рые
не приходят при свете дня. Иногда они далеко за полночь сидят у костров  или
в своих шалашах и о чем-то разговаривают.
     Спустившись вниз, я направился по тропинке к  тамариндам,  где  мерцали
огни лагеря Гарри. Пока я  шел,  раскаты  грома,  давно  доносившиеся  из-за
горизонта, стали громче. Зигзаги молний прорезали лунный свет.  Потом  гряда
зловещих туч, несшихся на запад, закрыла луну. Я шел в полной темноте.
     Гарри  и  его  семейство  сидели  на  корточках  перед  костром.  Белые
чуждаются ночной тьмы, но для темнокожих это родная стихия,
     - Пришел поболтать с вами! - сказал я.
     Гарри встал и начал искать, на что бы меня  усадить,  но  я  присел  на
корточки  рядом  с   аборигенами,   чтобы   они   чувствовали   себя   более
непринужденно.
     Я передал по кругу табак. Те, у кого были малайские трубки, набили их и
зажгли при помощи угольков из костра,  которые  они  брали  прямо  пальцами.
Малайская трубка представляет  собой  полый  деревянный  цилиндрик.  В  него
вставлена металлическая трубочка для табака.
     - Ты что-нибудь расскажешь, а? - спросил Гарри.
     Мне пришлось отказаться от своего первоначального намерения поболтать с
аборигенами. В Милингимби. я каждый день рассказывал по  меньшей  мере  одну
занимательную историю какой-нибудь группе слушателей. Мой  опыт  на  острове
Баду подсказал мне, что это  помогает  завоевать  доверие  аборигенов,  и  я
никогда не отказывал, если они просили меня о чем-нибудь рассказать.  Гарри,
обычно  сопровождавший  меня,  играл  роле  переводчика,  поскольку   многие
аборигены не понимали по-английски. Я нарочно старался сделать так, чтобы он
на  чем-нибудь  споткнулся  при  переводе:  употреблял   слова,   означающие
абстрактные  понятия,  или  описывал  сложные  ситуации  (хотя  и   простыми
словами).
     Жадность,  с  какой  аборигены  слушали   рассказы,   доказывала,   что
интерпретация Гарри была во всяком случае интересной. Я пытался  следить  за
его переводом, приглядываясь к его жестам и мимике, которые всегда правильно
воспроизводили мои собственные.
     Совершенно неверно думать, что язык коренных австралийцев крайне беден.
Их язык может передавать разнообразные мысли, у них довольно  большой  запас
слов. Абориген легко запоминает те английские  слова,  для  которых  на  его
языке имеются эквиваленты; ему  трудно  выучить  те,  которые  он  не  может
перевести на свой язык. Однако у Гарри запас английских слов был  достаточно
большим, чтобы без особого труда понимать все, о чем я говорил.
     Едва я приступил к рассказу, как пошел дождь.
     - Будет сильный  дождь,  -  сказал  Гарри  и  умолк,  не  зная,  как  я
отреагирую на это косвенное приглашение забраться в шалаш.
     - Я залезу в шалаш вместе с вами, - сказал я.
     - Хорошо, - ответил Гарри. - Там сухо.
     Я стал на колени и пополз на четвереньках через низкий вход.
     - Вы уж извините, - сказал мне вслед Гарри. - Здесь пахнет дюгонем.  Мы
ели дюгоня. Извините, дурной запах.
     Все залезли в шалаш - женщины с грудными младенцами, дети,  мужчины.  В
темноте, которую прорезал лишь свет луны,  время  от  времени  пробивавшейся
из-за туч, да отблески молний, трудно было различить  фигуры  людей.  Только
блеск глаз выдавал местоположение каждого.
     Мои слова звучали в полной тишине; когда же начинал  переводить  Гарри,
слушатели реагировали, издавая различные звуки.
     Размахивая в темноте руками, Гарри вкладывал много энергии  в  пересказ
каждого отрывка.  Он  точно  воспроизводил  мою  интонацию  и  эмоциональные
ударения.
     В одном месте, описывая человека, который в темноте пересекал болото, я
сказал:
     - Слышу, идет  -  шлеп-шлеп-шлеп  по  воде.  Слышу,  подходит  ближе  -
шлеп-шлеп-шлеп.
     Мне было интересно, как Гарри передаст "шлеп-шлеп-шлеп".
     Дойдя до этого места, он шесть раз повторил какое-то туземное  слово  с
точно такой же интонацией.
     Пока я рассказывал, ни один ребенок не заплакал.  Время  от  времени  я
слышал, как  какой-нибудь  младенец  причмокивает,  прильнув  к  материнской
груди.
