказывали, что это случилось в Одессе, - вставил Лейте.
     - История,  друзья мои, любит повторяться, - смеясь, ответил Торба. -
А  делать такие замечания невежливо.  Поэтому я своего рассказа не кончаю,
догадывайтесь сами.
     Механик подмигнул,  засмеялся и  пошел на кубрик.  За ним двинулись и
другие.
     Степа помог Эрику Олаунсену спуститься в помещение.
     После  озаренных солнцем просторов кубрик выглядел неприветливо.  Как
ни боролись моряки с сыростью,  она давала себя знать. Как ни проветривали
кубрик,  но здесь было душно.  А  когда удавалось нагнать чистого воздуха,
становилось холодно,  приходилось спешно  затыкать  все  щели  и  кутаться
поверх меховой одежды еще и в одеяла.
     Койки Эрика Олаунсена и  Степы стояли рядом.  Юнга  очень старательно
ухаживал за норвежцем,  и  тот был очень благодарен мальчику.  С  берега к
нему приходили только два раза:  один раз капитан Ларсен,  а  другой раз -
Ландрупп.  Между прочим,  Кара удивляло,  что  норвежцы никого из  них  не
пригласили к себе на остров. Капитан Ларсен ничего не ответил ему и на его
предложение весной вместе покинуть остров. Кар думал, что причиной первого
были,  наверное,  какие-то внутренние дела норвежской команды,  а причиной
второго то,  что капитан принял его предложение,  но  не хотел благодарить
заранее:  мол, не о чем говорить, пока по-настоящему не начнется весна. Из
деликатности Кар  не  поднимал больше этот  вопрос.  Ларсен хотел  забрать
Эрика Олаунсена,  но  Кар  уговорил его  оставить больного на  пароходе до
полного  выздоровления.   Олаунсена,   по-видимому,  угнетало  вынужденное
молчание. Иногда он начинал говорить, но никто его не понимал. Объяснялись
с ним,  как с глухонемым:  мимикой и жестами.  Теперь Эрик садился есть за
общий стол,  играл с  моряками в  шашки и  домино и  даже выучил несколько
русских слов.  За  день  до  того,  как  впервые появилось солнце,  Запара
посоветовал Степе,  разговаривая с  Эриком,  изучать  норвежский  язык,  а
норвежца - учить русскому.
     Каждое утро, когда норвежец просыпался, он говорил: "Гу мор'ен!"
     Это очень похоже на  немецкое "гут морген" и  было сразу расшифровано
как "доброе утро". Степа же приветствовал Эрика словами: "Доброе утро!"
     Теперь  уже  норвежец по  утрам  говорил:  "Доброе  утро!",  а  юнга,
наоборот: "Гу мор'ен!"
     Возвратившись в  кубрик,  Эрик и  Степа разместились на своих койках.
Эрик полулежал.  На  тумбочке между койками горела лампочка.  При ее свете
юнга  начал  рассматривать карту  Арктики,  которую  незадолго перед  этим
получил в  подарок от  Запары.  Норвежца тоже заинтересовала карта,  и  он
наклонился  над   нею.   Надписи  на   карте  были   сделаны  по-русски  и
по-английски. Эрик не знал ни того, ни другого языка, но, по-видимому, был
неплохо знаком с  картой,  потому что,  трогая спичкой какой-нибудь остров
или полуостров, называл их почти всегда правильно.
     - Степа,  -  обратился норвежец к юнге и, показывая то на себя, то на
карту,   сказал:   -  Эрик...  Гронланд...  Эрик...  Свальбард...  Эрик...
Франц-Иосиф...  Эрик... Америка... Аляска... Беринг... эскимос... чукча...
Эрик... Эльгар...
     Следя за спичкой,  которой норвежец водил по карте, и прислушиваясь к
его словам, юнга понял, что Эрик был в Гренландии, на Свальбарде, на Земле
Франца-Иосифа, а также на Аляске, видел эскимосов и чукчей...
     Для норвежского моряка это вполне возможно.  Ведь норвежских матросов
можно  встретить не  только на  севере,  но  и  в  морях  всего света,  на
пароходах под любыми флагами.
     - Эрик Арктик о Антарктик...  - Норвежец сделал такой жест, как будто
он держал в руках глобус, и показал сверху и снизу.
     Очевидно,  Эрику Олаунсену приходилось плавать в южных полярных морях
на норвежских,  а  может быть,  и  на других китобоях,  которые каждый год
отправляются туда за добычей.
     - Эльгар?  -  спросил Степа.  -  Что такое Эльгар?  Остров такой? Или
название парохода? Эльгар...
     Норвежец не понял и только радостно повторял, показывая на себя:
     - Эльгар, Эльгар, Эльгар!


