ых глазах мелькнула насмешка.
   - Нет еще, но я думаю...
   - Думай, думай, я тоже думал... - Он повернулся,  чтобы  уйти,  но  Арт
схватил его за руку:
   - Что ты хочешь сказать?
   - Да ничего особенного. Просто то, что и меня  в  свое  время  он  тоже
приглашал к себе и тоже предлагал работу.
   - А ты?
   - Что я? Ждал, как и ты, а потом понял.
   - Что понял?
   - Зачем он меня звал.
   - Зачем?
   - А затем, чтобы сделать из меня то, что я  есть,  -  паршивого  нарка,
которому хоть тресни нужно каждый день добыть  хотя  бы  полсотни  НД  для
белого снадобья.  Понял  зачем?  Это  тебе  не  боксерская  тренировка  за
двадцать центов. Помнишь? - в голосе Крысы зазвучало глухое раздражение. -
Впрочем, чего с тобой разговаривать... - Он втянул голову в  плечи,  зябко
поежился и, покачиваясь, побрел по улице.
   Арт стоял потрясенный, потерянный, все  еще  не  веривший  до  конца  в
обман.  Он,  Арт  Фрисби,  всю  жизнь   никому   не   доверявший,   всегда
настороженный, всегда начеку, всегда весь обращенный в  слух  и  внимание,
всегда обманывавший первым, он, Арт Фрисби,  оказался  последним  идиотом,
недоумком. Все это так.  Крыса  лишь  подтвердил  то,  что  он  уже  начал
подозревать. Мир, пусть жестокий, колючий, холодный и враждебный,  но  его
мир распадался. Хотелось выть. Броситься ничком  на  грязный,  в  трещинах
асфальт и выть, выть, пока с воем не выйдет отчаяние, стыд и ненависть. Но
Арт был дитя цивилизации, в единственное, что она дала ему, -  это  умение
сдерживать свои импульсы. Выть нельзя  -  привлечешь  внимание.  Броситься
ничком нельзя - оставишь незащищенной спину. Незащищенной... Как будто  он
уже не открылся, не позволил обмануть себя, одурачить. Но  пусть  подождет
этот Макинтайр, пока он придет к нему за дозой. Может быть,  кто-нибудь  и
заглатывает крючок с первого раза, но он не из таких.
   На пятый день он достал себе  шприц  и  выложил  тридцать  НД  за  дозу
героина, процентов на девяносто разбавленную  молочным  сахаром.  И  снова
катилась прозрачная и розовая волна, и снова он тянулся навстречу ей, и не
было больше асфальта и тупиков.
   Когда ему снова понадобилась доза, денег у него уже не было.  С  полдня
он надеялся, что тошнота, поднимавшаяся от желудка вверх, к горлу, вот-вот
пройдет, а завтра он где-нибудь найдет деньги, хотя в глубине  души  знал,
что найти их ему негде. К вечеру он почувствовал,  что  больше  не  может.
Каждые несколько минут тошнота накатывалась все с новой силой,  и  желание
ощутить сладостное блаженство укола буквально толкало его в спину.
   После  наступления  темноты  он   отправился   на   седьмую   улицу   к
супермаркету. Там всегда в это время толпились люди. "Господи, -  тоскливо
подумал он, - ведь попадешься", -  но  предвкушение  укола  смыло,  унесло
страх. Нужен был укол, нужны были деньги.
   Он долго стоял, все боясь сделать выбор, и,  когда,  наконец,  заметил,
что покупателей у магазина становится все меньше, испугался.
   Из  магазина  вышла  неопределенного  возраста   женщина   с   огромным
фиолетово-багровым пятном в пол-лица. В руке у нее был сверток и  сумочка.
В два прыжка Арт очутился около нее и рванул из рук сумочку. На  мгновение
он увидел расширенные ужасом глаза, рот, раскрытый в крике.  Сумочка  была
уже у него в руках, а женщина с пятном все клонилась вперед, словно хотела
стать на колени.
