ном жаргоне. Я достал эту книгу у нее. Но ее отец, вы помните, он был
русский, читал ей  книгу  вслух. И она  знает то,  что знал  ее о ней  и что
теперь знаю я. -- И что ж вы все трое знаете?
     -- Вот  в этом-то и  вся  штука,--ухмыльнулся Бишоп.-- Вы  себе  сидите
спокойно и ждите. Там видно будет
     Мэт Маккарти пришел по льду в начале рождественской недели и,  разузнав
все,  что  касалось  Фроны  и Сент-Винсента,  остался очень недоволен.  Дэйв
Харнине  только  снабдил  его подробной информацией, но прибавил еще то, что
узнал  от Люсиль,  с которой  был  в  хороших  отношениях.  После  этого Мэт
немедленно соглашался со всеми, кто скверно отзывался о журналисте. Никто не
Мог сказать, в чем  тут дело, но  мужчины  не очень-то любили Сент-Винсента.
Возможно, это  объяснялось его  слишком большим успехом  у женщин, которые в
его  присутствии  не  обращали   на  других  никакого  внимания.   Это  было
единственное резонное объяснение, так  как в  общем он держался  с мужчинами
прекрасно.   В   нем  не  чувствовалось  никакого   желания  выказать   свое
превосходство, и со всеми он был на равной ноге.
     Выслушав  Люсиль и Харни, Мэт Маккарти воздержался  от выводов. Он лишь
захотел понаблюдать  часок за Сент-Винсентом в доме Джекоба Уэлза. Мэт решил
это сделать, несмотря на то, что слова Люсиль расходились с тем, что он знал
о  ее близости с этим человеком.  Преданный  друг  и горячая голова,  Мэт не
привык тратить время попусту.
     -- Я  сам  займусь этим делом, как  подобает представителю  благородной
династии Эльдорадо,-- заявил он и пошел на холм к Дэйву Харни сыграть партию
в  вист.  Про себя же он добавил:  "Если сатана  не  желает присматривать за
своим отродьем, то этого щелкопера я возьму на себя".
     Однако в течение вечера он несколько раз изменял  свои планы.  Несмотря
на хитрость, прикрытую  личиной  простака, Мэт временами  чувствовал,  что у
него  ускользает  почва  из-под  ног.  Сент-Винсент  вел  себя прекрасно. Он
казался простым, веселым, искренним парнем. Он любил посмеяться и добродушно
переносил насмешки других, был вполне демократичен,  и  Мэ(т Маккарти не мог
уловить ни одной фальшивой нотки в его поведении.
     "Ах, пес тебя заешь!--думал Мэт, рассматривая свои карты, среди которых
было много козырей.--Неужели годы дают себя знать, и моя кровь  уже не греет
меня? Он кажется славным парнем. Почему же я должен плохо относиться к нему,
если он  нравится  женщинам, если эти  создания  рады видеть его? Смелость и
красивые глаза -- вот что привлекает их в мужчинах больше всего. Дамы дрожат
и взвизгивают, слушая рассказы о войне, и в кого же они влюбляются с первого
взгляда, как  не  в мясника и солдата? Этот  парень совершил много отчаянных
поступков,  и поэтому  женщины так мило улыбаются ему. Но это еще  ничего не
значит.  Для меня  он прежде  всего  отродье  сатаны.  Ты  старый хрыч,  Мэт
Маккарти! Твое лето больше уж не вернется. Ты  скоро совсем окостенеешь!  Но
подожди немного, Мэт, подожди,-- добавил он,-- пока  ты не почуешь  вкус его
мяса".
     Случай представился скоро,  когда Сент-Винсент  и сидящая  против  него
Фрона взяли все тринадцать взяток.
     --  Ах, грабитель! --  закричал Мэт.-- Винсент, мой мальчик! Вашу руку,
дорогой мой!
     Это было крепкое пожатие, но Мэт не  почувствовал в нем сердечности и с
сомнением покачал головой.