     Когда я, наконец, собрался уходить, дождь прошел.  Деревья  снова  были
освещены лунным светом.
     - Посмотри-ка на луну, Гарри, - сказал я, когда мы вышли из  шалаша.  -
Наверное, у твоего народа есть много рассказов о луне.
     - Да, есть, - сказал он и добавил: - Есть один хороший рассказ.
     - Расскажи мне!
     - Я не все помню, - сказал Гарри. - Я слышал этот рассказ от  стариков,
когда я был молодой, давным-давно...
     - Попробуй! - попросил я.
     - Это история про луну и про рыбу. Раньше они не были  луной  и  рыбой;
они были два человека. Одного  звали  Луло  -  голубая  рыба,  а  другого  -
Нулланди.
     Они говорили на языке людей, оба были женатые, и у обоих были дети.
     Однажды Луло, голубая рыба, сказал: "Придет день, и я умру. Я знаю, что
не буду жить вечно. Я покину жену и детей. Я буду мертв.  После  смерти  нет
жизни".
     "А я не собираюсь умирать, - сказал Нулланди. - Я не  умру  никогда.  У
меня будет короткая смерть, а потом я снова оживу".
     "Я не увижу больше  ни  жены,  ни  детей,  -  сказал  Луло.  -  Я  умру
навсегда".
     "А я умру вон там, - ответил ему Нулланди и  показал  на  восток.  -  Я
превращусь в луну и умру ненадолго, а потом снова оживу.  Ты  говоришь,  что
умрешь навсегда, - значит; ты умрешь навсегда".
     "Все люди, как и я, будут умирать навсегда", - сказал Луло.
     "Нет, - сказал Нулланди. - Со всеми случится то  же,  что  и  со  мной,
когда я превращусь в луну. Они умрут ненадолго, а потом снова оживут".
     И они превратились в луну и рыбу. И  луна  умирает  ненадолго  и  снова
оживает. А Луло, голубая рыба, умер навсегда, и его кости лежат на берегу.


        "27"
        "ФРЕД"

     Каждый день во время отлива женщины  Милингимби  ищут  на  обнажившихся
скалах и отмелях съедобных моллюсков. Однажды, вскоре после моего приезда, я
пошел понаблюдать за ними. Когда я проходил по берегу,  ко  мне  решительным
шагом подошел средних лет абориген с живыми глазами и, улыбаясь, сказал:
     - Меня зовут Фред. А тебя?
     Я сказал ему свое имя, и он его повторил.
     - Хочу посмотреть, как женщины собирают моллюсков, - сказал я ему.
     Фред  пренебрежительно  фыркнул.  Он  был  явно  невысокого  мнения   о
женщинах.
     - Давай поговорим, а? Это гораздо приятнее. Женщины все  равно  понесут
моллюсков мимо нас. Тогда и посмотрим.
     Он огляделся вокруг, соображая, куда бы меня посадить, и  принес  банку
из-под керосина. Я сел, а он присел рядом на корточках.
     Фред  был  одет  в  старые  спортивные  трусы.  В  руках  он  держал  ч
копьеметалку, хотя копья у него не было. Грудь и плечи  пересекали  выпуклые
шрамы от надрезов.
     В поисках темы для разговора я  спросил  его,  что  это  за  шрамы.  Он
неохотно ответил:
     - Мы делаем рубцы, так красивее...
     - Как наносят такие рубцы? - спросил я.
     Фред ответил скороговоркой, словно это скучная тема для беседы:
     - Острым камнем. Потом в надрез втирают золу. Получается красивый шрам.
     Фред нетерпеливо махнул рукой, как бы покончив с  этим  вступлением,  и
перешел к основному:
     - Ты знаешь Америку, а?
     Он услышал об Америке от американских летчиков, размещавшихся во  время
войны неподалеку от миссии Милингимби.
     - Я никогда не был в Америке. Америка за океаном.
     - Там много курева - "Лаки Страйк", "Кэмел"...
     - Много сигарет давали тебе американцы? - спросил я.
     - Много. Американцы - все как один настоящие  джентльмены.  Верно,  что
Америка очень большая?
     - Да. Там живет много людей. У них большие  дома,  такие  высокие,  как
четыре дерева, поставленные одно на другое.
     Мои последние слова  едва  не  изменили  отношения  Фреда  ко  мне.  Он
посмотрел на меня с некоторым сомнением, но когда я его заверил, что  говорю
правду и у меня в комнате есть снимки  таких  зданий,  то  вернул  себе  его
дружеское расположение.