                              Г л а в а  III

     - Дмитрий Петрович,  я только что разговаривал с Эриком. Оказывается,
он плавал почти во всех арктических и антарктических водах,  - рассказывал
во время чая своему ученому шефу юнга.
     Здесь же, за общим столом, сидел и Эрик. Он опирался на стол руками и
с интересом рассматривал советских моряков. С тех пор как он пришел в себя
и  узнал,  что  находится на  советском пароходе,  этот интерес все  время
светился в его глазах.
     - Особенно часто,  - продолжал Степа, - он повторяет слова "Эльгар" и
"Беринг". Может, он плавал на пароходе "Эльгар" в Беринговом море?
     - Я*, Эльгар, я, я! - словно подтверждая, проговорил норвежец.
     _______________
          * Да.

     - Эльгар?   -  переспросил  Кар.  -  Мне  приходилось  плавать  между
Петропавловском-на-Камчатке и Номом, что на Аляске. Мы встречали там много
разных пароходов, но парохода "Эльгар" не припоминаю.
     Лейте обратился к Эрику:
     - Беринг... Эрик Олаунсен... Шип?
     Норвежец,   по-видимому,  понял  вопрос.  "Шип"  -  это  по-английски
"пароход". По-норвежски пароход будет "дампшиб".
     - Шип, - сказал Эрик, поднимая брови. - Навалук... Ном...
     Кар прищурил левый глаз, прислушиваясь к норвежцу.
     - Лаврентий,   Провидение,   Уэллен,  -  говорил  он  Эрику,  называя
местности на побережье Берингова моря.
     На губах норвежца появилась радостная улыбка.
     - Я, Уэллен, я!
     - Эльгар -  это не  пароход,  -  пояснил Кар,  -  он  плавал на шхуне
"Навалук".  Про такую шхуну я действительно слышал и даже,  кажется, видел
ее.
     - Значит,  Эльгар -  это какая-то местность...  Может быть, остров, -
заявил Степа.
     - Вряд ли,  -  усомнился Кар.  -  Если остров,  то, наверное, из тех,
которые даже в  лоции называются скалой.  На Беринговом море я  знаю почти
все острова.  Хотя должен сказать,  что слово "эльгар" я где-то слышал. Но
где, не припоминаю.
     Разговор продолжался,  но  Кар уже не принимал в  нем участия.  Молча
допив чай,  он  пошел в  свою каюту.  Эрик Олаунсен все так же внимательно
присматривался к  собеседникам.  Он  догадывался,  что  Торба -  механик и
старший помощник Кара,  и  что Запара -  ученый,  а остальные -  матросы и
кочегары. Его удивляла простота взаимоотношений между советскими моряками.
Он  видел,  что,  несмотря на  товарищеские отношения между начальниками и
подчиненными, на пароходе была твердая дисциплина.
     Ему  были  приятны  теплая  заботливость,  с  которой  все  эти  люди
относились к нему, и дружба между ними. Ему очень нравилось, как проводили
время советские моряки в  ледяном плену.  Он  не  мог  рассказать то,  что
думал, не мог спросить о многих интересных и непонятных для него вещах. Он
внимательно прислушивался к  словам,  которыми  они  перебрасывались между
собой,  и,  когда разгадывал значение хотя бы  одного,  старался запомнить
его, повторяя по нескольку раз.
     Его  желание  изучить русский язык  полностью соответствовало желанию
Степы изучить норвежский.
     После чая  Степа,  машинист Зорин и кочегар Шелемеха принялись решать
алгебраические задачи.  На следующий день была назначена очередная  лекция
Кара по математике, и они готовились к ней.
     - Что,  будешь с нами решать?  -  спросил Зорин у норвежца, когда тот
сел возле них. - Давай, давай!
     Эрик покачал головой.  Алгебры он не знал;  иксы,  игреки и зеты были
для него таинственной магией.  То,  что ими занимались машинист, кочегар и
юнга, еще более поднимало в его глазах авторитет советских моряков.
     На   противоположном  конце   стола  Котовай  и   Ковягин  занимались
арифметикой. Когда Эрик подошел к ним и посмотрел в их тетради, операции с
цифрами, которые он увидел, показались ему вполне понятными.
     Видя,  что ни  у  одного из них задача не выходит,  он наклонился над
тетрадью Котовая и постепенно понял ее смысл.
     Эрик  взял бумагу и  карандаш и  начал считать,  пригласив кочегара и
машиниста следить за тем, что он пишет.
     Он решил задачу.
     Это сразу сблизило с  норвежцем обоих математиков.  Втроем они вскоре
решили все задачи.
     Наконец  время   учебы   закончилось.   Шелемеха  торжественно  завел
граммофон.  У этого инструмента был едва ли не столетний стаж.  По крайней
мере,  так уверял Торба.  И,  хотя механик,  машинист и  кочегар прилагали
немало  усилий,  чтобы  починить его,  он  отчаянно свистел  и  хрипел.  А
впрочем, моряки не обращали на это внимания.
     Приближалось время ужина. В кают-компанию вошел Кар.
     - А знаете, - сказал он товарищам, - впервые я услышал слово "эльгар"
от капитана Ларсена. Но к чему он это сказал?


