дивлению итилонцев, наблюдавших за маленьким судном, оно
с непостижимой уверенностью двигалось по  извилистому  проливу.  Казалось,
саколеве и дела нет до переносного фонаря, привязанного к рогам козы. Даже
при дневном свете нельзя было бы маневрировать точнее. Видно,  капитан  ее
не раз преодолевал преграды на подходе к Итилону и знал их так хорошо, что
они не пугали его даже глубокой ночью.
   С берега уже можно было разглядеть этого отважного моряка, стоявшего на
носу корабля. Теперь его силуэт явственно выступал из  мрака.  Капитана  с
головы до ног покрывал "аба"  -  шерстяной,  в  широких  складках  плащ  с
капюшоном. Право, ничто в этом человеке не  напоминало  скромного  хозяина
каботажного судна, который, ведя свой корабль  среди  скал,  перебирает  с
молитвой крупные четки; без них не обходится ни один  моряк,  плававший  в
водах Архипелага. Этот же, даже не  повышая  голоса,  невозмутимо  подавал
команду рулевому. Внезапно блуждающий огонек на берегу погас.  Однако  это
не помещало саколеве неуклонно продолжать свой путь. Но вот судно  сделало
резкий поворот, и на мгновение  возникла  опасность,  что  в  непроглядном
мраке оно наскочит на скалу, выступавшую из воды в кабельтове от  входа  в
гавань. Едва заметное движение руля  -  и  корабль,  изменив  направление,
обогнул риф, едва не задев его.
   Столь же ловко рулевой  миновал  и  другой  подводный  камень,  который
загораживал фарватер, оставляя в нем только узкий  проход;  здесь,  вблизи
желанной стоянки, разбился не один корабль, независимо от того,  находился
его лоцман в сговоре с итилонцами или нет.
   Итак, пираты больше не могли рассчитывать, что  крушение  отдаст  им  в
руки беззащитную саколеву. Еще несколько  минут,  и  она  бросит  якорь  в
гавани. Чтобы  завладеть  судном,  нужно  было  непременно  взять  его  на
абордаж.
   Посовещавшись друг  с  другом,  мошенники  решили  приступить  к  делу.
Сгустившаяся тьма как нельзя лучше благоприятствовала их планам.
   - К  лодкам!  -  скомандовал  старый  Годзо,  чьи  приказы  никогда  не
встречали возражений, особенно когда он призывал к грабежу.
   Человек  тридцать  здоровенных  головорезов,  вооруженных  пистолетами,
кинжалами и топорами, прыгнули в лодки, стоявшие на привязи у  причала,  и
поплыли к судну; пираты располагали  бесспорным  численным  превосходством
над экипажем корабля.
   В тот же миг  на  саколеве  послышалась  отрывистая  команда.  Корабль,
миновав проход, очутился на середине гавани. Отдали фал, бросили якорь, и,
вздрогнув  от  толчка,  вызванного   его   падением,   судно   застыло   в
неподвижности.
   Лодки находились теперь лишь в нескольких  саженях  от  саколевы.  Даже
самый беспечный экипаж, зная  дурную  славу  итилонцев,  схватился  бы  за
оружие и на всякий случай приготовился к отпору.
   Однако на судне все оставалось по-прежнему. Едва оно  стало  на  якорь,
как капитан перешел с носа на корму, а матросы,  не  удостаивая  вниманием
приближающиеся  лодки,  преспокойно  занялись  уборкой  парусов,  торопясь
очистить палубу.
   Однако, насколько можно было заметить, они не плотно стягивали  паруса,
так что стоило лишь налечь на фалы, и судно сразу же могло вновь поставить
паруса.
   Первая лодка пристала к саколеве  слева.  Затем  и  остальные  со  всех
сторон навалились на нее. А  так  как  фальшборт  судна  был  невысок,  то
нападающие без труда перешагнули его и  с  грозным  ревом  рассыпались  по
палубе.
   Самые исступленные устремились на корму. Один из них схватил  фонарь  и
направил его на капитана.
   Тот резким движеньем сбросил с головы капюшон, и  его  ярко  освещенное
лицо выступило из мрака.
   - Эх, вы, итилонцы! - укоризненно произнес он. - Уже не узнаете  своего
земляка Николая Старкоса?
   И он спокойно скрестил руки на груди. Не прошло  и  минуты,  как  лодки
поспешно отвалили от судна и направились к берегу.



