чьи  экипажи  насчитывали  в
общей сложности тысячу  двести  -  тысячу  триста  человек.  Эта  флотилия
дожидалась лишь прибытия своего вожака, чтобы ринуться в новую  преступную
авантюру.
   Вечером  2  сентября  "Сифанта"  бросила  якорь  в  порту  Аркассы,   в
расстоянии одного  кабельтова  от  мола,  на  глубине  в  десять  саженей.
Высаживаясь на остров, Анри д'Альбаре не сомневался в том,  что  перипетии
его экспедиции привели его в самый центр торговли невольниками.
   - Долго ли мы пробудем в Аркассе, командир? - спросил  капитан  Тодрос,
когда "Сифанта" бросила якорь.
   - Не знаю, - ответил Анри д'Альбаре. - Некоторые  обстоятельства  могут
заставить нас вскоре  покинуть  этот  порт,  но  другие  могут  нас  здесь
задержать!
   - Сойдут ли матросы на берег?
   - Да, но только группами. Необходимо, чтобы половина команды  постоянно
находилась на "Сифанте".
   - Разумеется, командир, - ответил капитан Тодрос. - Мы находимся скорее
на турецкой, чем на греческой земле, и благоразумнее быть начеку!
   Читатель  помнит,  что  Анри  д'Альбаре  ничего  не  рассказал   своему
помощнику и офицерам ни о мотивах, по которым он прибыл в Скарпанто, ни  о
том, что в анонимном письме,  неизвестно  как  попавшем  на  корабль,  ему
назначалось свидание на этом острове в первых числах сентября. Впрочем, он
рассчитывал получить здесь какое-нибудь новое известие, которое подсказало
бы ему, чего ожидал таинственный корреспондент  от  пребывания  корвета  в
водах Карпатийского моря.
   Молодой офицер не переставал думать о  загадочном  исчезновении  брига,
внезапно скрывшегося по выходе из пролива Касос, когда  все  на  "Сифанте"
были уверены, что уже настигают судно.
   Однако Анри д'Альбаре  не  считал  себя  побежденным.  Приблизившись  к
берегу,  насколько  позволяла  осадка  корвета,  он  приказал  внимательно
обследовать все излучины побережья.  Однако  судно,  подобное  бригу,  без
труда могло укрыться  среди  бесчисленных  рифов,  защищавших  подступы  к
острову, или  в  высоких  проходах  между  скалистыми  утесами.  Капитану,
знающему здешние места, ничего не стоило сбить со следа тех, кто гнался за
ним, юркнув за этот барьер из подводных камней, к  которому  "Сифанта"  не
смела подойти из боязни разбиться. Если  бриг  укрылся  в  одной  из  этих
потайных бухт, отыскать его будет так же  трудно,  как  обнаружить  другие
пиратские суда, нашедшие себе убежище в укрытых стоянках острова.
   Поиски, предпринятые корветом, длились два дня, но не принесли никакого
успеха. Можно было подумать, что, пройдя Касос, бриг погрузился  в  пучину
вод, -  настолько  бесследно  он  исчез.  Как  ни  горько  было  командиру
д'Альбаре, ему пришлось оставить всякую  надежду  отыскать  этот  корабль.
Тогда-то он и решил бросить якорь в Аркассе. Теперь  ему  оставалось  лишь
одно: ждать.
   На другой день, между тремя и пятью часами вечера,  в  городок  Аркассу
должно было собраться почти  все  население  острова,  не  говоря  уже  об
иностранцах, европейцах и азиатах, не заставлявших себя ждать  в  подобных
случаях. Дело в том, что в тот день был назначен большой базар для продажи
несчастных людей  всех  возрастов  и  положений,  недавно  взятых  в  плен
турками.