     Я попросил его рассказать что-нибудь о своей жизни. Фред сказал:
     - Родился я у залива Бокаут. Мой отец  и  мой  дед,  все  наши  старики
пришли издалека давно-давно... Моя мать была из одного племени,  отец  -  из
другого. Я оставил мать, пошел за  отцом.  Говорил  на  языке  отца.  Теперь
говорю иногда на языке матери, иногда на языке отца.
     Тут я опять сказал, что хотел бы  присоединиться  к  женщинам,  которые
ищут моллюсков.
     - Женщины! - фыркнул Фред.  -  От  иных  женщин  -  одни  неприятности.
Болтают да болтают ночи напролет. Мы поедим моллюсков, когда они их наберут.
     Фред поднялся. Я пошел с ним к дверям его хижины. Он подбросил  дров  в
костер.  По-видимому,  мысль  о  съедобных  моллюсках  настроила  его  более
миролюбиво по отношению к женщинам. Дожидаясь их возвращения, он сказал:
     - У меня жена хорошая, приносит много еды. Я себе сижу, она тащит  еду,
варит еду. Я ем. Так каждый день. Работать не приходится.
     - У тебя только одна жена? - спросил я.
     - Две, - мрачно ответил  он,  оглядываясь  по  сторонам,  словно  желая
удостовериться, что его никто не слышит. - Мой брат  умер,  -  продолжал  он
таким тоном, словно брат, умерев, совершил против  него  преступление.  -  Я
получил его жену. Вот болтунья! Она сейчас в саду.
     Позднее я узнал, что первая жена Фреда ужасно  ревновала  его  к  своей
сопернице. Обе оказались острыми на язык, и в конце концов Фред  ожесточился
против женщин. Первая жена в избытке снабжала его  "женской  пищей",  а  это
было для Фреда мерилом в оценке женщин. Вторая жена  не  отличалась  особыми
способностями в этой области. Она работала в саду миссии.
     Раньше Фред отличался буйным нравом. Когда нарушался порядок в  лагере,
зачинщиком почти всегда был Фред. Он хорошо говорил на двух диалектах, и его
язвительное красноречие частенько приводило врагов в бешенство...
     Ныне Фред - ярый защитник обычаев племени, строго порицающий  "вольное"
поведение молодежи. (Впрочем, такая эволюция не редкость и среди белых.)
     Костер разгорелся. По груди Фреда струился пот. Тут  я  решился  задать
вопрос, который уже давно собирался выяснить.
     - По-твоему, от белых плохо пахнет, Фред?
     - Попахивает, - последовал лаконичный ответ.
     Поскольку я регулярно принимал душ, то  спросил  с  некоторым  чувством
самодовольства:
     - А от меня пахнет?
     - Еще как, - ответил Фред, скривившись.
     Первая жена Фреда вернулась с берега. Ее жестянка была полна моллюсков.
Она поставила жестянку на огонь, не добавляя воды,  и  присела  на  корточки
рядом с нами, ожидая, пока ракушки раскроются от пара. К нам  подсели  дети.
Мы молча смотрели  на  жестянку.  Мимо  нас  прошло  четверо  аборигенов  из
зарослей. Они были покрыты пылью и явно утомлены длинной дорогой. На  копье,
которое нес абориген, шедший впереди, раскачивалась игуана,  с  копьеметалки
свисали две крупные рыбины. Второй  мужчина  нес  на  плечах  валляби.  Двое
других несли еще одну игуану и несколько рыб, нанизанных на  копье,  которое
они держали за концы.
     Фред посмотрел на них с восхищением и не без зависти.
     - Много еды. Хорошие охотники! - сказал он.
     Он перевел свой взгляд на жестянку с  моллюсками.  "Женская  еда"  явно
потеряла для него всякую привлекательность.
     Женщина  сняла  жестянку  с  огня  и  вытряхнула  содержимое  на   лист
оцинкованного железа. От горки моллюсков поднимался пар.
     Фред  принялся  за  моллюсков.  Он  просовывал  большой   палец   между
полуоткрытыми створками раковин и клал  содержимое  себе  на  ладонь,  затем
отбрасывал ракушки ловким движением руки, отработанным долгой практикой.
     Когда его ладонь наполнялась, он быстро отправлял содержимое в  рот  и.
тянулся за следующей раковиной, не нарушая ритма своих движений.
