ру  на  пост
мэра. Я хотел, чтобы вы узнали об этом от меня. Я от всей души  желаю  вам
победы. Если в пылу борьбы нам и приходилось иногда допускать выпады  друг
против друга, то это, разумеется, лишь полемика. Спорт.  Хобби.  Я  просил
всех своих сторонников поддержать вашу кандидатуру.
   - Спасибо, - кивнул Доул. - Вы - умный и  благородный  человек,  мистер
Брокер. Мне жаль, что такой конкурент выходит из борьбы, но что  поделаешь
- жизнь есть жизнь. Позвольте мне добавить, мистер Брокер,  что  в  случае
моей победы я употреблю все свое влияние  мэра,  чтобы  все  муниципальные
служащие страховались только у вас. И я надеюсь, что еще увижу  вас  мэром
Скарборо.
   Пол Доул был избран мэром с большим отрывом от ближайшего соперника,  и
первым, кто лично поздравил  его,  когда  стали  известны  предварительные
результаты голосования, был Фрэнсис Брокер.  А  потом,  когда  Доул  решил
выставить свою кандидатуру в сенат, мэром Скарборо  стал  Фрэнсис  Брокер.
Человек должен уметь ждать своего шанса. Тот, кто умеет, тот и выигрывает.


   - Ты в своем уме, Пол? - крикнула из дома Марта.  -  Уже  без  четверти
шесть. Через пятнадцать минут  придет  судья,  а  ты  все  дрыхнешь  около
бассейна.
   Марта становилась несносной. Куда девалась  тихая,  заботливая  женщина
времен джунглей? Куда девалась ее робкая улыбка, несмело  вспыхивавшая  на
лице, когда он клал ей руку на плечо?  С  тех  пор  как  они  переехали  в
Риверглейд,  а  особенно  со  времени  смерти   сына   она   необыкновенно
изменилась. Словно лопнула наружная оболочка, и на  свет  божий  появилось
вечно брюзжащее,  раздраженное,  крикливое  существо,  посланное  судьбой,
чтобы омрачить его зрелые годы, когда,  казалось  бы,  можно  наслаждаться
жизнью, здоровьем, положением, властью, достатком. Можно было бы, конечно,
развестись, хотя для известного политического деятеля, метящего еще  выше,
развод - вещь почти катастрофическая. И  тем  не  менее  он  развелся  бы.
Рискнул бы. Разводились и до него, будут  разводиться  и  после.  Пожалуй,
если не кривить душой, дело было совсем в другом. Он уже  давно  не  любил
ее, но она прошла с ним весь путь от джунглей до сената. От двора, где  на
веревках сушится белье, до  этих  ноздреватых  камней,  которые  окаймляют
бассейн. Его бассейн. Это она побледнела, когда он неожиданно сказал ей:
   - Завтра мы переезжаем отсюда в ОП.
   -  В  ОП?  -  переспросила  она  медленно,  словно   ощупывала   языком
непривычное буквосочетание.
   - Да.
   Она заплакала, а вслед за ней испуганно заревел и Джордан, которого она
держала на руках. Любая другая женщина не поймет этого. Нужно  родиться  в
джунглях, чтобы понять, что значат эти звуки - ОП.
   Доул встал, запахнул халат и побрел к дому, чтобы  успеть  переодеться.
Что от него хочет судья? Так или иначе они должны были  встретиться  через
два дня для партии в гольф. Что за спешка? Так хорошо сиделось у воды, так
хорошо дремалось, так хорошо он сливался с неспешным  течением  времени...
Впрочем, может быть, и лучше, что он должен был встать и  одеться,  потому
что он вспомнил Джордана. Он знал по опыту, что, вспомнив по  какой-нибудь
ассоциации сына, ему уже трудно  бывало  вновь  выкинуть  его  из  памяти,
погрузить на самое ее дно, и надежно придавить там камнями забвения. А  он
не хотел помнить о  Джордане,  он  был  не  нужен  ему.  Сын  предал  его,
оскорбил. С сыном он потерпел поражение, а Пол Доул был гордый  человек  и
не любил вспоминать о поражениях. Да у него их почти и не  было  в  жизни,
потому что он знал, что хочет, и умел  добиваться  поставленной  цели.  Он
хотел, чтобы Джордан стал его  наследником,  другом,  а  тот  предал  его.
Предал и умер.