2. ЛИЦОМ К ЛИЦУ

   Минут  через  десять  от  саколевы  отделилась  легкая  гребная  лодка,
"гичка", и вскоре у подножья мола из нее высадился никем не сопровождаемый
безоружный моряк, только что обративший в бегство итилонцев.
   Это был капитан "Каристы" - так называлось парусное судно, незадолго до
того бросившее якорь в гавани.
   Николай Старкос был среднего  роста,  с  могучей  грудью,  мускулистыми
руками и ногами. Он носил на голове  плотную  морскую  шапку,  оставлявшую
открытым высокий упрямый лоб; его черные волосы  кольцами  рассыпались  по
плечам. Зоркие глаза глядели сурово. Не в пример клефтам, он не закручивал
свои длинные торчащие усы, густые и пышные на  концах.  Капитану  Старкосу
можно было дать лет  тридцать  пять  с  небольшим.  Но  обветренная  кожа,
жесткое выражение  лица,  глубокая  складка  на  лбу  -  мрачная  борозда,
свидетельствовавшая о дурных наклонностях, - сильно его старили.
   Он не носил ни куртки, ни жилета, ни фустанеллы - традиционного костюма
паликара. Его  кафтан  с  капюшоном  коричневого  цвета,  расшитый  темным
шнурком, широкие зеленоватые  шаровары,  заправленные  в  высокие  сапоги,
скорее напоминали одежду моряка с берберийского побережья.
   А между тем Николай Старкос был чистейшим греком и  уроженцем  Итилона.
Здесь он провел свои детские годы. Среди этих утесов подростком,  а  затем
юношей изучал жизнь моря. У этого  побережья  плавал,  отдаваясь  на  волю
течений и ветров. Вокруг не было ни одной бухты,  где  бы  он  не  измерил
глубину вод и крутизну берегов, ни одного рифа,  каменистого  участка  дна
или подводной скалы, чье местоположение не было ему известно.  Не  нашлось
бы ни одного поворота в  извилистом  фарватере,  сквозь  который  он,  без
компаса и не прибегая к помощи лоцмана, не провел бы любой корабль. И  нет
ничего удивительного, что ложные сигналы  его  земляков  не  помешали  ему
уверенно направлять ход саколевы. Впрочем, он отлично знал, что итилонцы -
народ ненадежный: ему доводилось видеть их в деле.  В  сущности  это  были
прирожденные хищники, но он не осуждал их: его-то они не трогали!
   Но если Старкос знал итилонцев, то и  итилонцы  знали  Старкоса.  После
того  как  его  отец,  подобно  тысячам  других  патриотов,  стал  жертвой
жестокости турок, мать Николая, обуреваемая жаждой мести, только  и  ждала
случая, чтобы ринуться в первое же восстание против оттоманского  ига.  Он
сам, едва  ему  исполнилось  восемнадцать  лет,  покинул  Мани,  и  первые
странствия по морю, преимущественно в водах  Архипелага,  стали  для  него
школой не только мореходного искусства, но и пиратского промысла. На каких
кораблях служил он в ту пору своей жизни, кто из знаменитых флибустьеров и
корсаров были его вожаками, под каким  флагом  он  впервые  сражался,  чью
кровь проливал - врагов Греции или своих соотечественников, - на  все  эти
вопросы никто, кроме самого Старкоса, не ответил бы. Его не раз  встречали
в различных портах Керенского залива. Пожалуй, некоторые земляки  Старкоса
могли бы кое-что рассказать о его разбойничьих  подвигах,  совершенных  не
без их участия, о захваченных и  пущенных  на  дно  торговых  кораблях,  о
богатой добыче, попавшей к ним в руки. Однако  некая  тайна  окружала  имя
Николая Старкоса. И тем не менее у него была  столь  громкая  известность,
что вся Мани склонялась перед ним.
   Вот чем объясняется прием, оказанный этому человеку  жителями  Итилона,
вот почему, увидев его, они так испугались, что у них пропала всякая охота
грабить саколеву, как только выяснилось, кто ею командует.
   Едва капитан "Каристы" причалил к берегу, чуть позади мола, как туда во
множестве сбежались мужчины и женщины и  почтительно  выстроились  на  его
пути. Когда он  сошел  на  пристань,  в  толпе  не  раздалось  ни  единого
возгласа. Казалось, Старкос обладал магической властью: с  его  появлением
все вокруг затихало. Итилонцы ждали  его  слов,  но  он,  по  обыкновению,
молчал, и никто не смел заговорить с ним первым.