                              Г л а в а  IV

     Вечером Лейте вышел на палубу проведать вахтенного Соломина.
     Мороз стал мягче,  но дул четырехбалльный ветер и падал снег.  Вокруг
густела темнота. Тучи плотно окутали небо, не было видно ни одной звезды.
     Лейте застал вахтенного на  нижнем мостике.  Соломин наклонился через
фальшборт и к чему-то настороженно прислушивался. Рядом с ним тускло горел
фонарь.
     - Как дела, вахтенный? Спать не хочешь? - спросил Лейте. - Нет ничего
интересного?
     - Есть, - ответил матрос.
     - А именно?
     - Слышно, как лед ломает. Все чаще грохочет.
     Словно в подтверждение этих слов, с моря долетел отдаленный рокот.
     - Двигается, - проговорил Лейте. - Сжимается,
     - Я  уже  хотел спуститься вниз и  сообщить,  но  задержался,  что-то
застрекотало на палубе. Вроде какая-то машинка.
     - Что  такое?   -   с  трудом  сдерживая  волнение,   спросил  Лейте.
Одновременно у него промелькнула мысль: "Снова".
     - Трудно сказать что, но я безусловно слышал, как что-то стрекотало и
что-то, я бы сказал, звенело...
     Издалека снова долетел грохот, похожий на пальбу множества пушек.
     В  этом  грохоте  слышалось что-то  зловещее.  Прислушиваясь к  нему,
моряки вспомнили пароходы,  которые,  зимуя в полярных морях,  погибали от
сжатия льда.  Хотя  грохот шел  издалека,  но  движение льдов  должно было
безусловно отразиться и на том ледяном поле, в которое вмерз "Лахтак".
     - Оставайся на месте, - сказал Лейте Соломину. - Я сейчас вернусь.
     Он побежал в каюту, чтобы предупредить капитана.
     Кар  принял  сообщение  очень  спокойно.  Встал  с  койки,  оделся  и
приказал:
     - Распорядитесь,  чтобы люди были наготове. Позовите ко мне на мостик
механика.
     Кар вышел из каюты и,  пройдя через столовую,  поднялся на палубу.  В
лицо ему ударило снегом;  из темноты донесся отдаленный грохот.  В  случае
объявления ледового аврала каждый моряк знал  свое место.  На  лед  должны
выносить запас провизии, одежду, необходимые инструменты и шлюпку.
     Кар  вглядывался сквозь тьму в  окружавшие пароход льды,  прикидывая,
где придется выгружаться,  и  старался угадать,  в каком направлении будет
наступать лед.
     Потом он пошел на капитанский мостик. Там, кутаясь в большой, тяжелый
кожух,  стоял Соломин.  Через несколько минут на  мостик поднялись Торба и
Лейте. На палубу выходили матросы и кочегары.
     Степа и Зорин помогли подняться Олаунсену.
     Норвежец сначала не  понял,  почему его  разбудили.  Люди выходили из
кубрика так  бодро  -  ему  и  в  голову не  пришла мысль  о  какой-нибудь
опасности.  Выйдя на  воздух и  услышав грохот,  который время от  времени
долетал с моря, он встревожился. Но в темноте никто не увидел этой тревоги
на его лице.
     Взяв  фонарь,  Эрик знаками пригласил Степу спуститься на  лед.  Юнга
кивком головы дал согласие. Норвежец заковылял вниз по трапу. Кроме Степы,
его сопровождал Шелемеха.
     Когда они очутились на льду,  Эрик пошел вокруг парохода. Ни юнга, ни
кочегар не понимали,  чего хочет норвежец,  но пошли за ним,  стараясь ему
помочь. Он обошел корму и остановился у правого борта, которым пароход был
обращен к морю.
     Кар заметил на льду фонари.
     - Лейте,  что  за  недисциплинированность?  Кто  это  полез  на  лед?
Соломин,  пойдите  узнайте,  что  там  такое.  Скажите,  чтобы  без  моего
разрешения никто не покидал пароход.
     Матрос поспешил выполнить приказ.
     Кар с  помощниками прислушивался к звукам тревожной ночи.  Ни он,  ни
Лейте, ни Торба не знали, когда начинать выгрузку.
     Норвежец и  его  спутники стояли на  льду.  Моряки,  которые были  на
палубе,  подошли поближе к ним.  Отойдя в сторону на несколько шагов, Эрик
Олаунсен наклонился и приложил ухо ко льду, словно прислушиваясь. Внезапно
подо  льдом  загрохотало.  Степе  стало  ясно,  что  норвежец хочет что-то
выяснить.  Но способ,  которым он пользовался,  был непонятен юнге. Но вот
Эрик поднялся.  Свет фонаря упал на  него.  На  лице его  блуждала веселая
улыбка.
     - Ней,  ней!  -  громко сказал он и,  показав рукой на море,  покачал
головой с презрительным выражением на лице.
     Казалось, он хотел сказать: это наступление нам ничем не грозит.
     Степа сразу понял Эрика и сказал Соломину:
     - Скажи  капитану,  что  норвежец произвел экспертизу нашей  льдины и
уверяет, что можно быть спокойным.
     Когда Соломин рассказал об этом на капитанском мостике, Кар удивленно
пожал плечами.
     - Может быть,  -  сказал он,  -  я  где-то читал,  будто в Гренландии
эскимосы  определяют направление движения льда  таким  способом.  Я  лично
считаю это фантастикой.  Впрочем,  -  прибавил он  подумав,  -  с  авралом
немного подождем.  Начнем  выгружаться,  когда  льды  зашевелятся поближе.
Очень возможно,  что у этого берега нас защищают айсберги,  которые, может
быть, стоят на месте.
     Никто не уходил с палубы.  Все прислушивались к отдаленным взрывам, и
каждый представлял себе, что творится на просторах обледенелого моря.
     А  там,  в темноте,  по морю,  шел ледяной вал.  Он со страшной силой
нажимал на торосы и ломал их.  Трескались ледяные поля, и в щели вливались
бесчисленные  тонны  морской  воды.  Ломались  ледяные  перегородки  между
полыньями.  С  огромной силой давили друг  на  друга два  огромных ледяных
поля, а под ними бушевала гигантская приливная волна.
     Ледяной  вал  поднялся на  тридцать метров,  прокатился несколько сот
метров и, протянувшись на многие километры, остановился.
     В третьем часу ночи сжатие льда прекратилось.