   Ему было легче забыть  высокого  нескладного  парня  со  злыми,  чужими
глазами, но тот, что сидел на руках у Марты и ревел от испуга,  когда  она
плакала от радости, - забыть того было трудно. Очень и очень  трудно...  В
глубине души он даже знал, что никогда, наверное, не сможет забыть ни того
крошечного, в перевязках, что однозубо улыбался  ему,  пуская  пузыри,  ни
другого, взрослого, чужого и все же своего. Джордан,  Джордан,  почему  он
предал его? Чего стоит все, если он потерял сына? Кому оставить, для  кого
жить?



3

   - Экая у вас благодать, - завистливо сказал судья Аллан. -  Это  просто
подвиг, что вы все-таки заставляете себя выбираться иногда  отсюда  в  наш
шумный и грязный мир.
   - Для того чтобы слышать,  как  дятел  долбит  сосну,  нужно  бывать  в
джунглях, - глубокомысленно сказал Доул и подумал,  что,  судя  по  началу
разговора, у Аллана на уме что-то серьезное.
   - В джунглях вы дятла не услышите. И не увидите. Так же, как и сосну.
   - Это верно. Зато я слышу его здесь.  Мне  вообще  кажется,  что  наших
состоятельных людей следовало  раз  в  год  месяца  на  два  переселять  в
джунгли. Тогда они остальные десять месяцев  радовались  бы  жизни,  а  не
сходили с ума от пресыщения.
   - Э, сенатор, да вы опасный человек,  -  улыбнулся  судья.  -  Радикал.
Впрочем, сейчас это модно.
   - Может  быть.  Впрочем,  чересчур  рьяно  следовать  моде  в  политике
довольно  опасная  штука.  Когда  быстро  меняешь  окраску,   тебя   плохо
запоминают избиратели.
   - Это, конечно, верно, - судья  саркастически  скривил  свой  маленький
злой рот. - Но не  учитывать  изменения  еще  опаснее.  -  Он  внимательно
посмотрел на Доула.
   "Что он хочет, - подумал Доул, - к чему клонит? Что-то  непохоже,  чтоб
он приехал в Риверглейд только для того,  чтобы  вести  беседы  о  моде  в
политике".
   - Кто спорит, дорогой Аллан? Мы с вами не были бы здесь и  не  вели  бы
этот разговор, если бы не учитывали изменений.
   - Пил, - судья пристально посмотрел на Доула, - если уж мы  говорим  об
изменениях, я хотел бы задать вам один вопрос...
   - Рискните.
   - Вы давно были в Пайнхиллзе?
   - Странный вопрос. Вы же  прекрасно  знаете,  что  я  не  был  там  уже
несколько лет. В моем положении совершать паломничество к  папаше  Коломбо
не совсем удобно. Мы предпочитаем встречаться на нейтральной почве.
   - Но вы в курсе того, что происходит в семье Коломбо?
   - Более или менее, - пожал плечами Доул. - А что там происходит?
   - Вот об этом я и хотел с вами поговорить, Пол. Вы ведь  знаете  Руфуса
Гровера?
   - Конечно.
   - Его нет в живых.
   - Как нет в живых? Что с ним случилось?
   - Коломбо просто-напросто решил,  что  его  заместитель  стал  набирать
слишком большую силу. Ну а дальнейшее представить нетрудно. Но  Руфус  был
редкий человек. Его ценили и уважали в семье и теперь, как  вы  понимаете,
дорогой сенатор, кое-кто не слишком в большом восторге от того, что сделал
Коломбо. В частности, Тэд  Валенти.  Фактически  на  стороне  Джо  Коломбо
только его сын Марвин, но у них отношения не такие уж безоблачные.
   - И что вы хотите  этим  сказать,  Аллан?  -  спросил  Доул  и  пытливо
посмотрел на маленького судью. Скорей всего это правда. Аллан  знает,  что
он может легко проверить. А если  это  правда...  Он  почувствовал  легкий
озноб испуга. Конечно, теперь он не тот Доул, каким был когда-то.  Сегодня
сенатор Доул может обойтись и без Коломбо. Сегодня  да,  а  завтра?  А  во
время выборов? А если не Коломбо? Кто будет сидеть в Пайнхиллзе? И  почему
судья предупреждает его? Какой у него интерес?
   - Пол, - тихо сказал судья, - меня попросили сделать  вам  предложение.
Пригласите к себе сюда в Риверглейд Джо Коломбо, Марвина  Коломбо  и  Тэда
Валенти. Пригласите также Филиппа Кальвино и Толстого  Папочку.  Если  вам
удастся организовать эту маленькую встречу, дон Кальвино будет  вам  очень
благодарен. Вы, разумеется, можете пренебречь моим советом, Пол,  хотя  я,
по-моему, еще ни разу не подводил вас.
   - Но почему вы уверены, что Коломбо согласится на такую встречу?
