ели, какие-то политики невысокого уровня циркулировали от стола к столу,
хлопали  по  спинам,  пожимая  руки,  нам  пришлось  выдержать   процессию
самодовольных  жен  политиков,  в  основном,  шестидесятилетних,  толстых,
гротескно  одетых  по   последней   моде,   изо   всех   сил   старающихся
продемонстрировать свою близость к сильным мира сего. Уровень шума был  на
двадцать  децибел  выше  Ниагарского  водопада.   Гейзеры   дикого   смеха
выплескивались то за  одним,  то  за  другим  столом,  когда  какой-нибудь
среброгривый  юрист  или  почтенный  законодатель  в   который   уже   раз
пересказывал  свою  любимую  скабрезную   республиканскую,   негритянскую,
пуэрториканскую,  еврейскую,  ирландскую,  итальянскую,  адвокатскую   или
медицинскую шутку в лучших традициях тысяча  девятьсот  шестьдесят  пятого
года. Я чувствовал себя, как  всегда  на  таких  мероприятиях,  гостем  из
Монголии, заброшенным без разговорника на ритуальный праздник неизвестного
американского племени. Это было бы невыносимо, если бы не трубки,  набитые
высококачественным наркотиком: партия Новых демократов  может  споткнуться
на вине, но она знает как поступать с наркотиками.
   К тому времени, как начались речи, был развернут ритуал внутри ритуала:
Ламонт Фридман посылал  отчаянные  сигналы  страсти  Сундаре,  а  Каталина
Ярбер, хотя ее тоже тянуло к Сундаре, в  своей  холодной  безэмоциональной
манере, без слов предлагала себя мне.  Когда  хозяин  церемонии  Ломброзо,
которому удавалось быть одновременно элегантным и вульгарным, внедрился  в
самую   сердцевину   веселья,   осыпал   шутками   самых   достойных    из
присутствующих, воспевая мадригалы  традиционным  мученикам  -  Рузвельту,
Кеннеди, и опять Кеннеди, Кингу Розвеллу и Готфриду - Сундара  наклонилась
ко мне и прошептала.
   - Ты обратил внимание на Фридмана?
   - Я бы сказал, что он сильно накурился.
   - Я думала, гений мог бы быть более утонченным.
   - Может быть, ему  кажется,  что  наименее  утонченный  подход  и  есть
наиболее утонченный.
   - Нет, я думаю, он слишком молод.
   - Это не так уж плохо.
   - О, нет, - сказала Сундара, - я нахожу его  привлекательным.  Роковой,
но не отталкивающий. Почти обворожительный.
   - Тогда его прямые подходы сработали. Видишь? Он на самом деле гений.
   Сундара рассмеялась:
   - А Ярбер ухаживает за тобой. Она тоже гениальна?
   - Я думаю, что она хочет тебя. Это называется косвенным подходом.
   - И что же ты собираешься делать?
   Я пожал плечами:
   - Как ты?
   - Я за. Тебе нравится Ярбер?
   - Очень энергичная, думаю.
   - Я тоже. Итак, ночь вчетвером?
   - Почему бы нет, - сказал я как раз -  в  тот  момент,  когда  Ломброзо
вызывал  рев  восторга  в  аудитории,  искусно  направив   вечер   к   его
кульминационной точке - представлению Куинна.
   Мы стоя  приветствовали  мэра  долго  несмолкающей  овацией,  тщательно
продирижированной Хейгом Мардикяном  с  возвышения.  Усаживаясь  снова  на
место, я послал Каталине Ярбер сигнал на языке тел, вызвавший  румянец  на
ее бледных щеках. Она улыбнулась.  Маленькие,  плотно  посаженные,  острые
зубы. Послание принято. Дело сделано. У нас с Сундарой сегодня ночью будет
приключение с этими двумя. Мы  испытывали  большую  необходимость  друг  в
друге, чем многие пары в наше  время,  поэтому  мы  могли  позволить  себе
некоторую распущенность: у нас не было ссор, случающихся в  многочисленных
семействах, перебранок по поводу собственности,  кучи  детей.  Потребность
друг в друге - это одно, а верность - совсем другое. И если первое все еще
существует, хоть и подвергается эволюции,  то  последнее  -  что-то  вроде
птеродактиля  или  питекантропа.  Я   только   приветствовал   перспективу
столкновения с энергичной маленькой мисс Ярбер. В то же время я обнаружил,
что завидую Фридману, как всегда завидовал партнерам Сундары на ночь,  так
как он будет обладать уникальной Сундарой, которая все еще была  для  меня
самой желанной женщиной в мире, а я должен устраиваться с кем-то,  кого  я
желал, но гораздо меньше, чем ее. Сила любви,  я  полагаю,  проявляется  в
том, насколько нам необходима верность объекту любви. Счастливчик Фридман!