     --Х Чего  тут думать,--бормотал  он,  тасуя карты.-- Ты  старый  дурак!
Сначала узнай, как обстоит дело с Фроной. И если она влюблена, то действуй!
     -- О, Маккарти  всегда  такой,--уверял Дэйв  Харни, приходя  на  помощь
Сент-Винсенту, который был не в восторге от грубых острот ирландца. Было уже
поздно, и все надевали шубы и рукавицы. -- Не  говорил ли он вам, как он раз
посетил собор, когда был в Штатах? Дело было так. Он сам рассказывал мне. Он
вошел  в  собор  во время службы,  застал  священников  и  певчих  в  полном
облачении -- в  кухлянках, как он  выразился,-- и смотрел,  как они кадят. И
знаете, Дэйв, говорил он мне, они напустили дыма, черт его  знает сколько, а
там не было ни одного самого паршивенького москита.
     -- Верно. Так оно и было,-- без тени  смущения подтвердил  Мэт.-- А вот
вам никто не рассказывал, как мы с Дэйвом опьянели от сгущенного молока?
     -- Боже, какой ужас! -- воскликнула миссис Шовилл.-- Расскажите.
     --  Это  было во время свечного голода,  на Сороковой Миле.  В страшный
мороз Дэйв прибежал  ко мне убить время. При  виде моего сгущенного молока у
него разгорелись глаза. "Что вы скажете насчет глотка  хорошей  водки,  той,
что  продает  Моран?"--сказал  он,   рассматривая  ящик  с  молоком.  Должен
сознаться,  что  при  одной мысли о водке  у меня  потекли слюнки.  "Что тут
говорить,--  отвечаю  я,--  когда мой  мешок  пуст". "Свечи стоят двенадцать
долларов дюжина,--  говорит  он,--  по доллару за  штуку. Даете  шесть банок
молока  за  бутылку  горяченькой?" "А  как  вы это  устроите?"--спрашиваю я.
"Будьте спокойны,--говорит он.--Давайте банки.  На дворе  холодно, и у  меня
есть несколько форм для свечей".
     То, что  я  вам рассказываю,--святая истина. И если  вы встретите Билла
Морана,  то он вам подтвердит мои слова. Что  же делает Дэйв Харни? Он берет
мои шесть банок,  замораживает их в своих формах для свечей  и продает Биллу
Морану за бутылку виски.
     Когда смех немного затих раздался голос Харни: -- Все, что рассказывает
Маккарти, верно. Но это  только  половина. Угадайте, Мэт, чем это кончилось?
Мэт покачал головой.
     -- Так как у меня не было ни молока, ни сахара, то в три банки я подлил
воды и сделал свечи, а потом целый месяц пил кофе с молоком.
     -- На сей раз я вас прощаю, Дэйв,-- сказал Маккарти,-- и только потому,
что я у вас в гостях и не хочу шокировать дам. Идите провожайте гостей,  нам
надо уходить.
     -- Нет,  нет, дамский  угодник,--  сказал он, заметя,  что Сент-Винсент
подбирается к Фроне.--Сегодня она пойдет со своим приемным отцом.
     Маккарти  тихо рассмеялся и предложил Фроне  руку.  А Сент-Винсент  под
общий смех присоединился к миссис Мортимер и барону Курбертену.
     --  Что это  я слышал относительно вас и Винсента? --  прямо начал Мэт,
как только они остались вместе.
     Его сверлящие серые глаза так и впились в лицо  Фроны, но она  спокойно
выдержала его взгляд.
     -- Как я могу знать, что вы слышали? --отпарировала она.
     -- Когда речь идет  о мужчине и  женщине,  и когда женщина  красива,  а
мужчина  тоже не  урод,  и  оба они не  женаты, то  может быть  только  один
разговор. -- А именно?
     -- Разговор о самом важном, что может быть в жизни.