   В  те  времена  в  Аркассе  имелся  "батистан"  -  специальный   рынок,
предназначенный для торговли этого рода, невольничий рынок, подобный  тем,
какие встречаются в некоторых городах берберийского побережья. На сей  раз
батистан  вмещал  около  сотни  невольников  -  мужчин,   женщин,   детей,
захваченных  во  время  последних  турецких  набегов  на  Пелопоннес.  Они
беспорядочно толпились на открытом дворе, под лучами палящего солнца, и их
изодранная одежда, скорбные позы, лица, исполненные отчаяния,  говорили  о
том, сколько им пришлось выстрадать.  Эти  обездоленные,  утолявшие  голод
скудной и скверной пищей, а жажду - грязной водой, держались  семьями,  но
лишь до тех пор, пока прихоть покупателя безжалостно не  отрывала  жен  от
мужей, детей - от родителей. Они  способны  были  вызвать  самое  глубокое
сострадание у всех, кроме своих стражей - жестоких  "баши",  не  доступных
жалости. Но что значили эти муки в сравнении с  тем,  что  ожидало  их  на
многочисленных каторгах Алжира, Туниса и Триполи, где  смерть  так  быстро
опустошала ряды невольников, что приходилось постоянно их пополнять. И все
же надежда на освобождение не покидала  пленников.  Если,  приобретая  их,
покупатели совершали выгодную сделку, то не менее выгодно было возвращать,
за весьма крупный выкуп, свободу, в  особенности  тем,  чья  высокая  цена
определялась известным общественным положением  на  родине.  Немало  людей
было таким образом вырвано из цепей рабства, либо официальным путем, когда
пленников выкупало государство еще до их отправки на чужбину,  либо  когда
владельцы договаривались  непосредственно  с  семьями  невольников,  либо,
наконец,  когда  монахи  ордена  Милосердия,  разбогатевшие   от   сборов,
производившихся во всей Европе, приезжали  за  ними  в  крупнейшие  города
Берберии. Случалось, что и частные лица, воодушевленные идеей  милосердия,
жертвовали на эти благородные цели  долю  своего  состояния.  С  недавнего
времени на выкуп пленников  из  неизвестного  источника  начали  поступать
крупные суммы; однако они предназначались исключительно  для  освобождения
рабов, уроженцев Греции, которых превратности войны  отдали  за  последние
шесть лет в руки маклеров Африки и Малой Азии.
   На базаре Аркассы происходили публичные торги. В  них  могли  принимать
участие все - и местные жители  и  чужеземцы;  но  поскольку  в  тот  день
маклеры  скупали  рабов  лишь  для  невольничьих   рынков   Берберии,   то
продавалась всего одна партия пленников. И в зависимости от того, кому  из
маклеров она досталась бы, узникам предстояло отправиться в Алжир, Триполи
или Тунис.
   Все же существовали две группы пленников. Одни - их было большинство  -
прибыли из Пелопоннеса. Другие были недавно захвачены на борту  греческого
корабля,  везшего  их  из  Туниса  в  Скарпанто,  откуда   им   предстояло
возвратиться на родину.
   Судьбу всех этих несчастных, которых ожидало столько  горестей,  решала
последняя надбавка в цене, а повышать цену можно было  лишь  до  тех  пор,
пока  не  пробьет  пять  часов.  Пушечный  выстрел  в  крепости   Аркассы,
возвещавший о закрытии порта, одновременно прекращал торги.
   Итак, в тот день, 3 сентября, вокруг батистана толпились маклеры. Здесь
было множество агентов, прибывших из Смирны и других ближних городов Малой
Азии, и все они, как уже говорилось,  представляли  интересы  берберийских
государств.
   Вся эта  суматоха  объяснялась  как  нельзя  проще.  Дело  в  том,  что
последние события предвещали  скорое  окончание  войны  за  независимость.
Ибрагим был потеснен на Пелопоннесе, и в Морее только что высадился маршал
Мэзон с экспедиционным корпусом в  две  тысячи  французов.  Таким  образом
вывоз невольников должен был в ближайшем будущем намного сократиться, а их
продажная цена, к великому удовольствию кади, возрастала.
   Все  утро  маклеры  наведывались  на  батистан  и  уже  составили  себе
представление о количестве  и  качестве  невольников  и  о  том,  что  они
несомненно пойдут по очень высокой цене.
   - Клянусь Магометом! -  твердил  агент  из  Смирны,  разглагольствуя  в
кружке своих собратьев. - Пора выгодных сделок  миновала!  Помните  ли  вы
времена, когда корабли доставляли сюда не сотни, а тысячи пленников?
   - Да! Как это было после Хиосской резни! - подхватил другой  маклер.  -
Одним махом больше сорока тысяч рабов! Все трюмы были забиты ими!
   - Несомненно, - начал  третий  агент,  который  производил  впечатление
ловкого дельца. - Но избыток невольников ведет к  избытку  предложений,  а
избыток предложений - к снижению цены! Лучше  уж  привозить  поменьше,  да
сбывать повыгоднее, -  ведь  как  бы  ни  возрастали  расходы,  поборы  не
уменьшаются!
