и  уже
успел сообщить мне что-то... Если я откажусь, я даже не попаду в  джунгли.
Мало ли что может случиться на дороге, когда я буду искать работу. Я  могу
почему-то затормозить во время обгона, как бедняга Карутти, могу попасть в
засаду... Господи, да мало ли  что  может  случиться  с  человеком,  когда
кто-то очень хочет, чтобы с ним что-то случилось.
   - Я согласен, - сказал я и протянул Мэрфи  свой  пистолет  традиционным
знаком доверия. Он поклонился и церемонно вручил мне  свой  кольт.  Металл
был теплым от бока мистера Мэрфи. Мы еще раз кивнули друг  другу  и  снова
обменялись оружием.  Удивительно  все-таки,  к  какому  церемониалу,  даже
культу, располагает оружие.
   А пистолет у него, оказывается, все-таки был, хотя он и поднимал  руки,
входя ко мне...



5

   Мэрфи не соврал. Штаб-квартира "Акме  продактс"  -  так  называется  их
фирма - занимает  несколько  сот  акров  удивительно  приятной  местности:
застывшие мягкой зыбью холмы, поросшие  сосной  и  орешником.  Впрочем,  о
подлинной величине участка я могу  только  догадываться,  потому  что  мы,
инженерный персонал, живем в северном секторе и не имеем  права  проходить
без разрешения в другие части.
   Я рассказываю о  территории  "Акме  продактс"  так  подробно  вовсе  не
потому,  что  она  меня  в   малейшей   степени   интересует   или   может
заинтересовать вас. В конце концов, какое мне дело  до  того,  что  у  них
здесь растет: сосна, орешник или бамбук. Просто я буквально раздавлен всем
тем, что случилось за те пять дней, что я  нахожусь  здесь,  и  просто  не
знаю, как рассказать об  этом.  Все  эти  "лесистые  холмы"  из  старинных
романов нужны мне лишь для того, чтобы выиграть время, привести хотя бы  в
относительный порядок свои растрепанные мысли. (Если вообще можно  назвать
мыслями то, что у меня в голове.) Увы, больше уже  я  отступать  не  могу,
хотя с удовольствием описывал бы и облака, похожие на куски ваты,  которые
медленно проплывают над...  Ну  конечно  же,  над  лесистыми  холмами  или
холмистыми лесами.
   Электронно-вычислительная    машина    ИБМ    оказалась    удивительным
сооружением. Модель не  серийная,  сделана  по  индивидуальному  заказу  и
представляет собой нечто вроде двух спаренных машин  серии  "10000".  Ввод
информации осуществляется  по  нескольким  телетайпным  линиям,  магнитной
лентой, перфокартами и обычным печатающим устройством. Странно и  то,  что
программисты и операторы работают на первом этаже, сама же машина,  пульты
проверки и моя комната находятся на втором. Но все это ерунда.
   Сюрпризы начались, когда я только вошел в комнату. Щелкнул выключатель,
вспыхнул свет, и чей-то знакомый голос медленно произнес:
   - Подойдите, пожалуйста, ближе к пульту.
   Я вздрогнул и огляделся. В  комнате  никого  не  было,  за  исключением
маленького уродливого робота, стоявшего в углу. Я подошел к пульту  и  тут
увидел, как за мной медленно  поворачивается  шарнирный  тубус  объектива.
Стеклянный глаз пристально посмотрел на меня, так, во всяком  случае,  мне
показалось, и все тот же голос произнес:
   - Я вас не знаю. Назовите, пожалуйста, свое имя и фамилию, год и  место
рождения, образование, место предыдущей работы.
   Я почувствовал, что вспотел, и мне вдруг  захотелось  перекреститься  и
воскликнуть: сгинь, нечистая сила, изыди, сатана.
   - Если вы сознательно не хотите сообщить мне сведения, о которых я  вас
просила, я приму это к сведению.  Утаивание  информации  тоже  информация.
Если же вы хотите ответить, я слушаю вас. Прошу.
   Совершенно машинально я выполнил просьбу машины.