                               Г л а в а  V

     Кочегар Павлюк,  наверное, и не догадывается, в какую сеть подозрений
он  попал.  Украдкой разговаривают об этом моряки.  Почти половина экипажа
знает о таинственной трубке,  найденной после пожара,  и о звуках, которые
иногда слышались на палубе по ночам...
     Тем  временем поведение Павлюка  становилось все  более  странным.  В
общий кубрик он приходил только есть и выполнять порученную ему работу. Он
опаздывал  на  занятия  политкружка  и  был  невнимателен  на  лекциях  по
математике.  Сделался мрачным и сосредоточенным.  Казалось, его подменили.
Исчез  веселый  кочегар,  который любил  поговорить,  всем  интересовался,
вмешивался во всякое дело и часто был инициатором разных затей.
     Правда,  иногда он  еще  вбегал в  кают-компанию с  веселым блеском в
глазах и  даже шутил,  но это случалось редко.  И даже в этих случаях тень
какой-то  заботы не  совсем покидала его лицо.  Степа удивлялся тому,  как
изменился его ближайший товарищ, говорил об этом с Зориным.
     Машинист,  знавший о неопределенных подозрениях, падавших на Павлюка,
ничего  не  сказал юнге,  только успокоил его  несколькими общими фразами.
Степа же  увлекся новым знакомым и  все свободное время проводил с  Эриком
Олаунсеном, узнавая у него норвежские слова и уча его русскому языку.
     За последнее время Павлюк изменился и внешне.  Он исхудал, побледнел.
Правда,  так выглядел не только Павлюк. Котовай и Ковягин тоже чувствовали
себя  не  очень хорошо.  Вынужденная полярная зимовка давала о  себе знать
людям со слабым здоровьем. Но приходилось удивляться, что Павлюк, которого
считали самым крепким на пароходе, поддался влиянию тяжелых об