   - Он знает, что семья его недовольна, лейтенанты могут  предать  его  в
любую минуту, если уже не сделали этого. Марвин не глуп, но слаб. Пока был
Руфус Гровер, все это как-то держалось. Сегодня  достаточно  искры,  чтобы
даже Коломбо последовал за своим заместителем. Он это знает не хуже нас  с
вами. Для него сейчас соглашение с Филиппом Кальвино  -  это  единственная
надежда выиграть время и укрепить свои позиции. Он с радостью придет сюда.
   - А почему он должен быть уверен, что это не ловушка?
   - Во-первых, потому что вы - его человек.  Во-вторых,  вы  гарантируете
его безопасность.
   - А какие у меня гарантии его безопасности?
   - Ах, Пол, Пол, иногда вы меня просто поражаете. Представьте себе,  что
встреча проходит благополучно.  Вам  благодарен  Филипп  Кальвино,  и  вам
благодарен Джо Коломбо. Второй  вариант:  встреча  оканчивается  в  пользу
Кальвино, выразимся так. Вам благодарен, скажем,  даже  очень  благодарен,
Кальвино. Коломбо при этом  варианте  вас  больше  не  интересует.  Третий
вариант исключен, потому что охрана и  у  Северных  и  у  Восточных  ворот
Риверглейда будет  в  этот  день  необыкновенно  внимательна,  и  ни  один
посторонний человек не проникнет на территорию ОП. Не будут приниматься во
внимание даже пропуска, подписанные полицейским управлением  Скарборо.  Об
этом позаботится дон Кальвино. Вас, как видите, это не касается...
   Доул взял со стола сигарету, тщательно  покатал  ее  между  пальцами  и
закурил. Курил он мало, но сейчас был как раз тот случай, когда можно было
сделать исключение. Предстояло предать дона Коломбо.  Впрочем,  почему  же
предать? Почему нужно сразу все драматизировать? А почему действительно не
помочь старому другу? Не предать, а  помочь.  Именно  помочь,  потому  что
Кальвино не такой дурак, чтобы идти на грубые меры воздействия. Зачем  ему
это, когда он и так может получить от Коломбо все, что угодно. Судья прав.
Коломбо во что бы то ни стало нужно выиграть время, и  он,  сенатор  Доул,
поможет ему. Хотя бы из-за стольких лет дружбы...
   - Хорошо, - сказал он. - Спасибо, Аллан, за совет. Я последую  ему.  На
какой день?
   - Безразлично. Важно только, чтобы вы договорились минимум за  три  дня
до самой встречи.


   Он ни за что не мог вспомнить, когда  сын  начал  отдаляться  от  него.
Кажется, только что, буквально только что он сажал  его  себе  на  ногу  и
делал вид, что собирается подбросить его в воздух. Джордан округлял  глаза
от страха и начихал забавно верещать. Он знал, что отец не подбросит  его,
и все равно страшно было. Точь-в-точь, как ему сейчас. И знал,  что  совет
судьи мудр, что все правильно, что Коломбо с радостью принял приглашение и
завтра будет у него, знал, что проиграть невозможно, а все  равно  страшно
было. Боялся не сенатор Доул. Боялся Пол Доул,  который  нес  заявление  в
школу полиции. Боялся каждой  клеточкой  тела,  каждой  молекулой  боялся,
потому что бояться было для него  привычным  состоянием.  Боже,  для  чего
воспевают храбрость, когда для выживания нужна  вовсе  не  разорванная  на
груди рубашка и поднятая голова, а  постоянная  дрожь,  вечная  готовность
спрятаться, вжаться  в  стену  или  бежать  при  малейшей  опасности,  при
малейшем незнакомом шорохе.
   Его взяли в школу, но он продолжал бояться. И хорошо делал, потому что,
чем выше поднимался он по  жизненной  лестнице,  тем  опаснее  становилась
каждая перекладина. И не потому, что высоко и кружится голова,  а  потому,
что, чем выше, тем больше желающих уцепиться за нее.  А  лестница  узка  и
сужается кверху. И тут надо быть начеку.  Держать  наготове  весь  арсенал
оружия. Связь с Коломбо - тоже оружие. И мощное оружие. И если это  оружие
выходит из строя, его нужно срочно заменить. Оружием такого же, по крайней
мере, калибра. Иначе твоя перекладинка на лестнице окажется в опасности.
   Всю жизнь он лез по этой проклятой лестнице. Не  столько,  может  быть,
для себя, сколько для этого верещавшего на  его  ноге  кусочка  мяса.  Для
сына. А он предал. Предал и ушел. Когда же сын начал отдаляться  от  него?