   Николай Старкос приказал  матросам  возвратиться  на  саколеву,  а  сам
направился в конец пристани, туда, где она делала  поворот.  Пройдя  шагов
двадцать, он остановился.  За  ним,  словно  ожидая  приказаний,  следовал
старый моряк, и капитан, узнав его, сказал:
   - Годзо, мне нужно пополнить команду десятью крепкими молодцами.
   - Ты их получишь, Николай Старкос, - ответил Годзо.
   Понадобись капитану "Каристы" сто человек, он нашел  бы  их  по  своему
выбору в этом морском поселке. И все они, не спросив, куда  он  их  ведет,
для какого дела предназначает, за чей счет придется  им  плавать,  в  чьих
интересах сражаться, - последовали бы за своим земляком, готовые разделить
с ним его жребий, ибо хорошо знали, что так или иначе, а внакладе  они  не
останутся.
   - Через час люди должны быть на борту "Каристы"!
   - Они там будут, - заверил Годзо.
   Знаком показав, что он  не  нуждается  в  провожатом,  Николай  Старкос
продолжал свой путь вверх по пристани,  закруглявшейся  в  конце  мола,  и
вскоре углубился в одну из узких портовых улиц.
   Старик Годзо, послушный воле капитана, возвратился к своим и  сразу  же
занялся отбором матросов для саколевы.
   Между тем Николай Старкос  медленно  поднимался  по  склонам  отвесного
берега, на которых раскинулось местечко Итилон.  Сюда,  наверх,  доносился
лишь лай свирепых псов, широкомордых, как доги,  и  с  чудовищной  пастью;
псов этих, с которыми  не  было  сладу,  путники  остерегались  не  меньше
шакалов и волков. Две-три  чайки,  коротко  взмахивая  широкими  крыльями,
быстро кружили в воздухе, собираясь  опуститься  в  гнезда  на  прибрежных
скалах.
   Скоро последние итилонские дома остались позади. Николай Старкос  вышел
на крутую  тропу,  которая  вьется  вокруг  келафского  акрополя.  Миновав
развалины крепости, возведенной Вилль-Ардуэном еще  в  ту  далекую  эпоху,
когда крестоносцы завладели различными пунктами  Пелопоннеса,  он  обогнул
развалины древних башен, которые еще покрывают берег. Здесь он остановился
и оглянулся.
   Близился час, когда лунный  серп,  опустившись  по  небосклону  за  мыс
Галло, готовится погаснуть в  водах  Ионического  моря.  Несколько  редких
звезд мерцали сквозь узкие разрывы облаков, гонимых свежим ночным  ветром.
Когда он затихал,  вокруг  акрополя  воцарялась  мертвая  тишина.  Два-три
маленьких, едва заметных паруса бороздили гладь залива, пересекая  его  по
направлению к Корони или поднимаясь к Каламе. Если бы не колеблющийся свет
мачтовых фонарей, они, пожалуй, слились бы с темнотой. Внизу, на  взморье,
то тут, то там мелькало семь или восемь огоньков; отражаясь  в  воде,  они
трепетали и двоились. Были то фонари  рыбачьих  лодок  или  свет  в  окнах
прибрежных домов? Кто знает.
   Николай  Старкос  обводил  привычным  к  темноте  взглядом   безбрежный
простор. Моряк обладает необыкновенно острым зрением:  он  видит  то,  что
недоступно другим. Но в ту минуту окружающее словно  не  существовало  для
капитана "Каристы": перед ним несомненно возникали иные  картины.  Да,  он
весь ушел в себя. Он безотчетно упивался воздухом родного края -  дыханием
отчизны. Скрестив руки, он, задумавшись, долго стоял неподвижно, и  голова
его, с которой упал капюшон, казалась высеченной из камня.
   Так прошло с четверть часа. Николай Старкос, не отрываясь,  смотрел  на
запад, туда, где вдали, на горизонте, небо сливалось  с  морем.  Затем  он
сделал несколько шагов в сторону и начал наискось подниматься  по  крутому
утесу. Не случайно свернул он с тропы.  Тайная  мысль  вела  его;  но  он,
казалось, не смел взглянуть на то, ради чего поднялся на итилонские скалы.
   Между прочим, трудно найти более  пустынную  местность,  чем  побережье
мыса Матапан до последней бухты залива.  Здесь  нет  ни  апельсиновых,  ни
лимонных рощ, здесь не растут ни  шиповник,  ни  олеандр,  ни  арголидский
жасмин, здесь не  встретишь  ни  толокнянки,  ни  смоковницы,  ни  тутовых
деревьев -  словом,  той  пышной  растительности,  которая  придает  такую
прелесть некоторым областям Греции. Нигде не  увидишь  ни  златоцвета,  ни
платана, ни гранатового дерева на фоне темной стены  кипарисов  и  кедров.