     --  Так о чем  же?  --  Фрона  немного злилась и не  хотела  пойти  ему
навстречу.
     -- О браке разумеется,--выпалил Мэт.--Говорят,  что у вас  к этому идет
дело.
     --  А о  том, что  к этому придет, ничего  не говорят? -- Разве  на это
похоже?
     -- Отнюдь нет! И вы достаточно пожили на свете, чтобы это знать. Мистер
Сент-Винсент  и я -- большие друзья, вот и все. А если бы даже было так, как
вы говорите? Ну и что тогда?
     -- Ладно,-- осторожно сказал Мэт.--  Говорят, что  Винсент  путается  с
одной городской девкой. Ее зовут Люсиль.
     -- Что же это доказывает? Она ждала, а Маккарти  наблюдал за ней.  -- Я
знаю Люсиль,  и она  нравится мне,--  продолжала Фрона,  с  вызывающим видом
прерывая молчание.-- Ведь вы тоже ее знаете. Разве она вам не нравится?
     Мэт хотел  заговорить, откашлялся, но остановился. Наконец он выпалил в
совершенном  отчаянии:  --   Знаете,  Фрона,  я  готов  вас   выпороть.  Она
рассмеялась.
     -- Не посмеете. Я больше не девчонка и не бегаю босиком по Дайе.
     -- Не дразните меня,--  пригрозил он  ей.  -- И  не  думаю. Так вам  не
нравится Люсиль? -- А вам-то что?  -- спросил он вызывающим тоном. -- Я тоже
спрашиваю: "Вам-то что?" -- Ну, ладно. Тогда я вам  скажу напрямик. Я старик
и гожусь вам  в отцы. Со  стороны порядочного мужчины неприлично, дьявольски
неприлично водить знакомство с молодой девушкой, когда он...
     --  Спасибо,---  засмеялась  она, делая  реверанс.  Потом  прибавила  с
горечью: -- Были и другие... -- Кто именно? -- быстро спросил он. -- Ничего,
ничего. Продолжайте. Итак, вы сказали... -- Что  очень стыдно мужчине бывать
у вас и в то же время путаться с такой женщиной, как она. -- Но почему же?
     -- Якшаться с подонками, а потом  приходить к чистой девушке! И  вы еще
спрашиваете, почему?
     -- Но подождите, Мэт, подождите минутку. Допуская ваше предположение...
     ---  Я  и  понятия  не  имею о  предположениях,--проворчал  он.-- Факты
налицо. Фрона закусила губу.
     --  Все равно. Пусть  будет по-вашему,  но я  тоже  располагаю фактами.
Когда вы в последний раз видели Люсиль?
     -- А почему вас это интересует? -- подозрительно спросил он.
     --  Неважно, почему. Выкладывайте факты. -- Пожалуйста. Вчера  вечером,
если вам так хочется знать.
     -- И вы танцевали с ней?
     -- Виргинский рил и парочку кадрилей. Я только эти танцы и люблю.
     Фрона шла,  делая  вид, что сердится.  Оба не говорили ни слова. Слышен
был только скрип снега под их мокасинами.
     --  Ну, так  в чем же дело? -- спросил он беспокойно.  --О, ни в чем,--
ответила она.-- Я просто думаю,  кто из  нас хуже -- мистер Сент-Винсент, вы
или я, с которой вы оба дружите.
     Мэт не был искушен в светских премудростях. И хотя он чувствовал что-то
не то в поведении Фроны, он не мог выразить это словами  и  потому попытался
незаметно увильнуть от опасной темы.
     --  Вы сердитесь на  старого Мэта, а он только и думает о вашем благе и
делает из-за вас  тысячу глупостей,--  заискивающе сказал он. --  Я вовсе не
сержусь. -- Нет, сердитесь.
     -- Так вот же вам! -- Она быстро наклонилась и поцеловала его.--  Как я
могу сердиться на вас, когда я помню Дайю!