     Фред ел, приговаривая: "Вкусная еда". Его разочарование прошло. Жена  и
дети Фреда уплетали моллюсков столь же усердно. Я с трудом открыл  несколько
раковин и попробовал содержимое. Оно было  приятным  на  вкус.  Когда  горка
моллюсков исчезла, Фред откинулся назад и, дымя  сигаретой,  которой  я  его
угостил, объявил, что расскажет мне историю.
     Он рассказал мне несколько мифов о культурных  героях.  Я  уже  записал
много таких мифов. Поэтому,  выбрав  удобный  момент,  я  попросил  его  для
разнообразия рассказать о чем-нибудь,  что  случилось  на  самом  деле.  Моя
просьба привела его в замешательство. Немного поразмыслив, он  объявил,  что
таких историй он не знает.
     - Да мне и не нужно историю, - объяснил я.  -  Расскажи  мне  просто  о
знакомом тебе человеке, о чем-нибудь, что  с  ним  приключилось.  Знаешь  ты
какого-нибудь мужчину, который убежал с чужой женой и  был  убит?  Или  вот:
когда ты был молод и жил в зарослях, не было ли среди вас  женщины,  которую
часто похищали мужчины? Расскажи мне  что-нибудь  такое,  что  произошло  на
самом деле. Чтобы каждое  слово  было  правдой!  Если  вспомнишь  что-нибудь
подходящее, я дам тебе две сигареты.
     Фред погрузился в мучительное раздумье. Вдруг он вскочил  и  подошел  к
своей жене, которая теперь сидела у входа в хижину. Он  заговорил  с  ней  с
серьезным видом, но, наверное,  она  не  сумела  ему  помочь.  Фред  почесал
затылок, лицо его выразило огорчение. Он пошел к хижине Гарри и,  размахивая
руками, стал о чем-то упрашивать старика. Гарри  затянулся  своей  малайской
трубкой и задумчиво уставился в землю. Наконец он вытащил изо рта  трубку  и
произнес несколько  слов.  На  лице  Фреда  заиграла  довольная  улыбка.  Он
вернулся и сел передо мной с видом  фокусника,  который  сейчас  вытащит  из
пустой шляпы кролика.
     - Знаю хорошую,  настоящую  историю!  -  сказал  он,  скрестив  ноги  и
наклонившись вперед.
     - Отлично! Гарри тоже ее знает?
     - Гарри знал всех этих людей. Я тоже знал этих людей...
     Фред то говорил, то умолкал, как бы совершая  мысленное  путешествие  в
прошлое. Он рассказал мне о красавице Букумакари, которую похитил мужчина по
имени Муравил, о том, как  Муравил  убил  мужа  Букумакари,  и  о  мести  ее
соплеменников.


        "28"
        "ПРОКАЖЕННЫЕ"

     На следующее утро я опять встретил Фреда. В одной руке он  нес  сверток
из коры, в другой - копье и копьеметалку. За ним шли его жены и дети.
     - Здравствуй, - сказал я. - Куда собрался?
     - Вы меня извините, сегодня я не могу с вами  разговаривать,  -  сказал
Фред. - Ухожу на два-три дня. У меня дело.
     "Дело" Фреда было завернуто в кору.  Из  свертка  торчали  раскрашенные
кости его покойного родственника. Череп был разукрашен красными полосами.  Я
не испытывал желания задерживать Фреда: от останков исходил тяжелый запах.
     Фред с семьей направились к болотистому участку позади миссии, двигаясь
с прирожденной легкостью, отличающей аборигенов.
     Я присоединился к сестре Пик, совершавшей свой обычный  обход  "дикого"
лагеря.
     Старый абориген, по имени Сэм, повел нас по  узкой  тропинке.  На  лице
Сэма всегда играла веселая улыбка, открывавшая два уцелевших  зуба.  Он  сам
себя назначил моим проводником и повсюду водил меня.
     Сэм был  худой  высокий  старик.  Когда-то  он  повредил  себе  ногу  у
щиколотки. При ходьбе больная нога слегка волочилась. Мне  всегда  удавалось
отличить след Сэма от следов других аборигенов, чем я очень гордился.
     Думаю, что Сэм был изрядный мошенник, но он мне нравился.
     Когда мы вышли на лужайку перед хижинами, собаки, ворча, окружили  нас.
Женщины  кричали  на  них,  награждая  их  шлепками.  После  трепки   собаки
угомонились и подобрели.
     Сестра Пик задержалась  перед  одной  из  хижин.  Из  низкого  входного
отверстия тянуло сладковатым запахом тления. Опустившись на  четвереньки,  я
просунул в отверстие голову и плечи.
