одна сусличиха так и не пришла к нему; делать
нечего,  пришлось  ему  собраться  в  дорогу  и покинуть эти благодатные
места.  Он  поднялся  выше  по  холму  и нашел пристанище в саду, полном
георгин, но хозяева этого сада каждую ночь ставили на сусликов западню.
-==ГЛАВА XXXII==-
     Док  просыпался  трудно и медленно, как выходит и воды толстяк. Его
сознание несколько раз выныривало н поверхность и снова проваливалось во
тьму.  На его бородке краснел след от губной помады. Он открыл один глаз
и  тут  же  зажмурился, ослепленный переливчатым блеском одеяла. Немного
погодя  глаз  опять  открылся,  перешел  с  одеяла на пол, увидел в углу
разбитую  тарелку,  бокалы,  стоящие на перевернутом вверх ногами столе,
лужи  пролитого  вина, сотни прилипших к полу окурков, книги, валявшиеся
на  полу  тяжелыми уснувшими бабочками. Все это усеяно мягкими завитками
красной  бумаги  и  все  еще пахнет дымом от сгоревших шутих. В открытую
дверь   на   кухню   Док  разглядел  гору  тарелок  из-под  бифштексов и
сковородки,  облепленные  жиром.  Дым от шутих перебивался тонкой смесью
запахов  виски,  вина  и  духов.  На  один  миг глаз задержался на кучке
заколок в самом центре комнаты.
     Док  повернулся  на бок, приподнялся на локте и выглянул в разбитое
окно.  Консервный  Ряд был тих и залит солнцем. Дверца котла распахнута.
Дверь Королевской ночлежки плотно закрыта. На пустыре в траве мирно спит
человек. Двери "Медвежьего стяга" запечатаны наглухо.
     Док  встал,  пошел  на  кухню,  в  коридоре у туалета зажег газ под
колонкой. Затем вернулся, сел на край кровати и стал сжимать и разжимать
пальцы ног, созерцая разгром. Сверху, с холма, донесся колокольный звон.
Когда  колонка  зашумела,  Док  пошел  в ванную, принял душ, надел синие
джинсы  и  рубаху. Лавка Ли Чонга была закрыта, но Ли Чонг увидел, кто у
двери,  и  повернул  ключ.  Пошел к холодильнику и, не дожидаясь заказа,
достал кварту пива. Док заплатил ему.
     -  Холосо  повеселились,-  сказал  Ли.  Его  карие глаза, сидящие в
подушечках, слегка воспалились.
     -  Отлично!  -  ответил  Док  и  пошел в лабораторию, сжимая в руке
холодную  бутылку.  Намазал  хлеб арахисовым маслом и стал есть, запивая
пивом.  На улице было совсем тихо, не слышно ни одного прохожего. У Дока
в  голове  зазвучала  музыка  - скрипка и виолончель. Они играли мягкую,
мирную,   исцеляющую   мелодию,  откуда  -  невозможно  сказать.  Он  ел
бутерброд,  пил пиво и слушал. Допив пиво. Док пошел на кухню и вынул из
мойки  всю  грязную  посуду.  Налил  в  мойку  горячей воды, бросил туда
мыльную  стружку,  пустил  воду,  и в мойке поднялась шапка белой легкой
пены.  Затем  пошел  по  комнатам  собирать  целые бокалы и опустил их в
горячую  пенистую  воду.  На плите чуть не до потолка возвышалась стопка
слипшихся  тарелок, измазанных мясной подливкой и белым застывшим жиром.
Док  освободил  на плите место и стал ставить туда вымытые бокалы. Затем
отпер  дверь  дальней комнаты, принес альбом Грегорианского песнопения и
поставил  пластинку  с "Патер ностра" и "Агнус Деи". Ангельские неземные
голоса полились в лабораторию. Они были чисты и прекрасны. Док осторожно
мыл бокалы, боясь, что они звякнут и все испортят. Голоса мальчиков вели
мелодию  от самых низких нот к самым высоким просто, но с такой полнотой
звучания, какой не услышишь ни в чьем другом исполнении. Когда пластинка
кончилась.  Док  вытер  руки  и  выключил  проигрыватель.  Увидел книгу,
лежащую  на полу, почти под кроватью, поднял ее и сел на кровать. Минуту
читал  про  себя,  потом  губы  его зашевелились, он стал читать громко,
внятно, делая паузу после каждой строки.
     И поныне
     Я не внемлю ученым мужам многодумным,
     Что за стенами башен истратили младость.
     Ибо в умных речах не смогу отыскать и помина
     Ее милого лепета, с коим мы в сон погружались:
     Слов простейших, мудрейших, порой шаловливо-лукавых,
     Как вода, вкус живого всего перенявших.
     Вода в мойке остыла, пена оседала и тихо побулькивала. Прилив в это
утро  был  необычно  сильный,  и  море  билось  о  скалы у самой высокой
отметины.
     И поныне
     Я не вижу пунцовых цветов, кипарисов,
     Синих гор величавых и холмов зеленых,
     Бирюзового моря и звезд. Ибо в давнюю пору
     Свет нездешних очей я узрел и ладоней порханье,-
     И тогда для меня вылетал соловей из тимьяна;
     И тогда для меня дети в струях резвились.