     -- Ах, Фрона, дорогая, как хорошо,  что вы это  говорите. Лучше топчите
ногами,  только не  смейтесь надо  мной. Я  готов  умереть за  вас  или быть
повешенным, только бы вы  были счастливы. Я способен убить человека, который
причинит вам хоть малейшее огорчение. Я готов пойти за вас в ад с улыбкой на
лице и с радостью в сердце.
     Они остановились у дверей ее дома, и она благодарно пожала ему руку.
     --  Я  не  сержусь,  Мэт. За  исключением моего  отца  вы  единственный
человек, которому я позволяю говорить со мной в  таком тоне. И  хотя я люблю
вас теперь больше, чем  когда-либо,  я все  же очень рассержусь, если вы еще
упомянете об этом. Вы не имеете на это права. Это касается меня одной,  и вы
поступили нехорошо.
     -- Что  предупредил  вас об опасности? -- Да,  если хотите. Он  глубоко
вздохнул. -- Что вы хотите сказать? -- спросила она.
     -- Что вы можете заткнуть мне рот, но не можете связать мне руки.
     -- Но, Мэт, дорогой мой, вы не должны! Он пробормотал что-то невнятное.
     -- Вы должны обещать мне, что не будете ни словом, ни делом вмешиваться
в мою жизнь. -- Не обещаю. -- Но вы должны.
     -- Нет.  И, кроме того, становится холодно, и  вы отморозите себе  ваши
маленькие  розовые пальчики, помните, я вынимал из них занозы, когда вы жили
у Дайи? Ну, марш домой. Фрона, девочка моя, спокойной ночи.
     Мэт довел ее до порога и ушел. Дойдя до угла, он внезапно остановился и
уставился на свою тень на снегу.
     -- Мэт Маккарти, ты дурак, каких свет не рожал! Слыханное  ли это дело,
чтобы кто-нибудь из Уэлзов не знал,  что ему  нужно? Разве ты не знаешь  эту
породу упрямцев? Эх ты, несчастный нытик!
     И он двинулся  дальше, продолжая  ворчать себе под нос. Каждый раз, как
его  воркотня  доносилась  до волкодава, бежавшего за  ним по  пятам, собака
настораживалась и показывала клыки.

        ГЛАВА XVII

     -- Устала?
     Джекоб Уэлз положил руки Фроне на  плечи, и в глазах его отразилась вся
любовь, которую  не  умел  передать его скупой язык. Елка  и шумное веселье,
связанное с ней, были окончены. Приглашенные на праздник ребятишки вернулись
домой, замерзшие и счастливые, последний гость ушел, и  на  смену сочельнику
приходил первый день рождества.
     Фрона  радостно посмотрела на отца,  и они  уселись  в широкие  удобные
кресла по обеим сторонам камина, где догорали дрова.
     -- Что случится  через  год в этот самый день? --как бы обратился  он к
пылающему полену; оно ярко вспыхнуло и рассыпалось миллионами искр. Это было
похоже на зловещее предзнаменование. -- Удивительно,--продолжал .он, отгоняя
от себя  мысль о будущем и стараясь не поддаваться дурному  на строению. Эти
последние месяцы, которые ты провела со мной, кажутся мне сплошным чудом. Ты
ведь  знаешь, со.  времени твоего  детства мы  редко бывали вместе.  Когда я
думаю об  этом  серьезно, мне трудно  представить, что  ты действительно моя
дочь, плоть  от плоти  моей. Пока  ты была растрепанной маленькой дикаркой с
Дайи, здоровым нормальным  зверенышем  и только, мне не требовалось большого
воображения, чтобы видеть в тебе отпрыск Уэлзов. Но Фрону, женщину, какой ты
была  сегодня  вечером,  какой  я вижу тебя  с минуты  твоего  приезда,--это
трудно...  я не могу себе  представить...  я...---он  запнулся  и беспомощно
развел руками.-- Я почти жалею,  что дал тебе образование, а не оставил тебя
при себе,  чтобы ты сопровождала меня в  моих  путешествиях и  приключениях,
деля со мной все  мои радости и неудачи. Тогда бы, сидя у камина,  я узнал в
тебе   мою  дочь.  А  теперь  не  узнаю.  К  тому,  что  было  мне  знакомо,
прибавилось... не знаю, как это назвать...  какая-то утонченность, сложность
-- это твои любимые выражения,--нечто  недоступное мне. Нет.--Движением руки
он  остановил  ее. Она подошла ближе и, опустившись на колени, горячо  сжала
его руку.--Нет, совсем не так. Я не могу подобрать слова. Не нахожу их. Я не
умею высказывать то, что чувствую, но попытаюсь еще раз. Несмотря ни на что,
в тебе сохранилась печать нашей породы. Я знал, что ты можешь измениться,  и
шел на риск, отсылая тебя, но я верил, что в твоих жилах течет кровь Уэлзов.