     После яркого солнца мне показалось,  что  в  хижине  совершенно  темно.
Потом мои глаза привыкли к полумраку. Прямо передо  мной  находилось  нечто,
по-видимому, когда-то бывшее человеческим лицом.
     Глаза,  пристально  смотревшие  на  меня,  обладали  удивительно  живым
взглядом. В своей  страшной  оправе  они  напоминали  два  ярких  уголька  в
обуглившемся куске мяса. Казалось, черты лица расплавились  от  нестерпимого
жара. Женщина пыталась прикрыть свое страшное лицо  беспалой  рукой.  Позади
нее сидела на корточках другая женщина,  упираясь  подбородком  в  распухшие
колени и обхватив их иссохшими руками.
     В углу виднелась фигура мужчины. Ворчала собака. Двое детей, сидевших у
задней стены хижины,  наблюдали  за  мной,  наклонившись  вперед.  Маленький
ребенок с чистой, гладкой кожей полз по земляному полу к первой женщине. Она
протянула изуродованные руки и подняла его.
     Я отпрянул. Все поплыло у меня перед глазами...
     - Что это за люди? -  -  спросил  я  наконец,  все  еще  чувствуя  себя
разбитым.
     - Прокаженные, - ответила сестра Пик.
     До войны прокаженных Арнхемленда ссылали на остров Чэннел близ Дарвина.
Трудно себе представить, каким жестоким наказанием  является  для  аборигена
насильственное изгнание из его тотемического центра, где он чувствует;  себя
в безопасности.
     Если человеку вообще дано ощущать себя частицей окружающей природы,  то
австралийские аборигены в высокой степени наделены  этой  способностью.  Для
них природа - часть их самих, они из нее не выделились. Дух  породившей  его
матери привязывает аборигена к тем местам, где он появился на свет.
     Абориген  верит,  что  пришел  из  страны  предков,  где  возникли  его
культурные герои и куда они возвратились. Он верит, что тоже  возвратится  в
страну предков, когда погребальные обряды освободят его душу. Но  для  того,
чтобы  получить  доступ  в  страну  предков,  он  должен  умереть  в   своем
тотемическом центре или в крайнем случае туда  должны  быть  перенесены  его
останки. Стоит ему умереть  вне  этого  священного  уголка  земли,  частицей
которой он является, и его ждет вечное одиночество в чужой стране среди злых
духов.
     Как должны страдать прокаженные, уверенные в том, что  их  ждет  именно
такая участь, если их заставит покинуть родные края!
     Нет ничего удивительного в том, что,  по  словам  сестры  Пик,  больные
проказой прячутся в зарослях. Они знают, что миссионер  обязан  связаться  с
полицией в Дарвине и обеспечить их выселение.
     На следующий день рано поутру я вернулся вместе  с  Сэмом  в  лагерь  с
запасом табака. Я был уверен, что прокаженные уйдут только днем.
     Но они уже ушли,  их  убежище  опустело.  Несколько  аборигенов  сидели
неподалеку, обстругивая осколками стекла древки копий. Они сказали,  что  не
знают, куда ушли напуганные больные.
     Сэм терпеливо ждал меня. Я собрался уходить, как вдруг заметил,  что  в
зарослях кто-то движется. Под низким  саговником  я  увидел  спину  кенгуру,
который передвигался неторопливыми прыжками.
     - Кенгуру! - закричал я, обращаясь к Сэму.
     - Да, кенгуру, - согласился он без воодушевления.
     Деревья и кусты мешали мне разглядеть животное.  Кажется,  у  него  был
белый  хвост.  Голова  кенгуру,  насколько  я  мог   разглядеть,   несколько
напоминала голову человека.  Согнутая  спина  животного  чуть  поблескивала.
Кенгуру медленно поскакал прочь.
     - Ну и странный кенгуру! - воскликнул я. - Пойду-ка погляжу.
     - Он ушел, - сказал Сэм.
     - Ушел, - подхватили аборигены.
     - А может быть, он еще там, - сказал я. - Пойду-ка посмотрю.
     Так я и сделал. На сей раз Сэм шел позади меня,. Аборигены  последовали
за нами как бы  из  чувства  долга.  На  том  месте,  где  был  кенгуру,  мы
обнаружили только траву и деревья.
     - Ищите следы, - скомандовал я. - Должны же быть следы.
     Аборигены послушно стали искать следы на  земле  между  деревьями.  Они
отбрасывали босыми ногами ветки и листья, время от времени останавливаясь  и
осматриваясь вокруг. Откидывая листья, Сэм, по-видимому, ушиб пал