   В сумочке оказалось сорок НД. Как раз на приличную дозу.
   Через несколько месяцев, когда он встретил Мэри-Лу, ему нужно было  уже
как минимум сто пятьдесят НД в неделю. Он был на крючке и знал это, и  ему
уже было все равно.


   Он увидел ее в первый раз в обрамлении оконного переплета. Она стояла у
открытого окна, откуда когда-то высовывался алкоголик Мурарка и  предлагал
Арту научить его цирковому делу. Арт машинально раскрыл ладони и посмотрел
на них. Интересно, смог бы он сейчас подтянуться? Смотри-ка, и  труба  все
еще на месте. Ничего не меняется в асфальтовом мире Скарборо. Умер  старик
Мурарка,  появилась  девушка.  Умирают  одни  крысы,  нарождаются  другие.
Подштукатурят в одном месте, обвалится в другом. Теперь уже не нужно  было
подпрыгивать. Теперь уже и не нужно было подтягиваться. Кусок ржавой трубы
торчал слишком низко. У него уже появились другие заботы. Он поднял руку и
потер ладонью чугун. Ладонь стала оранжевой  и  запахла  ржавым  металлом.
Счастливый запах детства.
   - Это для вас низко, - улыбнулась девушка в окне. - На такой высоте и я
подтянусь.
   У нее были прямые светлые волосы и смеющиеся синий глаза. Казалось, она
была заряжена смехом под давлением, и он теперь прыгал и бурлил в ней, ища
выхода.
   - Попробуйте, - усмехнулся Арт.
   Она исчезла в глубине комнаты и через минуту вышла во двор. На ней были
пестренькие узкие брюки и старый, затрепанный джемпер.
   - Ой, - сказала она, взглянув на трубу,  -  она  же  вся  ржавая.  Руки
перемажешь... - Она засмеялась и посмотрела на Арта. - Я, наверное, кажусь
вам дурочкой? Честно, я не обижусь...
   - Нет, честно, нет, - покачал головой Арт. Она была  слишком  красивой,
она была выходцем из какого-то другого мира.  Здесь,  в  этом  асфальтовом
колодце, так не смеялись. Здесь, может быть, смеялись и громче, но не так.
Не так охотно. Здесь никто не был заряжен на смех. - А вы здесь живете?
   - Да, вчера переехала. Ничего конурка. Не очень  веселенькая,  но  жить
можно. А вы?
   - О, я здесь родился и  вырос,  -  сказал  Арт.  Ему  хотелось  сказать
девушке что-нибудь очень веселое, легкое, остроумное, но он не  знал,  что
сказать, и лишь смотрел на нее с напряженным вниманием, радуясь тому,  что
в мире бывают такие случаи, когда прямые светлые волосы и смеющиеся  синие
глаза могут вместе образовать такое вот лицо, от которого  ни  за  что  не
хочется отвести глаза.  От  которого  на  душе  одновременно  и  весело  и
грустно.
   - Однако вы могли бы мне и представиться, - засмеялась девушка,  -  тем
более что вы старожил, а я новосел.
   - Арт Фрисби, - наклонил голову  Арт,  вспоминая,  как  это  делают  по
телевизору джентльмены.
   - А я Мэри-Лу Никольз. Продавщица в магазине на Седьмой улице.  Сегодня
у меня выходной.
   - Может быть, мы это как-нибудь отметим?
   - Что именно? Что я Мэри-Лу Никольз, что я продавщица или что сегодня я
выходная?
   - И то, и другое, и третье, - снова наклонил  голову  Арт.  -  Это  все
очень важные и конкретные вещи, - он сам удивился своему  красноречию,  но
почему-то совсем не стеснялся девушки. -  Выпьем  где-нибудь  и  пойдем  в
кино. Или, может быть, на танцы?
   - Мне везет. Не успела переехать  на  новое  место,  как  уже  получила
приглашение. Сейчас я переоденусь. Или так  пойти,  если  в  кино?  -  Она
вопросительно и доверчиво посмотрела на Арта.