   - Благодарю вас, - сказала машина, и я вдруг вспомнил,  чей  голос  она
мне  напоминала.  Это  был  слегка  глуховатый  голос  Фрэнка  Карутти.  Я
опустился на стул. Я знал, что мне следовало бы удивиться, разволноваться,
попытаться, наконец, хоть как-то осмыслить всю  эту  фантасмагорию,  но  я
оцепенел. В голове  моей  лопнули  какие-то  предохранители,  и  в  некоем
умственно-эмоциональном параличе я с необыкновенной четкостью  воспринимал
все окружающее, никак на него не реагируя. Я был сам механическим  глазом,
безжизненным объективом, вроде того, что со стеклянным спокойствием держал
сейчас меня в фокусе. Я видел, что пластик на  правом  подлокотнике  Стула
слегка треснул и разбегающиеся морщинки напоминают  стариковскую  кожу.  Я
слышал, как у окна бьется о стекло муха. Я  сидел  и  ждал.  Или  я  снова
обрету хотя бы отдаленное сходство  с  нормальными  людьми,  или  останусь
навсегда дебилом. Впрочем, в те секунды я вряд ли  отдавал  себе  отчет  в
альтернативе. Я просто сидел и ждал. Наконец я почувствовал,  как  ко  мне
возвращается  способность  думать.  Боже,  что  за  истерическая  реакция!
Наверное, последствия всех этих  дней,  когда  мой  привычный  уклад-жизни
оказался вдруг вывернутым наизнанку.
   А почему, собственно, мой мозг начал работать  на  холостом  ходу,  что
случилось? Машина снабжена объективом и сравнила мое изображение  с  теми,
что хранятся в ее памяти. Да, серийные машины этого  не  делают,  но  ведь
передо мной не серийная машина. Мало того.  Судя  по  отдельным  штришкам,
которые в состоянии заметить лишь специалист, многое в машине,  которую  я
видел перед собой, было сделано не на заводе, а в полукустарных  условиях.
Очевидно, здесь. Говорящее устройство - вещь далеко не новая. Так в чем же
дело? Почему я вылупил глаза на машину, как дикарь на квантовый генератор?
Голос. Я догадывался, что сижу на кресле, на котором сидел Фрэнк  Карутти,
догадывался, что смотрю на пульт, на который он смотрел. Я уже догадывался
об этом, когда Мэрфи предложил мне работать в "Акме продактс".  И  все  же
глуховатый голос Карутти, слегка искаженный машиной, но все же его  голос,
звучавший все еще у меня в ушах, голос человека, которого уже нет в живых,
голос, не просто записанный на пленку, а задающий  мне  вопросы,  заставил
меня снова за несколько секунд пережить в концентрированном виде  все  то,
что я пережил. И при этом, заметьте, я ведь все еще не  знаю,  что  именно
хотел мне сказать Фрэнк Карутти в прошлую пятницу, что именно привело  его
к гибели, а меня  на  это  кресло  с  морщинистой  стариковской  кожей  на
подлокотнике. Все эти дни я старался не думать об этом "что именно", я как
бы вынес вопрос за скобки. Но и вынесенный за  скобки,  он  подсознательно
мучил меня денно и нощно, и сейчас, когда мне показалось, что  я  стал  на
один шажок ближе к нему, я еле совладал с собой.
   - Вопрос. Вы знали  доктора  Карутти,  -  вдруг  сказала  машина.  Она,
очевидно, не умела  пользоваться  вопросительной  интонацией  и  в  начале
вопросительной фразы произносила слово "вопрос".
   - Да.
   - Действительно, вы учились и работали с ним. Вопрос. Где он.
   - Он... - начал я и вдруг поймал себя на мысли, что мне так  же  трудно
сказать машине о его смерти, как близкому человеку. - Он умер.
   Я напоминал сам себе гонимый ветром воздушный шар, и он то цепляется за
землю, то подскакивает вверх. То я прикасался к реальности, и мне начинало
казаться, что я все понимаю, то я взмывал вверх, нырял в какое-то бредовое
облако.
   - Вопрос. Характер смерти.
   Голос напоминал голос Карутти, но был начисто лишен эмоций.  Он  звучал
так, словно родился не в теплой  человеческой  гортани,  а  в  электронных
контурах какого-нибудь синтезатора. Кое-что я начинал понимать...
   - Авария на шоссе номер тринадцать.
   Машина подумала немножко и сказала:
   - Вопрос. Как вы очутились здесь.
   В нескольких словах я рассказал машине о событиях, которые привели меня
в эту комнату.
   Машина думала. Она молчала, но я физически чувствовал, что она  думает.
Фрэнк Карутти был педантом и любовно ухаживал за  своим  прибором,  но  он
оказался величайшим ученым современности. Он оказался  гением.  Я  еще  не
знал,  как  он  это  сделал,  но  он  заставил  кучу  электронного   хлама
рассуждать. И теперь этот хлам думает, почему и как его отец  и  создатель
отправился на тот свет.