К такой женщине, как Сундара, можно прийти первый раз только однажды.
   Куинн говорил. Он не был комичен, отпустил только  несколько  легоньких
шуток, на которые слушатели тактично отреагировали.  Затем  он  перешел  к
серьезным делам, будущему Нью-Йорка, будущему Соединенных Штатов, будущему
человечества в предстоящем столетии. Двухтысячный год, говорил  он,  имеет
непреходящее символическое значение:  это  буквально  начало  тысячелетия.
Переход на другой уровень. Давайте  вычистим  конюшни  и  начнем  сызнова,
помня, но не повторяя  ошибки  прошлого.  Мы,  говорил  он,  прошли  через
тяжелые испытания огнем в  двадцатом  веке,  вынесли  обширные  неурядицы,
переделки и несправедливости, мы несколько раз были близки  к  уничтожению
жизни на земле; мы ставили себя перед  вероятностью  всемирного  голода  и
всемирной нищеты; мы  погружали  себя  глупо  и  неизбежно  в  десятилетия
политической нестабильности; мы становились жертвами собственной жадности,
страха, ненависти и собственного невежества. Но теперь, когда мы взяли под
контроль солнечную энергию  и  прирост  населения,  достигли  необходимого
равновесия между расширением  производства  и  защитой  окружающей  среды,
пришло время построить максимально разумное общество, мир, в котором разум
превалирует и право  побеждает,  мир,  в  котором  человеческий  потенциал
сможет быть реализован в полную силу и так далее.
   Прекрасное видение наступающей жары. Благородно, риторично, особенно  в
устах мэра  Нью-Йорка,  традиционно  более  концентрирующего  внимание  на
проблемах системы  образования  и  агитации  гражданских  союзов,  чем  на
судьбах человечества. Можно было бы посчитать эту речь напыщенной. Но нет,
невозможно. Она была значительна, потому что  то,  что  мы  слышали,  было
звуком трубы, провозгласившей будущего мирового лидера.
   Вот он стоял и казался на полметра выше, чем был на  самом  деле,  лицо
горело, глаза сияли, сложенные руки покоились на  груди,  подчеркивая  его
силу, забрасывая нас призывными звуками фраз:
   - ...переход на другой уровень, давайте вычистим конюшни...
   - ...мы прошли через тяжелые испытания огнем...
   - ...пришло время строить максимально разумное общество...
   РАЗУМНОЕ ОБЩЕСТВО.  Я  услышал  щелчок  и  жужжание.  Звук  не  столько
напоминал  переход  на  другой  уровень,   сколько   выбрасывание   нового
политического  лозунга,  и  мне  не  нужны  были  большие   стохастические
способности, чтобы догадаться, что мы еще и еще будем слышать  о  разумном
обществе прежде, чем сделаем Пола Куинна.
   Черт побери, он был неотразим.  Мне  очень  хотелось  отбыть  совершать
ночные подвиги, а я сидел неподвижно  восхищенный,  как  и  вся  аудитория
пьяных политиков и окаменевших знаменитостей, и  даже  официанты  оставили
свои вечно гремящие подносы, когда волшебный голос Куинна раскатывался под
сводами зала. Еще с той  первой  ночи  у  Саркисяна  я  наблюдал,  как  он
уверенно  накапливал  силу,  становился  тверже,  как  будто  его  путь  к
выдающемуся положению укреплял в  нем  самооценку  и  сжигал  всякую  тень
неуверенности в себе.  Теперь,  блистая  в  центре  внимания,  он  казался
проводником космической энергии, она  истекала  из  него  с  непреодолимой
силой, которая потрясала меня. Новый Рузвельт? Новый  Кеннеди?  Я  дрожал.
Новый Чарлеманг, новый Магомет, а может быть новый Чингиз Хан.
   Он закончил под фанфары. Мы, стоя, огласили  воздух  воплями  восторга,
теперь не было нужды в дирижировании Мардикяна. Ребята из средств массовой
информации разбежались передавать свои  кассеты,  члены  клуба  хлопали  в
ладоши и говорили о Белом  доме,  женщины  рыдали,  Куинн,  вспотевший,  с
распростертыми   руками,   принимал   это   как   должное   со   спокойным
удовлетворением,  а  я  почувствовал  первые  признаки  неумолимой   силы,
протекающей в Соединенные Штаты.