   - Так. Только так, - твердо сказал Арт.
   - Почему?
   - Потому что, что бы вы ни надели, ничто не сможет  сравниться  с  этим
туалетом.
   Мэри-Лу покатилась со смеху.
   - Ну, вы шутник, Арт. И комплименты откалываете, только держись.
   Когда они шли к бару Коблера, он как бы невзначай коснулся  ладонью  ее
руки. Кожа у нее была теплая и сухая, и Арту вдруг стало  грустно.  Душный
комок подкатил к горлу и застрял там. Он не знал, почему ему  грустно,  но
понимал, что грусть эта как-то связана  с  прямыми  светлыми  волосами,  с
доверчиво-смеющимися синими глазами, с теплой и сухой кожей ее руки.  И  с
ним. Он не понимал, что где-то в его сердце рождалась нежность  -  чувство
для него незнакомое и даже опасное, потому что пока в его мире  места  для
нее не было, а ломать привычный мир всегда опасно.


   Они начали встречаться, и как-то вечером, глядя,  как  она  расчесывает
волосы перед маленьким в радужных разводах зеркалом, он сказал ей:
   - Ты знаешь, я не хотел говорить тебе, но... - Она быстро  повернулась,
и в глазах начал расплываться, обесцвечивая их, испуг. - Я на крючке.
   - На каком крючке? - в голосе ее звучала тревога.
   - На белом снадобье. На героине.
   Губы ее разошлись в улыбке, но страх в глазах не исчезал.
   - Давно?
   - Несколько месяцев.
   - Ты бросишь. Ты обязательно бросишь. Ты ведь хочешь бросить?
   - Теперь да. Раньше мне было все равно.
   - Тогда ты бросишь, милый. Ты ведь сильный. Я нюхом чувствую, какой  ты
сильный. Ты, может быть, и сам не знаешь, какой ты сильный. А  я  знаю,  я
никогда не ошибаюсь. Ты мне защитник, один во всем свете. И ты бросишь эту
дрянь ради меня. Бросишь?
   Она посмотрела на него, и в  глазах  были  испуг  и  надежда.  Арт  был
оглушен. Волна острой нежности захлестнула его сердце. Он  нужен  кому-то.
Его просят о чем-то. Просто нужен и просто просят. Ради него  самого,  без
всякого расчета...
   Впервые за последние дни комок в  горле  Арта  растаял,  растворился  и
вышел  наружу  несколькими  слезинками,  которые  проложили  две  холодные
дорожки по его щекам. Первые дорожки на щеках за много-много лет. А  может
быть, первые в жизни, потому что, сколько он себя помнил,  он  никогда  не
плакал. Конечно, он бросит, возьмет себя в руки и бросит. Это ведь в конце
концов не так уж и трудно. У него  ведь  воля  что  надо  -  захочет  -  и
сделает. Для Мэри-Лу сделает, для этих синих теперь уже не смеющихся глаз.
В лепешку разобьется,  наизнанку  вывернется,  из  своей  шкуры  выскочит,
только чтобы в синих родных глазах снова заскакал, запрыгал веселым щенком
смех.
   Мэри-Лу тихонько провела пальцем по его щекам,  и  там,  где  ее  палец
касался его кожи, влажные дорожки тут же высыхали.
   - Все будет хорошо, - торопливо шептала она, и шепот ее был полон ласки
и веселья, от которого становилось на душе грустно, - все будет хорошо.



3

   Он бросил героин. Он решил, что  бросит,  -  и  бросил.  День,  другой,
третий. Он даже не испытывал тех мук, о которых говорили нарки. Просто все
это были люди слабые, рыхлые, безвольные, не чета ему. Он вот  решил  -  и
бросил.