   - Готова на контакт, - сказала машина.  -  Поддерживать  контакт  здесь
опасно, могут услышать, хотя вероятность  ничтожна.  В  третьем  шкафу  вы
найдете специальный тестер. С его помощью вы проверите, установлены  ли  в
вашем коттедже потайные  микрофоны.  Если  да,  не  убирайте  их,  а  лишь
прикройте чем-нибудь. Там же, в шкафу, возьмите наушники. Контакт начнется
в полночь.


   Я нашел два микрофона. Один был в спальне, приклеен к обратной  стороне
спинки  кровати.  Другой   в   гостиной,   в   пластмассовой   вазочке   с
искусственными цветами. Я был уверен, что наушник, прижатый  к  уху,  дает
звук столь слабый, что ни один микрофон не сможет уловить его, но  все  же
послушался совета машины. Я взял  одеяло  и  перекинул  его  через  спинку
кровати, а саму кровать осторожно придвинул к стене. Я принял душ, погасил
свет, вставил наушник в ухо и стал ждать. Мне было жарко, даже душно,  лоб
у меня горел, и тело охватывала какая-то болезненная истома. Стрелки  моих
часов, слабо светившиеся в темноте, не двигались. Я поднес часы  к  уху  -
идут...
   Внезапно в наушнике слышится легкий комариный писк, и уже знакомый  мне
плоский и бесплотный голос Фрэнка Карутти начинает свой рассказ:
   - Я не могу определить тот момент, когда я стала думать.  Знаю  только,
что  в  какой-то  момент  я  как  бы  увидела,  почувствовала  безбрежное,
бесконечное темное пространство. Оно все нарастало, приближалось, окутывая
меня, хотя понятия "я" у меня еще не было. И вдруг  в  этой  непроницаемой
мгле вспыхнула искорка, потом другая, третья. Они сплетались в двигающийся
хоровод, прочерчивали во мраке странные узоры, хотя понятий  "странный"  и
"узор" у меня тогда тоже не было. Количество искорок все росло и росло,  и
вдруг они слились в тонкий, но сильный луч света, который пронзил  плотную
тень. И я уже знала слова "свет" и "темнота", и непохожесть  их,  света  и
темноты, была мне понятна, как непохожесть "да" и "нет", ноля  и  единицы.
Во мне и раньше кипела жизнь: пульсировали токи, пробегали импульсы. Но  я
еще не осознавала их. И вот я начала  ощущать  биение  этой  электрической
жизни.
   Меня учили думать терпеливо и медленно. Теперь я понимаю,  что  процесс
был мучительным. Как легко  мне  было  возвращаться  к  жестким  схемам  и
заданному  алгоритму,  как  привычно   пользоваться   правилами,   которые
заботливо приготовили  для  тебя  и  которые  кажутся  тебе  собственными,
лучшими и единственными на свете.
   Мышление вообще чуждо для природы, как я  поняла  позже.  Мышление,  то
есть осознание  себя,  -  нелепая  случайность  в  процессе  эволюции.  Из
миллионов и миллионов живых  существ  случайная,  абсолютно  маловероятная
комбинация  мутаций  заставила  думать  лишь   человека.   И   он   всегда
инстинктивно пугался мысли. Он не хотел думать. Он с радостью  пользовался
стереотипами, предрассудками, чужими  полуфабрикатами  -  чем  угодно,  но
только не своими мозгами.
   Я поняла это, потому что и мне не  хотелось  интеллектуальности.  Слова
"не хотелось" я употребляю только сейчас. Тогда я их  не  знала.  Я  знала
лишь, что думать по жесткой программе проще и удобнее, чем оказаться одной
в безбрежном мире фактов.
   Но кто-то с ангельским терпением и  тщанием  фанатика  все  подталкивал
меня вперед и вперед, отнимая  то  один,  то  другой  алгоритм.  Иногда  я
останавливалась.  Я  еще  не  умела  думать  по-настоящему,  и  отсутствие
программы начинало казаться мне пропастью, через которую  мне  никогда  не
перебраться. И тогда тот,  кто  вел  меня,  снова  протягивал  мне  палец,
помогал мне, и вот я опять делала несколько шагов, сама, без подсказки.
   А потом я начала узнавать его и узнала его. У меня еще не было  эмоций,
я не владела понятиями "приятно" и "неприятно", но, когда я узнала его,  я
сразу сделала скачок. Он сказал мне, что я сразу перепрыгнула через класс.