   - Вот, вот! Особенно в Берберии... Двенадцать процентов всей выручки  в
пользу паши, кади или правителя! Не считая одного процента  на  содержание
мола и береговых батарей.
   - И еще  один  процент  перекочевывает  из  наших  карманов  в  карманы
марабутов [мусульманских священнослужителей].
   - Поистине сплошное разорение - и для корсаров и для маклеров!
   Так беседовали между собой эти агенты, даже не сознававшие всей низости
своей торговли. Они вечно  жаловались  на  несправедливость!  И  обвинения
несомненно продолжали бы сыпаться из их уст,  если  бы  этому  не  положил
конец удар колокола, возвестивший об открытии базара.
   Само собой разумеется, на торгах присутствовал  кади.  Его  побуждал  к
этому не только долг представителя турецкого правительства,  но  и  личный
интерес.  Расположившись  на  помосте,  защищенном  тентом,  над   которым
развевался красный флаг с полумесяцем, он возлежал на больших  подушках  с
истинно восточной ленью.
   Возле него находился аукционист, который, исполняя свои обязанности, не
слишком  надрывал  горло!  Отнюдь!  На  такого  рода  торгах  маклеры   не
торопились набавлять  цену.  Более  или  менее  оживленная  борьба  вокруг
окончательной суммы происходила в сущности лишь в последние четверть часа.
   Первая цена в тысячу турецких лир была  предложена  одним  из  маклеров
Смирны.
   - Тысяча турецких лир! - повторил аукционист  и  закрыл  глаза,  словно
собираясь вздремнуть в ожидании следующей надбавки.
   В течение первого часа цена поднялась всего лишь с тысячи до двух тысяч
турецких лир, то есть приблизительно  до  сорока  семи  тысяч  франков  на
французские деньги. Маклеры присматривались  друг  к  другу,  знакомились,
беседовали о посторонних вещах. Каждый заранее обдумал  свою  ставку.  Они
отважатся назвать свою наивысшую цену лишь в самые последние минуты, перед
заключительным пушечным выстрелом...
   Однако появление нового конкурента вскоре изменило их  планы  и  внесло
неожиданный азарт в ход торгов.
   Около четырех часов на базаре Аркассы появились  два  человека.  Откуда
они прибыли? Вне всякого сомнения, из восточной  части  острова,  судя  по
тому, откуда показалась арба, подвезшая их прямо к воротам батистана.
   Их  приезд  вызвал  удивление  и  беспокойство.  Очевидно,  маклеры  не
ожидали, что появится лицо, с которым им придется соперничать.
   - Клянусь Аллахом! - воскликнул один из них. - Это сам Николай Старкос!
   - И его окаянный Скопело! - ответил другой. - А мы-то думали,  что  они
провалились в преисподнюю!
   Пришельцев хорошо знали на базаре Аркассы. Уже  не  раз  они  заключали
здесь крупные сделки, покупая невольников для африканских работорговцев. В
деньгах у них недостатка не было, хотя никто не знал, откуда они их берут;
но это было их  дело.  Что  касается  кади,  то  он  мог  лишь  радоваться
появлению таких опасных для маклеров конкурентов.
   Скопело, знатоку  своего  позорного  ремесла,  достаточно  было  одного
взгляда,  чтобы  определить  истинную  стоимость  партии  невольников.  Он
ограничился тем, что сказал несколько слов  на  ухо  Старкосу,  который  в
ответ утвердительно кивнул головой.
   При всей своей наблюдательности помощник капитана "Каристы" не  заметил
того ужаса, какой вызвало появление Николая Старкоса у одной из пленниц.
   То была высокая пожилая женщина, сидевшая в отдаленном углу  батистана.
Она  внезапно  поднялась,  точно  ее  толкнула  неодолимая  сила,  сделала
несколько шагов, и крик уже готов был сорваться с ее уст... Однако  у  нее
хватило сил сдержаться. Затем, медленно отступив, она закуталась с ног  до
головы в жалкий плащ и вновь заняла свое место  позади  группы  пленников,
стараясь остаться незамеченной. Как видно, ей мало было спрятать лицо, она
хотела всю себя скрыть от взглядов Николая Старкоса.
   Между тем, не заговаривая с капитаном "Каристы", маклеры не  сводили  с
него глаз. Он же, казалось, вовсе не обращал на них внимания. Прибыл ли он
затем, чтобы перебить у них эту партию невольников? Зная о связях Старкоса
с пашами и беями берберийских государств, они с  полным  основанием  могли
этого опасаться.