   По ночам ему снилось, как он закатывает  рукав  рубашки,  берет  правой
рукой, шприц, легко  вкалывает  его  привычным  движением  и  нажимает  на
плунжер. Но  прозрачно-розовая  волна  не  катилась  на  него,  не  ревела
беззвучно радостным ревом, и тело его  не  тянулось  навстречу.  Утром  он
чувствовал себя разбитым, слабым, больным. Но он лишь усмехался.  Это  все
ерунда. Главное - он бросил. Он хозяин себе.  Он  может  даже  кольнуться,
чтобы доказать свое освобождение. Если он не получит дозы,  он  все  время
будет сомневаться, действительно ли он поборол  эту  рабскую  привычку.  А
если зарядится, докажет себе раз и навсегда, что он хозяин своей воли.
   Он кольнулся. Назавтра снова. Будь прокляты эти синие испуганные  глаза
и детские пальцы в его волосах.  Зачем  эти  жалкие  слова?  Зачем  мучить
человека, когда радости  в  этом  вонючем  асфальтовом  мире  и  без  того
маловато? Ну кольнется, ну не кольнется - какое все это имеет значение? Да
и кто ты мне, Мэри-Лу? Много здесь вас таких, только и ждете случая,  чтоб
подцепить себе мужа, твари расчетливые. Как вцепятся, так и не отпустят...
"Ты бросишь, ты сильный". Ишь ты. Я и сам  знаю,  что  сильный,  что  могу
бросить, если захочу. А зачем вообще-то бросать? Лишать себя удовольствия?
Ну ладно, поженятся они, пацан появится. И что? Рассказывать ему про домик
в ОП? Про зеленую травку? Как жить в джунглях  без  белого  снадобья,  чем
жить, на что надеяться?
   Он знал, что все эти мысли и слова  были  хлипкой,  ненадежной  стеной,
которую он возводил между собой и правдой, потому что жить с глазу на глаз
с реальностью дано не каждому. Все  это  он  подсознательно  чувствовал  и
потому ненавидел себя и Мэри-Лу, которая, сама того  не  ведая,  разрушила
его глиняную крепость. Он ненавидел ее, потому что любил...
   - Одному бросить трудно, - сказала как-то вечером Мэри-Лу. - Никто тебя
не понимает, если даже хочет понять.  Это  ведь  как  в  пословице:  сытый
голодного не разумеет.
   - Что ты хочешь сказать? - угрюмо спросил Арт и посмотрел на Мэри-Лу. -
Чтоб я в ихнюю больницу записался? Чтоб напичкали меня  ихней  дрянью,  да
так, что потом без двух доз в день и не проживешь? Нет уж, лучше издохнуть
самому по себе. Способов ведь много.  Папашка  мой  однорукий  с  лестницы
свалился. Сосед один с третьего этажа то ли лишнего себе вколол, то ли еще
что-нибудь, только нашли его утром на лестнице. Почему это все  начинается
и кончается лестницей?
   - Арти, - прошептала Мэри-Лу, - я... я всегда буду с тобой. Ты ведь  не
такой, как другие. Ты... ты мой.  Ты  вот  и  грубый,  как  другие,  и  на
снадобье, а все-таки  что-то  в  тебе  отличает  тебя  от  других.  Я  вот
чувствую, что именно, а выразить словами не могу.  Знаю  только,  что  без
тебя теперь жить не смогу... Все для тебя сделаю...
   Через несколько дней он заметил у нее на ноге след. Еле  заметный,  как
от шприца. Не может быть, сказал он себе, но вскоре заметил второй.
   - Мэри-Лу, - сказал он и посмотрел ей в глаза, и понял, что не  ошибся,
потому что в синих ее  глазах  уже  клубились  первые  стеклянные  облачка
героина. - Ты... ты... - закричал он и поднял руку, чтобы ударить  ее,  но
удержался. - Зачем? Ты? Ты ведь... для меня... вся жизнь...
   Слова были какие-то жалкие, нелепые, растерянно  моргающие,  как  глаза
отца. Тогда, когда он извинялся перед ним, трехлеткой, что забыл про  свою
культю.
   Мэри-Лу медленно улыбнулась ему, и в улыбке почему-то была  бесконечная
радость.
