лечься,  приведя  домой  страстную
темноволосую армяночку.
   - В какое время? - спросил я.
   - В девять, - ответил Мардикян.
   Итак,  к  Саркисяну:  в  роскошную,  остекленную  триплексом,  огромную
фешенебельную квартиру,  расположенную  на  самом  верху  девяностоэтажной
круглой башни, отделанной алебастром и ониксом. Само здание  находилось  в
Нижнем Вест-Сайде на берегу залива.
   Охранники с незапоминающимися лицами, которые  вполне  могли  оказаться
конструкциями из металла и пластика, установили  мою  личность,  осмотрели
меня на наличие оружия, после чего  впустили  в  квартиру.  Воздух  в  ней
казался голубой дымкой. Повсюду  чувствовался  кисловатый  приятный  запах
толченой кости: в тот год  мы  курили  дурманный  кальций.  Кристаллиновые
амбразуры овальных  окон  окружали  апартаменты.  Вид  из  восточных  окон
перекрывался двумя монолитными громадами Мирового  торгового  центра,  изо
всех же остальных окон открывался обзор в  двести  семьдесят  градусов  на
прекрасную панораму  нью-йоркской  бухты,  района  Нью-Джерси,  скоростной
дороги Вест-Сайда и,  возможно,  кусочек  Пенсильвании.  Только  в  одной,
гигантских размеров  и  клиновидной  формы,  комнате  окна-амбразуры  были
непрозрачны. Когда я вошел в узкую часть и  взглянул  на  острый  угол,  я
понял почему: эта  часть  здания  выходила  на  все  еще  размонтированный
обрубок статуи Свободы и Саркисян, очевидно, не хотел чтобы угнетающий вид
этого зрелища огорчал  гостей.  (Это  было  лето  девяносто  пятого  года,
который был одним из самых  жестоких  годов  десятилетия,  когда  бомбежки
держали всех в напряжении.)
   Гости! Они, как и было обещано, представляли из себя экзотическую толпу
контральтов и астронавтов, четверть защитников и заседателей  президиумов.
Костюмы были и чрезвычайно пышные, подчеркивающие  бюсты  и  гениталии,  и
только намекающие на них, от  авангарда  до  маскирующих  средства  любви,
которые сейчас уже выходят из  моды,  с  высокими  воротничками  и  тугими
корсетами.  Пол-дюжины  мужчин  и  несколько  женщин   были   облачены   в
клерикальные  одеяния,   человек   пятнадцать   псевдо-генералов   бряцало
иконостасом  медалей,  которые  могли  бы  посрамить  иного   африканского
диктатора.  Я  был  одет  довольно  просто,  на  мой  взгляд,  в  гладкий,
отливающий зеленым свитер и ожерелье из камней.
   Хотя комнаты и были  заполнены  людьми,  ход  вечеринки  был  далек  от
беспорядочности, так как я заметил восемь или десять мужчин с  прекрасными
манерами  в  темных  неброских  костюмах.  Это  были  люди  из  вездесущей
армянской мафии Хейга  Мардикяна,  равномерно  распределившиеся  по  всему
пространству главного зала, как колышки для игры в крибедж. Каждый из  них
занимал заранее  предписанную  позицию  и  вежливо  предлагал  сигареты  и
напитки, представлял гостей друг другу, сводя одних людей с  другими,  чье
знакомство было для них желательно. Я  был  бы  моментально  затянут  этой
умело расставленной  сетью,  стоило  бы  мне  только  приблизиться  к  Аре
Гарабедяну или Ясону Комуряну, или, возможно, к Георгию Миссакяну.
   Я тут  же  оказывался  бы  вовлеченным  в  орбиту  тайных  отношений  с
золотоволосой женщиной с радостным лицом по имени Отем,  которая  не  была
армянкой и с которой я действительно отправился домой много часов спустя.
   Задолго до того, как мы с Отем отправились домой, я был легко  пропущен
через длинную цепочку бесконечно льющихся мелодичных  светских  бесед,  во
время которых я обнаружил себя разговаривающим  с  умной,  сногсшибательно
выглядящей негритянкой на  полметра  выше  меня  ростом,  которая,  как  я
правильно догадывался, была Илена Малумба, глава четвертого телевизионного
канала. В результате этой встречи я получил  контракт  на  консультацию  и
подготовку костюмированных национальных телешоу, мягко  отклонил  шутливое
предложение  советника  городской  ратуши,  талантливого  спикера  веселой
коммуны и первого человека Калифорнии, Рональда Холбрехта, победившего  на
выборах партии гомосексуалистов...