Повсюду скалы вулканической формации,  готовые  при  первом  же  подземном
толчке низвергнуться в  воды  залива.  Повсюду  неприступна  и  скупа  эта
своеобразная манийская земля,  впроголодь  кормящая  своих  сынов.  Только
несколько высоких голых сосен, причудливо искривленных и обескровленных  -
из них выкачали всю смолу, - показывают глубокие раны  на  своих  стволах.
Здесь и там, словно колючий чертополох, торчат тощие кактусы,  удивительно
похожие на маленьких полуоблезлых ежей. Чахлые кустарники и почти лишенная
травы почва, в которой больше песку, чем перегноя, не в  силах  прокормить
даже коз, столь умеренных и нетребовательных в еде.
   Пройдя еще десяток-другой шагов,  Николай  Старкос  снова  остановился.
Затем повернулся лицом на северо-восток, туда, где на фоне  более  светлой
части небосвода вырисовывался профиль  далекого  гребня  Тайгета.  Две-три
звезды, восходящие в этот час, еще висели над горизонтом, точно  громадные
светляки.
   Николай Старкос  замер  на  месте.  Он  не  сводил  глаз  с  низенького
деревянного домика, прилепившегося шагах в  пятидесяти  к  выступу  скалы.
Крутые тропинки вели к высоко вознесенной над селением  скромной  усадьбе,
сиротливо стоявшей  среди  почти  лишенных  листвы  деревьев  на  участке,
обнесенном живой изгородью из терновника. Все говорило о том,  что  жилище
это давным-давно заброшено. Изгородь пришла в упадок,  местами  она  густо
разрослась, местами поредела и не могла больше служить  надежной  оградой.
Бездомные псы и шакалы, иногда появлявшиеся здесь, не раз опустошали  этот
одичавший уголок манийской земли. Сорные травы да низкий кустарник  -  вот
все, чем одаряла природа эту пустошь с тех пор, как к ней  не  прикасалась
рука человека.
   Но почему такая заброшенность? Потому что хозяина усадьбы уже много лет
нет в живых. Потому что вдова его, Андроника Старкос, покинула родной край
и встала в ряды доблестных  женщин  -  славных  борцов  за  независимость.
Потому что сын его ушел из отчего дома и ни разу туда не возвращался.
   А между тем под этим кровом Николай Старкос родился.  Здесь  он  провел
раннее детство. После долгих лет плаванья его отец, честный  моряк,  нашел
себе тут пристанище, но он держался в стороне от обитателей  Итилона,  чьи
пиратские нравы претили ему. К тому же,  отличаясь  от  итилонцев  умом  и
достатком, он сумел создать для себя, жены и сына какую-то  особую  жизнь.
Так проводил он дни, всеми забытый, в глубоком и мирном уединении до  того
часа, когда в порыве негодования осмелился восстать против  притеснения  и
поплатился жизнью за свою смелость.  От  прислужников  Порты  трудно  было
укрыться даже на самом краю полуострова!
   После смерти отца Николай остался без надзора - мать была  не  в  силах
обуздать сына. Он бежал из дома и пустился скитаться по морям, поставив на
службу разбойникам и разбою свои  удивительные  способности  прирожденного
моряка.
   Итак, прошло десять лет с тех пор, как сын покинул родной дом, и  шесть
лет, как дом этот  покинула  мать.  Однако  в  Итилоне  поговаривали,  что
Андронику несколько раз видели в окрестностях селения.  По  крайней  мере,
если верить слухам, она  с  большими  перерывами  и  ненадолго  появлялась
здесь, но ни с кем из итилонцев не общалась.
   А Николай Старкос, которого превратности странствий изредка приводили в
Мани, до сего дня не  выказывал  намерения  вновь  увидеть  свое  скромное
жилище на крутой скале. Он никогда не спрашивал, уцелел ли покинутый  дом.
Он никогда  не  пытался,  хотя  бы  стороною,  узнать,  посещает  ли  мать
опустевшее гнездо. Но, возможно, сквозь грозные события,  залившие  кровью
Грецию, до него доходило имя Андроники - единственное имя,  которое  могло
бы пробудить в нем совесть, если бы она у него была.