   Прошел еще час прежде, чем Сундара, Фридман, Каталина и я выбрались  из
отеля. В машину - и быстро домой. Странное смущенное молчание; нам все  не
терпелось  приступить  к  этому,  но   временно   преобладали   социальные
условности и мы притворялись холодными, и, кроме того, Куинн подавил  нас.
Мы были полны им, его  решительными  фразами,  его  роковым  присутствием,
которое  делало  нас  полными  ничтожествами,   онемевшими,   безвольными,
ошеломленными. Никто не мог предпринять первого шага. Мы болтали.  Бренди,
наркотики; прогулка по нашим апартаментам; Сундара  и  я  показывали  наши
картины, скульптуру, примитивные артефакты, вид из окон  на  Бруклин,  нам
стало  легче,  но  сексуальной  обстановки  не  возникло;   то   состояние
сексуального влечения, которым мы были  так  возбуждены  три  часа  назад,
рассеялось под влиянием речи Куинна. Мог ли Гитлер  приводить  к  оргазму?
Или Цезарь? Мы развалились на толстом белом ковре. Еще наркотиков.  Куинн,
Куинн, Куинн: вместо секса мы говорили о политике. Наконец Фридман,  почти
преднамеренно, провел ладонью от лодыжки до бедра Сундары. Это был сигнал.
Мы уничтожили напряженность.
   - Ему нужно баллотироваться в следующем году, - говорит Каталина Ярбер,
нарочито маневрируя так, что разрез ее юбки раскрывается, обнажая  плоский
живот, золотистые завитки.
   - Лидеккер выступит на номинации,  -  предположил  Фридман,  осмелев  и
лаская грудь Сундары.
   Я  коснулся   выключателя,   изменяя   освещение,   комната   озарилась
эйфорическим светом.  Все  закружилось  в  вихре  мерцающего  огня.  Ярбер
предложила трубку с наркотиком.
   - От Сиккима, - объявила она, - самый лучший. - Обращаясь  к  Фридману,
она сказала: - Я знаю Лидеккера,  но  Куинн  может  его  оттолкнуть,  если
попытается.
   Я  глубоко  затянулся  и  наркотик  Сиккима  разбудил  во  мне  чувства
производителя.
   - В следующем году - слишком быстро, - сказал я им,  -  Куинн  выглядел
сегодня бесподобно, но у нас нет времени, чтобы увлечь им  всю  страну  до
ноября следующего года. Выборы Мортонсона предрешены в любом случае. Пусть
Лидеккер баллотируется в следующем году, а Куинна мы выдвинем в 2004-м.  -
Я  был  готов  выложить  всю   разработанную   стратегическую   линию   по
вице-президенту, но Сундара и Фридман  растворились  в  тени,  а  Каталина
больше не интересовалась политикой.
   Наши одежды упали.  Ее  тело  было  тугим,  спортивным,  по-мальчишески
гладким и мускулистым, груди тяжелее, чем я ощущал, бедра уже.  У  нее  на
бедре была прикреплена  цепочка  с  эмблемой  амулета  Транзит.  Ее  глаза
блестели, но кожа была прохладной и сухой, соски не напряжены; что бы  она
ни чувствовала, это не включало в себя сильной физической  страсти  к  Лью
Николсу. Я же  по  отношению  к  ней  чувствовал  любопытство  и  какое-то
отдаленное желание прелюбодействовать; нет сомнения, ее чувства были почти
такие же.
   Мы переплели наши тела, ласкали кожу друг друга, наши губы  встретились
и языки ласкали друг друга. Это было так равнодушно, что я боялся, что  не
справлюсь. Но знакомые рефлексы сработали, старый надежный  гидравлический
механизм начал накачивать кровью мои чресла и я  почувствовал  необходимый
трепет и твердость.
   - Давай, - сказала она, - родись мне.
   Странная  фраза.  "Транзитовская  чепуха",  как  я  узнал  позднее.   Я
склонился над ней и ее стройные сильные бедра обхватили меня и я  вошел  в
нее.