   Что вы думаете о проекте Кон Эда о слиянии Двадцать третьей Стрит?.. Вы
должно быть видели море чертежей, найденных в сейфе в конторе Готфильда...
"Он ловко установил единство наших политических взглядов, хотя  он  должен
был быть осведомлен, что я разделял большинство его взглядов. Он так много
знал  обо  мне,  он  знал,  что  я  был  зарегистрирован  в  партии  новых
демократов, что я делал прогнозы для кампании "Манифест XXI века и Кo",  в
книге "К истинному гуманизму", что я чувствовал то же самое, что и он,  по
поводу приоритетов  и  реформ  и  всей  пустой  пуританской  идеи  попыток
узаконить мораль. Чем больше мы говорили, тем сильнее я тянулся к нему.
   Я - начал делать робкие сравнения между Куинном и  некоторыми  великими
политиками   прошлого:   Рузвельтом,   Рокфеллером,   Джонсоном,   большим
оригиналом Кеннеди. Все они обладали теплым  очарованием  умения  хитрить,
умения исполнять политические ритуалы и, в то  же  время,  убеждать  своих
более интеллигентных жертв в том, что никто не будет одурачен. Даже тогда,
в  ту  первую  ночь  1995-го,  когда  он  был  еще  ребенком  в  политике,
неизвестным за пределами своего округа, я  видел,  как  он  уже  входил  в
историю политики наравне с Рузвельтом и Кеннеди. Позднее  я  начал  делать
более грандиозные сравнения Куинна с  Наполеоном,  Александром  Великим  и
даже с  Иисусом.  А  если  эти  рассуждения  заставляют  вас  усмехнуться,
пожалуйста, вспомните, что  я  мастер  стохастического  искусства,  и  мои
видения яснее, чем ваши.
   Куинн ничего не сказал мне тогда о переходе в  контору  более  высокого
уровня. Когда мы вернулись в зал, где проходил прием, он просто заметил:
   - Мне пока еще рано набирать свой штат. Но  когда  я  займусь  этим,  я
хотел бы, чтоб вы работали у меня. Хейг будет поддерживать с вами контакт.
   - Что ты о нем думаешь? - спросил меня Мардикян пять минут спустя.
   - Он будет мэром Нью-Йорка в 1998 году.
   - А потом?
   - Если ты хочешь больше узнать,  дружище,  приходи  ко  мне  в  офис  и
запишись на прием. За пятьдесят долларов в час я дам тебе полную выкладку.
   Он слегка хлопнул меня по руке и, хохотнув, удалился.
   Десять минут спустя я уже курил вместе с золотоволосой дамой  по  имени
Отем.  Отем  Хокс  была  известным  меццо-сопрано.  Мы  быстро  пришли   к
соглашению, переговариваясь только глазами и немым языком тел,  по  поводу
остатка ночи. Она сказала мне, что пришла на прием  с  Виктором  Шоттом  -
тощим длинным прусаком в темном, увешанном  медалями  военном  мундире,  с
которым этой зимой она должна  была  поехать  в  Лулу.  Но  Шотт  внезапно
договорился пойти домой с советником Холбрехтом,  предоставив  Отем  самой
себе. Отем колебалась. Я не был уверен, кого она  действительно  предпочла
бы. Хотя я и видел ее голодный взгляд, брошенный через весь  зал  на  Пола
Куинна, ее глаза пылали. Куинн был здесь по делу, и  ни  одна  женщина  не
могла бы заграбастать его. (Мужчина, впрочем, тоже).
   - Интересно, он поет? - спросила она задумчиво.
   - Вы хотели бы спеть с ним дуэтом?
   - Изольду с Тристаном, Турандот с Калафом, Аиду с Радамесом.
   - Саломею с Иоханном? - предложил я.
   - Не язвите, - сказала она.
   - Вам нравятся его политические взгляды?
   - Могли бы, если бы я их знала.
   - Он здравомыслящий либерал.
   - Тогда я обожаю его политические взгляды. Я также считаю, что он сверх
мужествен и изумительно красив.
   - Карьерные политики - плохие любовники, - заметил я.
   Она пожала плечами.
   - Я не верю словам. Мне достаточно один раз взглянуть на мужчину - и  я
тут же знаю, чего он  стоит.  Так  что  побереги  комплименты.  Иногда  я,
конечно, ошибаюсь, - сказала она ядовито-сладко, - не всегда, но иногда.
   - Иногда и я тоже.
   - В женщинах?
   - Во всем. У меня есть шестое чувство, как вы знаете. Будущее для  меня
- открытая книга.