Я боялся и сомневался, пока ты была вдали от меня; ждал, молился без слов  и
начинал терять  надежду. А затем наступил  день,  великий  день!  Когда  мне
сказали,  что твоя лодка уже  близко, я  увидел около  себя  с одной стороны
смерть, а  с  другой --  вечную жизнь...  Либо  пан, либо пропал.  Эти слова
звучали в моей голове, доводя меня до  безумия. Сохранилась ли  в ней порода
Уэлзов? Течет ли  еще в ней  наша кровь? Увижу ли я молодой  росток прямым и
высоком, полным  жизненных сил?  Или же он опустился, вялый  и безжизненный,
погубленный  зноем другого  мира, непохожего  на простой, естественный мирок
Дайи?
     Да, то был великий день, и все же что-то похожее на трагедию скрывалось
в  этом напряженном, томительном  ожидании. Ты ведь знаешь, как я прожил эти
годы, борясь  в  одиночестве, а ты, единственный близкий  мне человек,  была
далеко.  Если бы  этот  опыт  не удался... Когда твоя лодка  вынырнула из-за
льдин, я боялся взглянуть на нее. Меня никто еще не называл трусом, но здесь
я впервые почувствовал себя  малодушным. Да, в ту минуту я охотнее принял бы
смерть. В этом было безумие, нелепость.  Как мог я знать, радоваться мне или
нет, когда твоя лодка виднелась лишь точкой на  реке? Но я все же смотрел, и
чудо пришло. Я  это понял.  Ты правила  веслом, ты была дочерью  Уэлза.  Это
может показаться пустяком, но для меня  это было очень важно. Такого  нельзя
было  ожидать  от обыкновенной  женщины, а  только от дочери Уэлза. И  когда
Бишоп  соскочил на лед, ты быстро сообразила,  что нужно делать: налегла  на
весло и заставила сивашей подчиниться  своей команде. Тогда наступил великий
день.
     --  Я  всегда  старалась   и   помнила,--  шепнула  Фрона.   Она   тихо
приподнялась, обвила  руками шею отца  и  припала  головой к  его груди.  Он
слегка  обнял  ее одной  рукой, а другой стал  играть блестящими  волнами ее
волос.
     -- Повторяю, печать породы не  стерлась. Но разница все же была и есть.
Я проследил ее, изучил, старался ее понять. Я сидел рядом с тобой за столом,
гордился тобой, но чувствовал себя подавленным. Когда ты говорила о мелочах,
я  мог следить  за  твоей  мыслью, но в  серьезных вопросах  чувствовал свое
ничтожество. Я понимал тебя, умел заинтересовать, и вдруг... ты отдалялась и
исчезала, и я терял почву. Только дурак не сознает своего невежества; у меня
хватило ума увидеть  это. Искусство, поэзия, музыка -- что я в них смыслю? А
для  тебя это -- главное в жизни и важнее тех мелочей, которые я в состоянии
понять. А я-то слепо  надеялся, что мы  будем так же родственны духом, как и
плотью. Это было горько, но я понял и примирился с этим. Но  видеть, как моя
собственная дочь отдаляется от  меня, избегает  меня, перерастает меня!  Это
действует ошеломляюще. Боже! Я слышал,  как ты читала твое Браунинга -- нет,
нет,  молчи,--  я  наблюдал  за  игрой  твоего   лица,  за  твоим  страстным
воодушевлением, и в  то же время все эти слова казались мне  бессмысленными,
монотонными,  раздражающими.  А миссис Шовилл сидела  тут  же,  с выражением
идиотского экстаза, понимая не больше меня. Право, мне хотелось ее задушить.