   Наши тела двигались вверх и вниз, назад и вперед. Мы принимали то  одну
позу, то другую, безрадостно исполняя стандартный репертуар. Ее  искусство
было огромным, но в ее манере делать это  была  заразительная  холодность,
которая передавалась мне, и я  чувствовал  себя  машиной,  цилиндром,  без
устали толкающим поршень, так что я спаривался без  удовольствия  и  почти
бездумно. Что она могла получить от этого? Я предполагал, что немного. Это
потому, что  на  самом  деле  ей  нужна  была  Сундара,  как  я  думал,  и
перепихнуться со мной было для нее единственным шансом побыть с НЕЙ. Я был
прав и в то же время неправ, так как со временем  я  узнал,  что  стальная
холодность мисс Ярбер была не столько отражением  отсутствия  интереса  ко
мне,  сколько  результатом  учения  Транзит.  Сексуальность,  говорили  их
прокторы (учителя), задерживает существо  здесь  и  сейчас  и  откладывает
переход, а переход (транзит) есть все: неподвижное состояние есть  смерть.
Следовательно, вступайте в сожитие, если вам необходимо или если вы  таким
способом стремитесь к достижению большей цели. Но  нельзя  растворяться  в
экстазе,  чтобы  не  позволить  себе  увязнуть  в   болоте   непереходного
состояния.
   Даже так. Наш ледяной налет удовольствия, казалось, тянулся уже неделю.
Затем она закончила или  позволила  себе  закончить  быстрым  и  спокойным
трепетанием, и я с молчаливым  облегчением  вытолкнул  себя  из  границ  в
окончание. Мы откатились друг от друга, тяжело дыша.
   - Я хочу бренди, - сказала она через минуту.
   Я  достал  коньяк.   Издалека   доносились   стоны   и   вздохи   более
ортодоксального удовольствия: их производили Сундара и Фридман.
   Каталина сказала:
   - Ты очень компетентен.
   - Благодарю, - ответил я неуверенно. До  этого  никто  не  говорил  мне
ничего такого. Я раздумывал, как ответить и решил не проявлять взаимности.
Коньяк для двоих. Она села, скрестила ноги, пригладила волосы и отхлебнула
бренди. Она выглядела холодной, спокойной, как будто полового  акта  и  не
было. И все же она странно светилась сексуальной  энергией;  она  казалась
совершенно удовлетворенной тем, что мы сделали.
   - Я имею ввиду, что ты был великолепен, - сказала она. - Ты  делал  это
сильно и бесстрастно.
   - Бесстрастно?
   - Не увлекаясь. Я должна сказать,  что  ценю  это.  В  учении  Транзита
неувлеченность - это именно то, к чему мы стремимся. Все процессы Транзита
работают на создание  постоянного  движения,  на  постоянное  эволюционное
изменение. И если мы позволяем себе пристраститься к чему-нибудь  здесь  и
сейчас,  например,  пристраститься  к  эротическому  удовольствию,  или  к
богатству,  или  к  чему-нибудь,  что  привязывает  нас  к   нетранзитному
состоянию...
   - Каталина...
   - Да?
   - Я вымотан. Я не хочу сейчас заниматься теологией.
   Она улыбнулась:
   -  Привязываться  к  беспристрастности  -  самая  большая  глупость.  Я
милосердна. Больше не говорю о Транзите.
   - Я благодарен.
   - Как-нибудь в другой раз. С тобой  и  Сундарой  вместе.  Я  бы  хотела
объяснить наше учение, если...
   - Конечно, - сказал я, - но не сейчас.
   Мы выпили, покурили, и оказалось, что опять приступили к прелюбодейству
- теперь уже ей хотелось преодолеть мою напряженность - в этот раз она уже
не так твердо держалась своих принципов, и наш акт  уже  меньше  напоминал
спаривание, а больше был похож на акт любви.
   К рассвету появились Сундара и  Фридман.  Она  выглядела  лоснящейся  и
сияющей, а он высушенным до костей и даже чуть ошеломленным.  Она  послала
мне поцелуй через двенадцатиметровую пропасть: привет, любовь,  привет,  я
люблю тебя больше всех. Я подошел к ней, и она крепко прижалась ко мне,  я
куснул ее за мочку уха и сказал:
   - Повеселилась?
   Она мечтательно кивнула. Фридман, наверное, оказался искусным не только
в финансовых делах.
   - Он с тобой говорил о Транзите? - хотел я знать.
   Сундара покачала головой. Она пробормотала, что Фридман еще  не  принял
Транзит, хотя Каталина работает над ним.
   - Надо мной она тоже работала, - сказал я.
   Фридман развалился на кушетке, тупо  глядя  остекленевшими  глазами  на
восход над  Бруклином.  Сундара  была  увлечена  классической  эротологией
Хинду, и для любого мужчины это было бы изнуряющее приключение.