   - Звучит серьезно, - сказала она.
   - А как же. Я этим зарабатываю на жизнь. Предсказаниями.
   -  А  как  вы  видите  мое  будущее?  -   спросила   она   полушутливо,
полусерьезно.
   - Ближайшее или далекое?
   - И то, и другое.
   - Ближайшее, - сказал я, -  ночь  буйного  веселья  и  мирная  утренняя
прогулка под мелким дождичком.  Дальнее  будущее  -  триумф  за  триумфом,
слава, вилла на Мальорке, два развода, счастье в конце жизни.
   - Так вы цыган-предсказатель?
   - Просто стохастическая техника, миледи.
   - А что вы думаете о его будущем? - спросила Отем, посмотрев в  сторону
Куинна.
   - О его? Он станет президентом. В конце концов.



7

   Утром, когда мы гуляли рука об руку по окутанной туманом роще на берегу
Шестого капала, моросил дождь. Дешевый триумф:  я  тоже  слушаю  по  радио
прогноз погоды.
   Отем вернулась к своим репетициям, закончилось лето, Сундара  вернулась
из Орегона усталая и счастливая,  новые  клиенты  хорошо  платили  за  мои
знания - жизнь продолжалась.
   Моя встреча с Куинном не принесла немедленных результатов, но  я  и  не
ожидал их. Политическая жизнь Нью-Йорка бурлила. Всего за несколько недель
до приема у Саркисяна какой-то обиженный  судьбой  безработный  подошел  к
мэру Готфриду на банкете, устроенном либеральной партией, взял  с  тарелки
изумленного мэра недоеденный грейпфрут и швырнул  на  нее  гранату.  Одним
славным ударом были унесены жизни Его Чести,  самого  террориста,  четырех
окружных заседателей и официанта. Это создало вакуум власти в городе,  так
как все считали, что грозный мэр будет избираться не менее четырех раз,  а
это был его только второй срок. И вдруг непобедимого  Готфрида  не  стало,
как будто сам  Бог  умер  утром  пасхального  дня,  когда  кардинал  начал
причащать прихожан телом и кровью господней.
   Новый мэр, бывший президент городского Совета, Ди Лоренцио  был  пустым
местом.  Годфрид,  как  любой  диктатор,   любил   окружать   себя   слепо
подчиняющимися ничтожествами. Само собой разумелось, что Ди  Лоренцио  был
промежуточной фигурой, которая должна была быть заменена на выборах тысяча
девятьсот девяносто седьмого года достаточно сильным кандидатом.  И  Куинн
ожидал своей очереди за кулисами.
   Всю осень я не слышал о нем. Шла сессия легислатуры и Куинн  заседал  у
себя в Олбани. Для нью-йоркцев это  было  равносильно  его  пребыванию  на
Марсе. Город бурлил больше обычного, так  как  потенциальная  фрейдистская
сила, которую представлял собой мэр Готфрид, городской голова, темнобровый
и длинноносый, защитник слабых и палач непокорных, был удален со сцены.
   Милиция  сто  двадцать  пятой  улицы,  новая  независимая   организация
чернокожих, которая хвасталась, что в течение нескольких месяцев  закупала
танки в Сирии, не только раскрыла на шумной  пресс-конференции  наличие  у
себя трех бронированных монстров, но и направила их через Колумбус Авеню с
карательной миссией в  испанский  район  Манхэттена,  оставив  после  себя
четыре сожженных квартала и десятки убитых.
   В октябре, когда негры праздновали  день  Марка  Гарвея,  пуэрториканцы
нанесли ответный удар рейдом на Гарлем,  возглавлявшимся  лично  двумя  из
трех  имевшихся  у  них  израильских  полковников.  (Парни  из   латинских
кварталов наняли израильтян для обучения своих боевых групп в 1994 году, в
соответствии с ратифицированным  договоров  о  создании  взаимной  обороны
против  негров).  В  этом  рейде  участвовали  пуэрториканцы  и   немногие
оставшиеся городские евреи.
   Коммандос молниеносным  ударом  по  Ленокс  Авеню  не  только  взорвали
танковый гараж вместе с тремя находившимися в нем танками, но и  захватили
пять винных складов и большинство компьютерных центров  в  то  время,  как
отвлекающие силы проскользнули на запад, чтобы бомбить театр Аполло.
   Несколько недель  спустя  на  строительной  площадке  металлургического
завода на Западной 23-й Стрит  произошла  перестрелка  между  профабричной
группой  под  названием  "Сохранить  город  светлым"  и  антифабричной   -
"Обеспокоенные граждане против бесконтрольного использования  технологии".