     Док  закрыл книгу. Он слышал, как волны плещут о сваи, как шуршат в
клетках  белые  крысы.  Док  пошел  в  кухню,  попробовал  воду в мойке,
подлил  горячей.  И  стал громко декламировать этой мойке, белым крысам,
ceбe:
       И поныне
       Знаю я, что отведал я в жизни блаженство,
       На великом пиру пил из чаши заветной.
       Ибо в краткое то и безвестно мелькнувшее время
       Мне любимая дева наполнила очи чистейшим
       Вечным светом...
       ``Из санскритской поэмы "Черный  златоцвет",
        перевод c английского А. Псурцева.''
     Он  вытер  глаза  тылом  ладони. Белые крысы бегали и карабкались у
себя  в  клетке.  За  стеклом  террариума гремучие змеи лежали спокойно,
глядя в пространство хмурым туманным взглядом.
-==КОНЕЦ==-
-==ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА==-
     Лето  1936  года Стейнбек провел среди сезонных рабочих Калифорнии:
жил  в  их  палатках  и землянках, работал вместе с ними на полях, ел из
одного  котла.  Он собирал материал для серии статей и очерков под общим
названием  "Цыгане  периода  урожая".  Все  увиденное потрясло писателя.
Во-первых,  оказалось,  что  подавляющее большинство сезонников - это не
пришельцы  из  Мексики, а обычные американские граждане, коренные жители
страны,  "находчивые  и  изобретательные  американцы,  но  испытавшие ад
засухи" в родных краях, "мелкие фермеры, потерявшие свои фермы".
     Картины  жалкого существования сезонников не выходили из головы, он
решает  написать  о них новую книгу, назовет ее "Дела Салатного города".
Но работа продвигалась медленно.
     Пройдет  три  года,  Стейнбек совершит еще не одну поездку в лагеря
сезонников,  проедет  на автомашине по их пути из Оклахомы в Калифорнию,
прежде  чем  он  напишет книгу, которая в окончательном варианте получит
название  "Гроздья  гнева". С момента публикации в марте 1939 года роман
"Гроздья  гнева"  на  многие годы стал фактором не столько литературной,
сколько  общественно-политической  жизни  страны. До выхода в свет книги
Стейнбека  само  собой  считалось, что переселенцы в Калифорнию являются
ленивыми,  беспомощными,  невежественными  и безответственными людьми. И
вдруг  оказалось,  что  это  самые  обыкновенные,  не  лишенные  опыта и
сметки  фермеры,  просто  попавшие  в  беду  по  воле  природы и банков.
Проблема сезонников вошла в повестку дня политической жизни страны.
     Большая  печать  развернула  широкую  кампанию  против романа и его
автора.  Газеты печатали письма "сезонников", которые опровергали все, о
чем рассказывалось в романе. Вышло несколько брошюр, описывающих райские
условия,   якобы   созданные   для   сезонников   Калифорнии.   Но  были
свидетельства   и  другого  порядка.  Известный  журналист  впоследствии
ставший редактором журнала "Найшн" Кэри Маквильямс летом 1939 года издал
книгу   "Фабрики  на  полях",  в  которой  документально  подтверждались
описанные  в  романе  Стейнбека условия. Супруги президента США Элеонора
Рузвельт  заявила,  что  чтение  романа  произвело  на нее "неизгладимое
впечатление".   В   конце   1939  года  сенатский  комитет  по  вопросам
образования  и  труда  начал  слушания  о  положении  сезонных рабочих в
Калифорнии,
     С  течением  времени  страсти  вокруг  романа улеглись, и он прочно
занял  место  в  мировой  литературе,  как  одно  из  высших  достижений
американской литературы XX века.
     ...Вскоре  после  публикации  "Квартала  Тортилья-Флэт" Стейнбека в
Калифорнии  навестил редактор и издатель Паскаль Ковичи, Стейнбек привез
Ковичи  в  небольшой  городок  Монтерей, центр производства консервов из
сардин.  Они  прошлись  по  Приморскому бульвару, на котором размещались
консервные  фабрики,  зашли  в  Западную  биологическую  лабораторию Эда
Рикеттса,  поговорили  со  многими  знакомыми  писателя.  На  Ковичи эта
поездка произвела огромное впечатление.
     -  Вот  о  чем  надо  писать,-  убеждал он Стейнбека - Опишите этот
городок, этих людей, все это так и просится на бумагу,
     Стейнбек и сам подумывал об этом, но прошел еще не один год, прежде
чем этот замысел вылился в повесть "Консервный Ряд".
     Хотя  повесть и не является автобиографическим произведением, в ней
наиболее полно отразились личность и мысли автора, изображены многие его
добрые знакомые и в первую очередь Эд Рикеттс.
     Среди  критиков  повесть  успеха не имела. Однако некоторые критики
разглядели  в  ней черты классической пасторали с ее противопоставлением
развращенного  города  нравственно чистой деревне, с ее интересом к миру
чувств и быту простых людей.
     Противоречие  между Доком, образованным и по-своему благоустроенным
представителем  среднего  класс?, и необразованным, жаждущим примитивных
утех  Маком и его товарищами отражало, по мнению этих критиков, извечные
противоречия  буржуазного  общества и в то же время являлось своего рода
протестом против подавления простого человека Молохом капиталистического
города. При этом подчеркивалось, что Стейнбек перенес действие в трущобы
промышленного  города,  которые  в современной Америке являются наиболее
подходящим  местом для такого рода событий. Критики обращали внимание на
классовые  противоречия  между  героями повести и на то, что будущее, по
мнению автора повести, будет принадлежать классу трудящихся.