     Ну и  что же.  Я ночью прокрался к  себе  с твоим Браунингом и заперся,
дрожа  точно  вор.  Слова показались  мне бессмысленными.  Я колотил себя по
голове кулаком, как дикарь,  стараясь вбить в нее хоть искру  понимания. Моя
жизнь -- узкая, глубокая колея. Я делал то, что было необходимо, и делал это
хорошо; но время ушло, и я уже  не могу повернуть обратно. Меня,  сильного и
властного, смело игравшего судьбой,  меня, который в состоянии купить душу и
тело  тысячи  поэтов  и  художников,  поставили  в  тупик несколько грошовых
печатных страниц! Он  молча погладил ее волосы. -- Вернемся  к сути. Я хотел
достигнуть невозможного,  бороться с неизбежным.  Я отослал  тебя, чтобы  ты
могла  научиться тому, чего  не хватает мне, мечтая, что наши души останутся
близкими. Как будто  можно к двойке прибавить двойку и получить в результате
тоже  двойку.  Итак,  в  конечном итоге порода сохранилась, но  ты научилась
чужому языку. Когда ты говоришь на нем, я глух. Больнее всего мне сознавать,
что  этот язык  богаче и культурнее моего языка.  Не знаю,  зачем я все  это
говорю, зачем сознаюсь в своей слабости...
     --  О  отец  мой!  Самый  великий  из  людей!  --  Она подняла  голову,
рассмеялась и откинула назад густые пепельные волосы, падавшие ему на лоб.--
Ты сильнее, ты совершил больше, чем все эти художники и поэты. Ты так хорошо
знаешь изменчивые законы жизни. Разве та  же жалоба не вырвалась бы у твоего
отца, если бы он сейчас сидел рядом с тобой и видел тебя и твои дела?
     -- Да,  да. Я сказал,  что все понимаю.  Не будем  говорить об  этом...
минута слабости. Мой отец был великий человек. -- Мой тоже.
     -- Он боролся до конца своих дней. Он всецело отдался великой  борьбе в
одиночку, -- Мой тоже. -- И умер в борьбе.
     -- Это участь моего отца и  всех  нас,  Уэлзов. Он шутливо потряс ее за
плечи в знак того, что к нему вернулось хорошее настроение.
     -- Но я решил разделаться с рудниками,  компанией и  всем  остальным  и
приняться за изучение Браунинга.
     -- Опять борьба. Ты не можешь отречься от самого себя, отец.
     -- Почему  ты не мальчик? -- внезапно спросил он.-- Ты была бы чудесным
мальчишкой.  А  теперь,  как женщина,  созданная для  того,  чтобы составить
счастье  какого-нибудь мужчины,  ты уйдешь от  меня --  завтра,  через день,
через год,--кто знает, когда именно? Ах. теперь  я понимаю, к чему клонилась
моя мысль. Зная тебя, я считаю это правильным и неизбежным. Но этот человек,
Фрона, этот человек?
     -- Не надо,-- прошептала Фрона.-- Расскажи мне о последней битве твоего
отца, о великой,  одинокой  борьбе в Городе Сокровищ.  Их было десять против
него одного, но он боролся. Расскажи мне.
     -- Нет, Фрона. Сознаешь  ли ты,  что мы  первый раз в  жизни говорим  с
тобой серьезно,