Четыре человека из службы безопасности Кона Эдисона были  линчеваны,  было
тридцать жертв среди демонстрантов, двадцать одна из "СГС"  и  одиннадцать
из "ОГПБИТ", включая множество  политизированных  молодых  мамаш  с  обеих
сторон и даже несколько детей, находившихся у них на руках.
   Это ужаснуло и вызвало протест (даже в Нью-Йорке можно вызвать  сильные
эмоции, стреляя в детей  во  время  демонстрации).  Мэр  Ди  Лоренцо  счел
необходимым  создать  группу  расследования  по  изучению  всех  вопросов,
связанных со строительством металлургического завода в черте  города.  Так
как это было равносильно победе  "ОГПБИТ",  то  забастовочные  силы  "СГС"
заблокировали  здание  городского  Совета  и,  в  знак   протеста,   стали
устанавливать мины в кустах. Эти мины были все же обезврежены  специальным
подразделением полиции, хотя  это  также  унесло  девять  жизней.  "Таймс"
поместила репортаж об этом на двадцать седьмой странице.
   Мэр  Ди  Лоренцо,  выступая  в  запасном  здании  городского  Совета  в
Восточном Бронксе (он создал семь  офисов  в  округе,  все  в  итальянских
районах, их местоположение было хорошо охраняемым секретом), огласил новые
требования землевладельцев. Однако, в  городе  никто  не  обратил  особого
внимания на мэра, частично из-за того, что он был  таким  ничтожеством,  и
отчасти  как  ответная  реакция  на  исчезновение  власти  всеподавляющего
Готфрида-гауляйтера.  Ди  Лоренцо  сформировал  свою   администрацию,   от
полицейского   комиссара   до   собачника   и   ассенизатора,   из   своих
земляков-итальянцев. Думаю, это было достаточно разумно, так как итальянцы
были единственными в городе, кто проявлял к нему хоть какое-то уважение, а
также  исключительно  потому,  что  все  они   были   его   кузенами   или
племянниками. Но это означало, что  единственной  политической  поддержкой
мэра являлось этническое меньшинство, которое с  каждым  днем  становилось
все меньше. (Даже Маленькая Италия сократилась  до  четырех  кварталов  на
Мулберри Стрит, окруженных  переулками,  заполненными  китайцами  и  новым
поколением провинциалов, прочно основавшихся на Патхоге и Нью-Рошелле).
   Редакционная статья "Уолл-стрит  джорнэл"  предложила  отложить  выборы
мэра и ввести в Нью-Йорке  военное  правление,  установить  вокруг  города
"санитарный   кордон",   чтобы   предохранить    страну    от    заражения
"нью-йоркизмом".
   - Я думаю, что использование миротворческих сил ООН было  бы  лучше,  -
сказала Сундара. Было начало декабря, первая ночь сезона снежных  бурь.  -
Это не город, это арена для расовых и этнических  распрей  последних  трех
тысячелетий.
   - Это не так, - сказал я ей, - застарелые обиды ничего здесь не значат.
Индусы  живут  рядом  с  пакистанцами  в   Нью-Йорке,   турки   и   армяне
устанавливают  партнерство  и  открывают  рестораны.  В  этом  городе   мы
изобретаем новые этнические распри. Нью-Йорк ничто,  если  он  не  идет  в
авангарде. Ты бы поняла это, если бы прожила здесь всю жизнь как я.
   - Мне кажется, что я прожила.
   - Шесть лет не сделают тебя коренной жительницей, - сказал я.
   - Шесть  лет  в  гуще  непрекращающейся  повстанческой  борьбы  кажутся
длиннее тридцати лет жизни где-нибудь в другом месте в мирной  обстановке,
- парировала она.
   Ее голос был игрив, но темные глаза злобно сверкали. Она осмелилась мне
перечить, бросала вызов. Я чувствовал, что воздух вокруг меня  накаляется.
Неожиданно мы втянулись в спор на тему - как я ненавижу Нью-Йорк,  который
всегда  образовывал  пропасть  между  нами,  и  скоро  мы   уже   ругались
по-настоящему.  Коренной  житель  даже  ненавидит  Нью-Йорк   с   любовью,
приезжий,  а  моя  Сундара  всегда  будет  оставаться  здесь  приезжей,  с
неистовой силой отвергает этот сумасшедший дом, который сам  же  и  выбрал
для проживания, и убийственно раздувается от неоправданной ярости.