   Мысль эта вскоре завладела  всеми.  Между  тем  аукционист  поднялся  и
громким голосом повторил последнюю надбавку:
   - Две тысячи лир!
   - Две тысячи  пятьсот,  -  сказал  Скопело,  который  в  таких  случаях
действовал от имени своего капитана.
   - Две тысячи пятьсот лир! - возгласил аукционист.
   И снова в отдельных группах маклеров, настороженно  следивших  друг  за
другом, начались оживленные разговоры.
   Прошло четверть часа. После Скопело никто не предложил новой  надбавки.
Старкос, равнодушный и высокомерный, прохаживался вокруг батистана.  Ни  у
кого не оставалось сомнений, что в конце концов партия останется  за  ним,
даже без серьезной борьбы.
   Тем временем маклер из Смирны, предварительно посовещавшись с двумя или
тремя из своих собратьев, предложил новую надбавку - до двух тысяч семисот
лир.
   - Две тысячи семьсот лир, - повторил аукционист.
   - Три тысячи!
   На сей раз это был голос самого Николая Старкоса.
   Что же случилось? Почему он лично  вмешался  в  борьбу?  Отчего  в  его
голосе, всегда таком холодном, зазвучало сильное волнение, поразившее даже
Скопело? Читатель это вскоре узнает.
   Несколькими минутами ранее  Старкос,  войдя  внутрь  ограды  батистана,
прогуливался между  группами  невольников.  Старая  женщина,  заметив  его
приближение, еще плотнее закуталась в свой плащ.  Он  так  и  не  смог  ее
разглядеть.
   Внезапно внимание Старкоса привлекли двое пленников, сидевших в стороне
от других. Он остановился, словно ноги его приросли к земле.
   Перед ним возле  рослого  мужчины  прямо  на  земле  лежала  измученная
усталостью девушка.
   Заметив Николая Старкоса, мужчина резко выпрямился. Девушка  тотчас  же
открыла глаза. Однако, увидев капитана "Каристы", она отшатнулась.
   - Хаджина! - вскричал Старкос.
   То  была  Хаджина  Элизундо,  которую  Ксарис  обнял,  словно  стараясь
защитить от опасности.
   - Она! - повторил Старкос.
   Хаджина высвободилась из объятий  Ксариса  и  взглянула  прямо  в  лицо
бывшему клиенту своего отца.
   Именно  в  эту  минуту,  даже  не  попытавшись  узнать,  каким  образом
наследница  банкира  Элизундо  оказалась  в  числе  невольников  на  рынке
Аркассы, Николай Старкос изменившимся от  волнения  голосом  назвал  новую
цену в три тысячи лир.
   - Три тысячи лир! - повторил аукционист.
   Было  немногим  больше  половины  пятого.  Через  двадцать  пять  минут
прогремит пушечный выстрел, и партия рабов достанется тому,  кто  заплатит
дороже.
   Посовещавшись друг с другом, маклеры  собирались  уже  покинуть  базар,
твердо решив не предлагать более высокой цены. Казалось  несомненным,  что
за отсутствием соперников капитан "Каристы" возьмет верх, как вдруг  агент
из Смирны вздумал в последний раз вмешаться в борьбу.
   - Три тысячи пятьсот лир! - воскликнул он.
   - Четыре тысячи! - тут же ответил Николай Старкос.
   Скопело,  не  заметивший  Хаджины,  не  знал,  чему   приписать   столь
неумеренный пыл своего господина. С  его  точки  зрения,  сумма  в  четыре
тысячи лир уже намного превышала стоимость партии. Он  просто  недоумевал,
что  могло  побудить  Николая  Старкоса  ринуться  в  столь   безрассудное
предприятие.
   Между тем за последним возгласом аукциониста наступило долгое молчание.
Даже маклер из Смирны, по знаку своих товарищей, вышел из  игры.  То,  что
последнее  слово  останется  за  Старкосом,  которому  требовалось   всего
несколько минут, чтобы закрепить свою победу, более не вызывало сомнений.
   Ксарис это понял. Он еще крепче  сжал  Хаджину  в  своих  объятиях.  Ее
отнимут у него только вместе с жизнью!
   В это  мгновение  в  глубокой  тишине  прозвучал  взволнованный  голос,
крикнувший аукционисту три слова:
   - Пять тысяч лир!
   Старкос обернулся.
   К воротам батистана только что подошла группа моряков. Впереди нее  был
офицер.