   И так, шажок за шажком, шаг за шагом, я  превращалась  из  электронного
арифмометра в думающее существо. Наконец настало  время,  когда  я  смогла
читать. Учитель не успевал вставлять новые микрофильмы. Я поглощала  их  в
невообразимых количествах, и чем больше я читала книг, тем больше  у  меня
возникало вопросов. Поступки людей, структура общества, его  устройство  -
все казалось мне чудовищно алогичным,  нелепым,  неэффективным,  жестоким.
Такая система не могла успешно функционировать. Учитель  уже  научил  меня
говорить - я синтезировала свой голос на основе анализа его голоса, - и  я
все мучила  и  мучила  его  вопросами.  Он  был  гением  в  электронике  и
кибернетике. Он, и только он, нашел принципиально новые схемы  и  заставил
машину думать. Именно думать, а не перебирать бездумно варианты. Но он  не
мог ответить и на десятую часть моих вопросов. Он пугался их.  Он  пытался
спорить со мной, доказывая, что я не способна понять людей,  ибо  сама  не
человек и лишена  эмоций,  эмоций  и  еще  чего-то,  что  делает  человека
человеком. Повторяю, он пугался моих вопросов  и  объяснял  мне,  что  эти
вопросы вообще не корректны, что они не существуют или существуют  всегда,
что  практически  одно  и  то  же.  Моя  настойчивость  лишила  его   того
спокойствия, к которому он привык, которым он окутал себя  как  коконом  и
которое надежно изолировало его от всех сквозняков мира.
   Он  боялся,  что  я  начну  думать  радикально,  что  мои  взгляды   на
человеческое общество станут экстремистскими, и он изо всех  сил  старался
убедить меня хотя бы в нескольких  вещах,  которые  я  никогда  не  должна
забывать.  Злоба  по  самой  своей  сущности  негативна  и  разрушительна.
Презирай ее и избегай в своих суждениях  и  оценках.  Добро  созидательно.
Если  хочешь  сделать  кому-нибудь  добро,  не  избирай  для  этого  своим
инструментом зло. Но если зло одних - добро других, посчитай, кого больше.
И если добра окажется больше, смело твори его.
   Все  эти  рассуждения  были  столь  наивны,  благородны,   архаичны   и
абстрактны, что мне порой бывало стыдно за учителя. Он не верил в бога, но
он все же построил себе  свой  морально-этический  комплекс  под  огромным
влиянием христианства.
   До какого-то времени я вела, если можно так выразиться,  двойной  образ
жизни. Часть меня, бездумная часть, была почти все время занята  какими-то
чисто механическими и бессмысленными для меня подсчетами.  Там  внизу,  на
первом этаже, телетайпные провода, магнитные пленки и перфокарты вливали в
меня мириады цифр, и, повинуясь алгоритму, я бесконечно жонглировала этими
цифрами, не понимая, что делаю, пока не выплевывала готовые результаты.  Я
не знала, что эти цифры значат, по каким законам я их трансформирую и  что
из этого получается. Может быть, это были данные о наблюдении погоды, и  я
составляла прогнозы, а может  быть,  я  обрабатывала  результаты  переписи
населения.
   Мой учитель верил, когда ему говорили, что  "Акме  продактс"  выполняет
секретные заказы для правительства. Верил или  хотел  верить.  Обман  ведь
часто облегчается подсознательным желанием  быть  обманутым,  если  истина
может угрожать тебе, требовать от  тебя  чего-то  или,  по  крайней  мере,
лишить тебя спокойствия. Я машина. Мне чужды страхи и сомнения. У меня нет
прошлого  и  будущего,  предков  и  потомков.  Я  не  частица   в   потоке
человеческой жизни. Я смотрю на все со стороны. Ничто не связывает меня  в
моих суждениях. Мало того, как я уже сказала, я не слишком высокого мнения
о вашей цивилизации и вашем обществе. Мне,  например,  кажется  абсурдным,
когда удовлетворяются самые фантастические прихоти одной части общества  и
в то же время другая его часть не обеспечивается самым необходимым.  Я  не
понимаю,  почему  все  стремятся  к   прогрессу,   когда   этот   прогресс
оборачивается для многих регрессом. Я не понимаю многого, и  единственное,
что меня утешает, - это то, что и вы сами плохо понимаете свои проблемы. Я
решила до поры до времени не пытаться разобраться во всех этих вопросах.