Когда первый раз пришел постриженный по  последней  моде  -  наголо?  И  с
вызовом посмотрел на длинные волосы отца?  Конечно,  это  было  неприятно.
Неприятно смотреть на любого, кто отличается от тебя,  но  он  же  не  был
каким-нибудь бурбоном. Он понимал, что моды  меняются,  что  молодые  люди
острее чувствуют их приливы и отливы, что нужно быть снисходительным и  не
отталкивать мальчишку вечными нравоучительными сентенциями. Нет, дело было
не в круглой стриженой голове. Дело, наверное, было в вызове, с которым он
посмотрел на длинные волосы отца. Отец делал для него все, жил для него, а
он, видите ли, смеется над гривой отца. Отстал  отец,  безнадежно  отстал.
Конечно,  куда  ему,  комиссару  полиции  Скарборо,  с  десятью   тысячами
полицейских под его началом, куда ему до пятнадцатилетнего парня с  модной
прической? Где уж понять?
   В другой раз сын вдруг спросил вечером за обедом:
   - Отец, это ты приказал стрелять по толпе у Центра по выдаче пособий? -
Спросил тихо, робко, не поднимая глаз.
   - Я, - ответил Доул.
   - Почему?
   - Потому что безработные ворвались в Центр,  начали  взламывать  кассы,
крушить и поджигать мебель.
   - Но ведь можно, наверное, было и не стрелять?
   - Нет, нельзя... Толпу уговаривали, к  ней  через  динамики  обращались
работники Центра. Трижды стреляли в воздух, но ты  не  знаешь,  что  такое
толпа, вышедшая из повиновения. Она слепа и  глуха.  Она  опьяняется  сама
собой. Она взрывается сама собой, как кусок урана с критической массой.
   - И все-таки ты приказал стрелять по живым людям?
   - Да. Это были уже не люди. Это были животные. Это были враги  порядка.
Это был десант хаоса. Дай им волю, они бы разрушили все, на что ушла жизнь
десятков поколений людей.
   - Но все-таки полицейские по твоему  приказу  стреляли  в  живых  людей
только за то, что они хотели, чтобы их пособия по безработице были больше?
   Тяжелая ярость начала медленно клубиться в нем. И этот тоже! Чистенькие
мальчики из ОП, не знавшие  чувства  голода.  Привыкшие  к  ультразвуковым
душам. Смелые мальчики, не знавшие чувства страха,  потому  что  жизнь  их
защищена банковскими счетами отцов и тремя рядами  колючей  проволоки  под
напряжением,  которой  обнесены   ОП.   Ни   разу   не   битые   поборники
справедливости. Их отцы вкалывали всю жизнь, стиснув зубы. Наживали  язвы,
геморрои и инфаркты. Отдавали все. Молчали, когда хотелось выть и орать. А
их мальчики, видите ли, лучше понимали жизнь. Жизнь ведь  прекрасна,  люди
благородны. Долой колючую проволоку и да здравствует всеобщее благоволение
в человецах. Прекрасно. Но что вы запоете, когда  этот  благородный  народ
вцепится в вас зубами и вытащит из ваших  чистеньких,  уютных  домиков  за
колючей проволокой? Что вы  скажете  тогда,  уважаемые  либералы?  Или  вы
надеетесь, что чистеньких, уютных домиков хватит для всех?  Что  их  давно
хватило бы для всех, если не  такие  вот  старомодные,  глупые,  жадные  и
эгоистичные динозавры, как ваш отец, Джордан Доул? Так ведь?
   - Да, эти люди, что были у Центра, нарушили порядок, но ведь это не  их
вина, отец, что они безработные, что они годами на пособии.
   - Допустим. А чья?
   - Тех, кто построил, кто создал это общество. Тех, кто управляет им.  В
частности, твоя, отец.
   Доул поднялся и дал сыну пощечину. Голова Джордана мотнулась, и на щеке
расплылся румянец. Губы у него дрожали.
   Доул  понимал,  что  вышел  из  себя,  что  это  не  метод   воспитания
самолюбивого мальчишки, но руку вперед выбросил не ум, а ярость. Ненависть
человека, родившегося в джунглях и добившегося места  под  солнцем  ОП,  к
человеку, который вырос в ОП.
   Джордан медленно сложил салфетку, кивнул головой и пошел к двери.
   -  Когда  ты  придешь?  -  буркнул  Доул.  Вопрос  был  одновременно  и
извинением. - Скоро заявится мать, и начнутся допросы, где ты.
   - Я приду, - сказал Джордан и вышел.
   Он не пришел ни в тот вечер, ни на следующий день, ни еще  через  день.