   - Я хочу, чтоб тебе легче было бросить. Одному трудно.  Эдди  Макинтайр
говорит, что легче всего бросить вдвоем, когда оба понимают друг  друга  и
поддерживают друг друга.
   - Это тебе сказал Эдди Макинтайр? - спросил Арт.
   - Да, он был очень добр. Ничего с меня не  взял.  Даже  подарил  шприц.
Вдвоем вам, говорит, будет легче. Вдвоем вы быстро бросите.


   Они не бросили вдвоем, и вскоре им нужно было не меньше  пятисот  НД  в
неделю. А пятьсот НД - это уже немалые  деньги.  Этих  денег  из  сумочек,
отобранных у старух, не натрясешь. Дважды  Арт  удачно  ограбил  маленький
магазин на Шестой улице. Несколько раз они вместе ходили в супермаркет,  и
Мэри-Лу удалось стащить с прилавка кое-какие  мелочи.  Они  даже  изобрели
новый способ превращения этих товаров  в  деньги.  Продавать  их  было  бы
процедурой долгой, да и возьмешь  за  них  десятую  часть  того,  что  они
стоили. Вместо этого Мэри-Лу приносила краденое в магазин,  говорила,  что
она передумала, и ей возвращали стоимость вещи.
   Денег все равно не хватало, и Мэри-Лу  стала  исчезать  по  вечерам  на
несколько часов. Однажды она пришла с подбитым глазом, но Арт не спрашивал
ее, куда она ходила. Она приносила деньги, а деньги означали  жизнь.  Нет,
не прозрачно-розовую волну. Он  уже  давно  не  слышал  ее  беззвучного  и
радостного грохота. Ему уже было не до теплого ветра  и  живого,  влажного
ковра под босыми ногами. Шприц теперь  отделял  его  от  невыносимых  мук,
которые он испытывал без белого снадобья. Только шприц  давал  возможность
дышать, успокаивал нервы и плавно  уводил  куда-то  в  сторону,  отодвигал
вечно караулившую за углом тошноту...
   Знал ли он, куда она ходила и как добывала деньги? О, это был непростой
вопрос. Он не знал, потому что не хотел знать. Но он знал,  что  не  хотел
знать. Поэтому самое важное было - не думать ни о чем, а в этом как раз  и
помогало белое снадобье. То, на которое она приносила денег.  То,  которое
как раз и давало возможность не думать, откуда она приносит деньги...


   На улице было  пасмурно  и  холодно.  Дождя  не  было,  но  воздух  был
перенасыщен  влагой,  которая  оседала  на  ворсистой  куртке   крошечными
белесыми  каплями.  В  подъезде  пахло  застоявшейся  сыростью  и  влажной
штукатуркой, и запах этот напоминал запах сырых пеленок.
   На сегодня, кажется, у Мэри-Лу снадобья хватит, завтра... Завтра  видно
будет. Завтра не существовало. Мир кончался  сейчас,  на  этом  мгновении,
которое  медленно,  тошнотворно  медленно,  в  такт  его  неверным  шагам,
двигалось вместе с ним по грязной лестнице. На шестой ступеньке выбита вся
середина, не попасть бы туда  ногой.  На  штукатурке  гвоздем  выцарапано:
"Поли". Поли... Зачем Поли? Почему Поли? Мягкими, обессиливающими  волнами
накатывалась  тошнота.  Она  поднималась  откуда-то  снизу,  клубилась   в
желудке,  собиралась  с  силами,  а  потом  уж  липким,  холодным  прибоем
накатывалась на сердце и горло. Арт  остановился,  несколько  раз  глубоко
вздохнул, но тошнота  требовала  не  кислорода,  а  вечерней  дозы  белого
снадобья. Хорошо, что у Мэри-Лу на сегодня есть чем кольнуться...