   Стараясь уйти от неприятностей, я сказал: -  Ладно,  давай  переедем  в
Аризону.
   - Эй, это мои слова, - возразила она.
   - Извини, я должно быть пропустил твою реплику, - сказал я.  Напряжение
ушло.
   - Это ужасный город, Лью.
   - Давай попытаемся тогда в Таксой. Там зима лучше. Покурить не  хочешь,
любовь моя?
   - Да, только не эту костяную гадость, - сказала она.
   - Простой доисторический допинг?
   - Пожалуй.
   Я достал заначку. Атмосфера становилась любовной. Мы были вместе четыре
года и, хотя  появились  некоторые  разногласия,  мы  все  еще  оставались
лучшими друзьями. Пока я сворачивал папироску, она  массировала  мне  шею,
сильно нажимая на биологически активные точки, изгоняя застарелую боль  из
моих связок и позвоночника. Ее родители были из Бомбея, она сама  родилась
в Лос-Анджелесе, но она умела искусно наигрывать своими гибкими пальчиками
Радху моему Кришне, как будто она  была  настоящей  волшебницей  индийских
сумерек, женщиной-лотосом, полной поэзии в  эротических  шатрах  и  сутрах
плоти, хоть и была самоучкой, не закончившей  никаких  секретных  академий
Бенара.
   Ужасы и боли Нью-Йорка отдалялись, когда мы стояли  у  нашего  длинного
кристаллинового окна, близко друг к другу, глядя в зимнюю  лунную  ночь  и
видя только наши собственные отражения - высокого светловолосого мужчины и
стройной темной женщины - бок о бок, плечом к плечу, в едином союзе против
темноты.
   На самом деле ни один из  нас  не  считал,  что  жизнь  в  городе  была
обременительной.  Как  члены  все   наводняющего   меньшинства   мы   были
изолированы от многих сумасшедших проблем, укрывшись дома  в  максимальной
безопасности,  защитившись  экранами  и  лабиринтами  фильтров,   и   даже
добираясь до своих охраняемых офисов  в  Манхэттене,  прятались  в  коконы
своих радиофицированных автомобилей. Когда нам необходимо было вступить  в
тесный контакт с реальной жизнью города - мы могли позволить себе  это,  а
если же нам этого не было нужно, мы опять прятались под охрану.
   Мы по  очереди  курили,  ласково  касаясь  пальцев  друг  друга,  когда
передавали сигарету. В те минуты она мне казалась совершенством, моя жена,
моя любовь, мое второе я, умная и изящная, таинственная  и  экзотичная,  с
высоким лбом, иссиня-черными волосами, луноликая (хотя луна - и та  бывает
ущербной),  прекрасная  женщина-лотос,   тонкая   нежная   кожа,   красиво
очерченные  прекрасные  блестящие  оленьи  глаза,  упругая  пышная  грудь,
элегантная шея, носик прямой и грациозный. Как цветок лотоса, голос низкий
и   мелодичный,   моя   награда,   моя   любовь,   мой   компаньон,    моя
чужестранка-жена. Через двенадцать часов я вступлю на путь  к  потере  ее.
Может быть поэтому я так внимательно изучал ее в  этот  снежный  вечер.  Я
ничего не знал о том, что случится, ничего, решительно ничего. А я  должен
был знать.
   Исступленно размякшие, мы уютно устроились  на  шершавой  желто-красной
кушетке перед  окном.  Полная  луна  заливала  город  холодным  прозрачным
светом. Медленно кружась, падал снег. Из окна через залив нам  были  видны
светящиеся башни деловой части  Бруклина.  Далекий  экзотический  Бруклин,
мрачный  Бруклин,  в  красном  оскале  клыков,  с  острыми  когтями.   Что
происходило  сейчас  в  джунглях  нищих  грязных  улиц,  расположенных  за
блестящим фасадом возвышавшихся над портом  зданий?  Какие  увечья,  какие
ограбления, какие перестрелки, какие выигрыши  и  какие  потери?  Пока  мы
уютно отдыхали в  теплом  счастливом  уединении,  менее  привилегированные
переживали  все  "прелести"  этого  печального  района  Нью-Йорка.   Банды
семилетних мародеров свирепо обстреливали снежками, спешащих домой вдов на
Флатбуш  Авеню,  мальчишки,  вооружившись  автогенными  горелками,  весело
перерезали прутья клеток со львами в зоопарке, а соперничающие группы юных
проституток, с голыми ляжками, в  безвкусных  утепленных  нижних  юбках  и
алюминиевых коронах, проводили по