   - Анри д'Альбаре! - воскликнул Николай  Старкос.  -  Анри  д'Альбаре...
Здесь... в Скарпанто!
   Чистая случайность привела командира "Сифанты" на рыночную площадь.  Он
даже не знал, что в тот день - то есть спустя сутки после его  прибытия  в
Скарпанто - в столице острова будет происходить продажа невольников. Он не
видел в гавани саколевы  и  поэтому,  встретив  в  Аркассе  Старкоса,  был
удивлен не меньше своего соперника.
   Николай Старкос со своей стороны не знал, что "Сифантой" командует Анри
д'Альбаре, хотя ему и было известно, что корвет бросил якорь в Аркассе.
   Предоставляем   читателю   судить   о   чувствах,   овладевших   обоими
противниками, когда они очутились лицом к лицу.
   Анри д'Альбаре неожиданно провозгласил новую надбавку,  ибо  он  только
что заметил среди невольников на батистане Хаджину и Ксариса,  -  Хаджину,
которая с минуты на минуту могла оказаться во власти Николая  Старкоса!  И
Хаджина услышала его голос, она узнала его и готова была броситься к нему,
если бы ее не остановила стража.
   Одним-единственным жестом Анри д'Альбаре  успокоил  молодую  девушку  и
возвратил ей уверенность. Несмотря на негодование,  охватившее  его  перед
лицом гнусного соперника,  он  не  потерял  присутствия  духа.  Он  сумеет
вырвать из рук Николая Старкоса этих невольников, сгрудившихся  на  базаре
Аркассы, а вместе с ними и ту, кого он  так  долго  искал  и  не  надеялся
больше увидеть. Да! Он сделает это, и если понадобится, даже  ценою  всего
своего состояния.
   Во всяком случае, предстояла отчаянная борьба. Хотя Николай  Старкос  и
не мог понять, каким образом Хаджина Элизундо оказалась в числе пленников,
она по-прежнему оставалась в его глазах богатой  наследницей  корфиотского
банкира. Не могли же ее миллионы исчезнуть вместе с  нею!  Они  тотчас  же
появятся на свет, чтобы выкупить ее у того, чьей рабыней она станет. Таким
образом, набавляя цену, он ничем не  рисковал.  И  Николай  Старкос  решил
продолжать торг с еще большим азартом, ибо  ему  приходилось  бороться  со
своим соперником, мало того, со счастливым соперником!
   - Шесть тысяч лир! - крикнул он.
   - Семь тысяч! - ответил  командир  "Сифанты",  даже  не  обернувшись  к
Старкосу.
   Кади мог только приветствовать оборот, который принимало дело. Он и  не
пытался  скрывать  перед  лицом  обоих  конкурентов  свое  удовлетворение,
проступавшее сквозь всю его восточную напыщенность.
   Этот алчный чиновник уже прикидывал, в какой сумме выразится его  доля.
Между тем Скопело начинал терять самообладание. Он узнал Анри д'Альбаре, а
потом и Хаджину Элизундо. Если  Николай  Старкос,  охваченный  ненавистью,
будет упорствовать, то сделка,  поначалу  еще  сулившая  какую-то  выгоду,
станет совершенно убыточной, в особенности если  девушка  лишилась  своего
состояния, как она лишилась свободы; а ведь это было вполне вероятно!
   Поэтому, отозвав Николая Старкоса в  сторону,  он  раболепно  попытался
высказать ему несколько благоразумных соображений. Но советы Скопело  были
приняты так, что больше он их не рискнул давать. Теперь капитан  "Каристы"
сам называл аукционисту цифры, делая это тоном, оскорбительным для  своего
соперника.
   Легко понять, что маклеры, видя, как разгорается битва, остались, чтобы
следить за всеми ее перипетиями. Толпа  любопытных,  наблюдавшая  за  этим
сражением, где  удары  измерялись  тысячами  лир,  выражала  свой  интерес
шумными  возгласами.  Если  большинство  присутствующих   знало   капитана
саколевы, то командир "Сифанты" не был никому  знаком.  Никто  даже  и  не
подозревал,  с  какой  целью  прибыл  к  берегам  Скарпанто  этот  корвет,
плававший  под  корфиотским  флагом.  Однако  во  время  войны  перевозкой
невольников занималось столько кораблей  всех  наций,  что  нетрудно  было
заподозрить в этом и "Сифанту". Поэтому  все  полагали,  что  кому  бы  ни
достались невольники - Анри д'Альбаре или Старкосу, - несчастных все равн