   Однако на этот раз Николай Старкос зашел в итилонский  порт  не  только
для того, чтобы пополнить свою команду десятью  матросами.  Желание,  даже
больше, чем желание, - властное побуждение, в  котором  он,  возможно,  не
отдавал  себе  полностью  отчета,  толкало  его  на  это.  Он   чувствовал
неодолимую потребность вновь увидеть, несомненно в последний  раз,  родное
пепелище, вновь ступить на ту землю, где он учился ходить, вдохнуть воздух
дома, в стенах которого раздался его первый вздох и прозвучал  его  первый
младенческий  лепет.  Да!  Вот  что  заставило  его  подняться  по  крутым
тропинкам на знакомую скалу, вот почему он в столь  поздний  час  стоял  у
ветхого плетня маленькой усадьбы.
   Здесь обычная невозмутимость, казалось, изменила ему. Найдется ли такое
черствое сердце, что не дрогнет под наплывом воспоминаний о  детстве.  Нет
на свете человека, который мог бы остаться равнодушным, глядя на дом,  где
он родился, где его убаюкивала мать. Душа  не  может  настолько  огрубеть,
чтобы ни одна струна ее не откликнулась на голос прошлого.
   Все  это  испытал  на  себе  Николай  Старкос,   остановившийся   перед
заброшенной усадьбой  -  такой  мрачной  и  безмолвной,  будто  совершенно
вымершей и снаружи и внутри.
   - Войти?.. Да!.. Войти!
   Эти слова, первые после  долгого  молчания,  Николай  Старкос  произнес
шепотом,  словно  боясь,  что  его  услышат,  что  перед   ним   возникнет
какой-нибудь призрак былого.
   Войти, казалось, так легко и просто! Ограда была наполовину  разрушена,
колья валялись на земле. Незачем было даже отпирать калитку  и  отодвигать
засов.
   Николай Старкос вошел и остановился перед самым домом, кровля которого,
полуистлевшая  от  дождей,  едва  держалась  на  одних  только  обломанных
проржавевших скобах.
   В то же мгновение из густой листвы мастикового дерева, росшего у  самой
двери, со зловещим криком вылетела сова.
   Тут Старкос снова  заколебался.  Он  твердо  решил  осмотреть  все,  до
последней  каморки.  Однако  то,  что  происходило  в  нем,  -  раскаяние,
шевелившееся в его душе, - вызывало у него глухую злобу. Он был взволнован
и в то же время раздражен. Ему казалось, что родной край отталкивает  его,
посылает ему самые страшные проклятия!
   Поэтому, прежде чем войти в жилище, он решил обогнуть его снаружи. Ночь
стояла темная. Незримо бродил он вокруг в таком мраке, когда и самого себя
не разглядишь. Но ведь днем он, вероятно, и не пришел бы сюда! В  потемках
легче отмахнуться от воспоминаний.
   И вот, подобно злоумышленнику, который ищет, как ему лучше пробраться в
дом, чтобы ограбить его, крадется  Николай  Старкос  вдоль  потрескавшихся
стен, огибает углы  с  отбитыми  краями,  густо  одетые  мохом,  ощупывает
расшатанные камни, словно желая убедиться,  сохранились  ли  еще  признаки
жизни в трупе этого жилища, старается уловить хотя бы  слабое  биение  его
сердца! Дворик за домом оставался полностью погруженным в сумрак.  Молодой
месяц был уже на исходе, и его косые лучи сюда не доходили.
   Медленно обошел Николай усадьбу. Темное строение  было  полно  какой-то
тревожной тишины, казалось, в нем притаились духи или призраки.  Он  снова
очутился у фасада, обращенного на запад,  и  подошел  к  двери,  собираясь
сильным толчком раскрыть ее, если она держалась  только  на  щеколде,  или
взломать, если она была на замке.
   Внезапно кровь бросилась ему в голову. Его; как говорится,  "бросило  в
жар": он увидел огонь. Теперь он не решался войти под родной кров, где так
хотел побывать еще раз. Ему мерещилось, что отец и мать  покажутся  сейчас
на пороге  и,  указав  ему  на  дверь,  проклянут  его,  предателя  семьи,
изменника родины, забывшего сыновний и гражданский долг!
   В эту минуту дверь медленно отворилась. На пороге появилась женщина. На
ней был обычный костюм маниотки - юбка из черной бумажной материи с  узкой
красной каймой, темная, перетянутая в поясе  безрукавка,  а  на  голове  -
коричневый колпачок, обвитый,  наподобие  чалмы,  шелковым  платком  цвета
гре