   "...Когда женщина обвивается вокруг своего любовника, как  змея  вокруг
дерева, и притягивает его голову к своим жаждущим губам,  если  она  затем
целует его с легким шипящим звуком "сут-сут" и смотрит  на  него  долго  и
нежно широко открытыми глазами, полными желания, такая поза  известна  под
названием "Кольцо Змеи..."
   - Кто будет завтракать? - спросил я.
   Каталина криво улыбнулась, Сундара  просто  наклонила  голову,  Фридман
смотрел без энтузиазма.
   - Позже, - едва прошептал он. Сожженная оболочка человека.
   "...Когда женщина кладет одну ступню  на  ступню  своего  любовника,  а
другую - на его бедро, когда она одной рукой обвивает его шею, а другой  -
его  чресла,  и  мягко  выпивает  свое  желание,  как  будто   она   хочет
вскарабкаться на ствол  его  тела  и  сорвать  поцелуй  -  это  называется
"Карабкаться на дерево..."
   Я оставил их лежать в разных частях  гостиной  и  отправился  принимать
душ. Я не спал, но мой мозг был свежим и бодрым.  Странная  ночь,  деловая
ночь: я чувствовал себя более активным, чем во все  предыдущие  недели,  я
чувствовал   стохастическое   щекотание,   толчки   ясновидения,   которые
предупреждали меня, что я двигаюсь к  преддверию  новой  трансформации.  Я
включил душ в полную силу, бьющую  по  телу  с  максимальным  вибрационным
очарованием, ультразвуковые волны включились в пульсацию моей возбужденной
нервной системы и вызывали видения новых миров для завоевания.
   В гостиной никого не было, кроме  Фридмана,  все  еще  лениво  лежащего
обнаженным, с бездумным взглядом на кушетке.
   - Куда они пошли? - спросил я.
   Он вяло махнул пальцем в сторону мастера. Итак, Каталина в конце концов
забила свой гол.
   Ожидалось, что теперь я распространю свое гостеприимство  на  Фридмана?
Мой бисексуальный коэффициент был низким, он сам не вызывал во мне ни тени
веселья. Но нет,  Судара  размонтировала  его  либидо:  он  не  высказывал
никаких признаков жизни, кроме полного истощения.
   - Вы счастливчик, - пробормотал он, помолчав.  -  Какая  очаровательная
женщина... какая... очаровательная... - я даже подумал, что он  обкурился,
- ...женщина. Она продается?
   - Продается? - в недоумении спросил я.
   Его голос звучал серьезно.
   - Я говорю о вашей восточной рабыне.
   - О моей жене?
   - Вы купили ее на рынке в Багдаде. Даю за нее пятьсот динаров, Николс.
   - Не пойдет.
   - Тысяча.
   - Нет, даже за две империи.
   Он засмеялся:
   - Где вы нашли ее?
   - В Калифорнии.
   - А еще такие там есть?
   - Она уникальна, - сказал я. - Так же, как я,  как  вы,  как  Каталина.
Люди - не стандартные схемы, Фридман. Как насчет завтрака?
   Он простонал:
   - Если вы хотите вновь родиться на свет  на  новом  уровне,  вы  должны
учиться освобождать себя от  потребности  в  мясе.  Это  Транзит.  Я  буду
умерщвлять свою плоть, для начала отказываясь от  завтрака.  -  Его  глаза
закрылись, он уснул.
   Я позавтракал в одиночестве, смотря как на нас  с  Атлантики  наступает
утро, достал утренний выпуск "Таймс" из дверной  щели  и  с  удовольствием
отметил, что  речь  Куинна  была  помещена  на  первой  странице  внизу  с
фотографией  на  две  колонки.  "Мэр   призывает   полностью   реализовать
человеческий потенциал". Это был заголовок. Чуть ниже обычные  стандартные
колонки "Таймс". Краткое введение сообщало о его заключительных словах  по
поводу современного общества и было выделено полдюжины ярких фраз в первых
двадцати строках. Продолжение было помещено на двадцать  первой  странице,
где вся речь была дана целиком. Я читал и, читая, удивлялся, почему я  так
волнуюсь. В напечатанной речи, казалось, не было реального содержания, это
был  только  набор  слов,  коллекция   легко   запоминающихся   фраз,   не
представляющая никакой программы, не дающая конкретных предложений. А  для
меня прошлой ночью это звучало  как  план  Утопии.  Я  содрогнулся.  Куинн
казался не больше чем любителем. Я сам оттачивал его выступление,  пытаясь
вложить в него  свои  неясные  фантазии  по  поводу  социальных  реформ  и
трансформации тысячелетия.  Выступление  Куинна