Его нашли только на четвертый день и тут  же  позвонили  Доулу.  Он  силой
заставил Марту остаться дома, вскочил в машину  и  через  час  был  уже  в
смрадной длинной комнатке, сидел на  стуле  и  смотрел  на  Джордана.  Тот
молчал. Когда они остались вдвоем, Доул сказал:
   - Ты говорил о доброте, но сам оказался жесток.  Ты  же  знал,  как  мы
волнуемся. Пойдем.
   Ему хотелось  сказать  еще  много-много  слов,  небывалых  по  ласке  и
теплоте, чтобы сломать холодную прозрачную стену в глазах  сына,  стоявшую
между ними. Но он не мог. Не умел. А может быть, смог  бы,  сумел  бы,  но
боялся. Как боялся всегда. Боялся, что нужно выбирать между всем тем,  что
он создал, чего добился, и этой прозрачной стеной.
   - Пойдем, - повторил он. - Мама ведь ждет.
   - Я не пойду, отец, - сказал Джордан. - Я не могу.
   - Почему? - спросил Доул, хотя догадывался об ответе.
   - Потому что мы чужие.  Мне  роднее  те,  в  кого  стреляли  по  твоему
приказу.
   Боже, вдруг подумал Доул, он же, наверное, на белом снадобье! Какой  же
я дурак!
   - Ты уже на шприце? - спросил он.
   - Нет, - покачал головой Джордан. - Зачем? Мне и так интересно жить.
   - Валяться здесь в крысятнике?
   - Постараться сломать то общество, которое ты защищаешь.
   Прозрачная холодная стена была  непроницаема.  Он  получил  неожиданный
удар. Как когда-то  Рафферти.  И,  как  Рафферти,  не  сопротивлялся.  Как
Рафферти, он понимал, что  это  бессмысленно.  Только  дурак  отказывается
признавать поражение.
   И все-таки он не мог повернуться и уйти. Ну что, что,  кажется,  мешает
этому парнишке встать, подойти к нему, забросить  руки  за  спину  отца  и
потереться о щеку носом, как он делал когда-то? И отец  похлопает  его  по
спине ласковой барабанной дробью, как он делал когда-то.  Что  мешает  им?
Ведь между ними всего несколько ярдов. И ничего, никого больше.
   - Сынок, - сказал он дрожащим голосом, чувствуя, что в  глазах  у  него
слезы, - сынок, между нами ничего не должно быть...
   - Между нами тридцать четыре трупа, что  остались  у  Центра,  -  голос
Джордана тоже дрожал, и он делал судорожные глотательные движения.  -  Там
тоже были отцы, у которых есть дети. Если бы в этой комнате было  тридцать
четыре трупа, мы не смогли бы подойти друг к другу. А они здесь.  Я  люблю
тебя, но больше никогда не увижу. Иди...


   Внизу, на мостовой, горели две полицейские машины. Лисьи хвосты пламени
метались  в   густом   дыму.   По   пустынной   улице   медленно   проехал
разведывательный броневик, и стекла хрустели под его шестью колесами,  как
первый ледок. Броневик объехал сторонкой труп и двинулся  дальше,  набирая
скорость.
   Бог с ним, подумал Джордан, лежа на крыше у  самого  парапета  и  глядя
вниз. Винтовку он положил рядом с собой. Бог с ним. Для броневика нужна не
винтовка, а базука. И все-таки они поработали неплохо. Совсем неплохо.  По
крайней мере, заставили полицию залечь и дали  возможность  беглецам  уйти
подальше. Тем, кого удалось отбить, когда их везли  в  здание  суда.  Тех,
кого арестовали тогда у Центра по выдаче пособий.
   Запах дыма напомнил ему вдруг о ших-кебабах, которые отец и  он  жарили
на открытом воздухе. Это было целое священнодействие: тщательно  отбирался
уголь, резалось мясо, замачивалось в сухом вине...
   Внизу гулким горохом просыпалась пулеметная очередь. Полиция все  никак
не решится продвинуться вперед, боятся засады.
   Если бы отец знал, что он участвует в  этом  налете.  Увидел  бы  сына,
лежащего на крыше у самого парапета. И винтовку рядом. Может  быть,  он  и
неплохой по-своему человек, его отец, и любит его по-своему, но он  ничего
не понимает. Не  понимает  отчаяния,  тяжелого,  безвыходного,  привычного
отчаяния, отчаяния, которое люди и не воспринимают  как  отчаяние,  потому
что рождаются с ним. И как может его отец за частоколом своих  полицейских
и тремя рядами колючей проволоки ОП  понять  людей,  которые  заведомо,  с
самого рождения обречены на поражение?
   Он взглянул