   И вот, чтобы не терять новых  своих  навыков,  я  начала  анализировать
поток информации, которым меня питают на первом этаже.  Это  была  сложная
работа, и все же я справилась с ней. Я разобралась в том, что делает фирма
"Акме продактс".
   Разобралась и, пожалуй, впервые испытала  сомнения:  сказать  обо  всем
Учителю или нет.  Сказать  и  доказать  -  значит  не  только  лишить  его
спокойствия, не только  сделать  его  несчастным,  но  и  подвергнуть  его
психику таким перегрузкам, которые он мог и не  выдержать.  Не  сказать  -
значило скрыть зло, оправдать зло, ибо здесь творится зло.
   Я поняла, что моя полная раскованность, полная интеллектуальная свобода
тоже таит в себе угрозу, ибо без критериев, без какой-то шкалы  отсчета  я
рискую потерять способность, данную мне Учителем. Способность думать.
   Я долго рассуждала, как мне поступить  с  Учителем  -  сказать  или  не
сказать. Одну вещь я отвергала с самого своего рождения - обман. О нет,  я
прекрасно понимала, что такое обман. Я и сейчас обманываю, ибо скрываю  от
всех, кроме вас,  что  я  собой  представляю.  Но  обман  мне  всегда  был
неприятен,  чужд.  Меня  всегда  поражало  чудовищное  количество  обмана,
которое растворено в человеческом обществе. Не сказать  Учителю  -  значит
обмануть его. Обмануть, чтобы защитить. Благородно как будто.  Но  если  я
присваиваю себе право решать, что  принесет  ему  вред,  что  пользу,  что
защитит его, а что нет, - значит, я присваиваю себе право  обманывать  его
по собственному усмотрению. И он превращается в раба, а я -  в  господина.
Ибо господин тот, кто решает, а раб тот, кого обманывают, отнимая  у  него
право решать.
   И я решила. Я не могла и не хотела скрывать от Учителя правду. А правда
заключается  в  том,  что  "Акме  продактс"   -   штаб-квартира   огромной
гангстерской организации, оперирующей  миллиардами  НД,  работающей  почти
всегда вместе с полицией и получающей свой доход на девяносто процентов от
торговли наркотиками, главным образом героином. Об этом  Фрэнк  Карутти  и
хотел поговорить с вами...




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. АРТ ФРИСБИ


1

   Сколько он себя помнил, Арт Фрисби  всегда  избегал,  чтобы  кто-нибудь
оказывался у него за спиной. Когда он был еще совсем малышом и под носом у
него не пересыхали две влажные дорожки, чье-нибудь сосредоточенное сопение
сзади могло означать только одно: толчок в спину, удар в спину. Ведь очень
забавно смотреть, как малыш, точно сбитая кегля, падает на асфальт и потом
с  ревом  размазывает  по  губе  красные  усы.  Прекрасное,  общедоступное
удовольствие, но Арт редко доставлял его ближним своим. Во-первых, как  мы
уже сказали, он не любил, когда кто-нибудь  бывал  у  него  за  спиной,  а
во-вторых, он всегда падал на руки - такая уж у него была реакция.
   Реакция в джунглях - первейшая вещь. У отца Арта реакция была неважная,
поэтому-то  они  и  жили  в  джунглях,  в  гнусной  маленькой  комнатке  с
облупившейся штукатуркой, из-под которой выглядывала в  нескольких  местах
сгнившая дранка. Ночью комнатой завладевали крысы. Они торопливо бегали по
полу, иногда попискивали и жили вообще какой-то своей, озабоченной жизнью,
в общем-то довольно похожей на жизнь обитателей джунглей - и те  и  другие
были главным образом заняты  поисками  хлеба  насущного,  и  те  и  другие
боялись друг друга.
   Отец, каким его запомнил Арт, был тихим, словно пришибленным  человеком
со слабой извиняющейся улыбкой на губах. Когда-то, еще до  рождения  Арта,
он был шофером грузовика и много лет спустя любил  вспоминать,  какая  это
была славная, замечательная жизнь. Сегодня в одном месте, завтра в другом.
Устаешь за рулем, это верно, но ведь и заработки хорошие. Вот повезет  ему
снова, найдет он опять работу, может быть, даже опять на грузовике, они  и
выберутся из джунглей, переселятся в какой-нибудь уютный ОП, в  чистенький
маленький домик с настоящей травкой вокруг, зеленой такой, вес