   Он толкнул плечом дверь  комнаты,  но  она  не  подалась.  Может  быть,
Мэри-Лу нет дома,  подумал  он,  и  еще  раз  толкнул  дверь.  Она  слегка
приоткрылась, одновременно послышался грохот, и он понял,  что  перевернул
стул. Почему? Зачем стул  у  двери?  Обгоняя  охвативший  его  страх,  Арт
пошарил рукой по стенке,  нащупал  выключатель,  но  еще  прежде,  чем  он
щелкнул им, он уже знал, что Мэри-Лу дома и что он не увидит ее.
   Она висела на веревке, прикрепленной к трубе, что проходила  почти  под
потолком. Синие глаза были открыты и пусты. На трубе ржавчина. У  ржавчины
свой запах. Но как его выразить словами, если он не похож на другой запах?
Запах ржавого металла. Лучше всего чувствуешь этот запах, когда  касаешься
металла подбородком.
   Одна туфля осталась у нее  на  ноге,  другая  упала  на  пол.  Та,  что
осталась на ноге, зацепилась за пальцы и висела просто чудом.  "Осторожно,
чтобы не упала", - пронеслось в голове у Арта. Когда-то, должно  быть,  на
стельке была выдавлена фирменная марка, но  сейчас  осталось  лишь  темное
пятно. Арт стоял, глядя на туфлю, и пытался сообразить,  как  же  все-таки
называлась фирма. Нет, как ни старайся, не определишь - все буквы стерты.
   На столе лежала записка.
   "Дорогой Арт! Мы проиграли. Эдди Макинтайр ошибся. Вдвоем еще  тяжелей.
Я больше не могу. Прости. Если сможешь, спасись. Ради нас".
   Арт аккуратно и неторопливо сложил записку, засунул ее  в  карман.  Его
тошнило. Его все рвало и рвало, и он не в силах был остановиться. Холодный
и липкий пот стекал со лба. Он упал на пол. Он плакал, и  его  тошнило.  И
спина у него были открыта, не защищена. За ней висела Мэри-Лу.


   - Давай иди, - кивнул Арту сержант  и  показал  подбородком  на  обитую
пластиком дверь. - Капитан освободился.
   - Спасибо, - сказал Арт  и  толкнул  ладонью  дверь.  Она  открылась  с
вкусным чмоканьем, и он очутился в кабинете начальника.
   Капитан Доул, крупный человек лет сорока, с оспенным  лицом  и  сонными
серыми глазами, скучно  зевнул,  вздохнул  и  принялся  нарочито  медленно
набивать  трубку.  Раскурив  ее  и  выпустив  несколько  клубов  дыма,  он
посмотрел на Арта и сказал:
   - Ну?
   - Вот, прочтите. - Арт протянул полицейскому капитану записку  Мэри-Лу.
Тот скользнул по ней глазами.
   - Ну?
   - Понимаете, - Арт поднял глаза на капитана, - сначала  Эдди  Макинтайр
обманом приспособил к белому снадобью меня, а теперь вот ее. -  Он  кивнул
на записку. - Он уверял ее, что вдвоем бросить легче,  чем  одному...  Она
хотела мне помочь... Повесилась...
   - Ну? - капитан боялся, что трубка погаснет,  и  несколько  раз  быстро
втянул воздух. - И что ты хочешь от меня?
   - Этот Эдди Макинтайр людей губит... Сначала я вот... А теперь она... И
других много... На лестнице...
   - Ладно, ты посиди там, сержант тебе покажет,  а  я  пока  вызову  сюда
Эдди.
   Арт  сидел  на  жесткой  скамейке  и  рассматривал  фотографии   десяти
разыскиваемых полицией  наиболее  опасных  преступников.  Эдди  Макинтайра
среди них не было.
   Удивительно он себя чувствовал сейчас. Пустота и тяжесть.  Не  было  ни
сердца, ни желудка, ни печени - ничего. Он был пуст. Пуст и  холоден,  как
поздняя осенняя улица. И вместе с  тем  он  весил  тонны,  тонны.  Тяжелая
пустота. Пустая тяжесть.
   - Эй, - крикнул ему сержант, - иди!
   Он сн