ои  расчеты  "задачи  о  нейтриде".  Там  у  него  получилось  что-то
невразумительное  -  будто  бы  ядра тяжелых атомов типа свинца вступают при
облучении   в  какое-то  странное  взаимодействие.  Никакого  окончательного
решения  он  не  получил  -  слишком сложные уравнения. Однако размышления о
тяжелых ядрах подтолкнули его к новой идее.

-  Понимаете?  - втолковывал он мне. - Мезоны сообщают всем ядрам одинаковую
энергию,  но  чем  массивнее  ядро,  тем  меньше оно "нагреется", тем меньше
возбудится  от  этой энергии. В этом что-то есть. Понимаете? По-моему, нужно
еще разок облучить все тяжелые элементы и посмотреть, что получится...

Все это было крайне неубедительно, и я сказал:

- Что ж, давайте проверим вашу гипотезу-соломинку.

Вот тут Иван Гаврилович и взорвался.

-  Черт знает что! - закричал он. - Просто противно смотреть на этих молодых
специалистов:  чуть  что,  так они сразу и лапки кверху! Стоило им прочитать
американскую  статью,  так  уже  решили,  что все пропало... В конце концов,
ведь  это  ваша  идея  с  медленными  мезонами,  так  почему вы от нее сразу
отказываетесь?   Почему   я   должен   вам  же  доказывать,  что  вы  правы?
"Гипотеза-соломинка". А мы, выходит, утопающие?

-  Да  нет,  Иван  Гаврилович,  я...  Откровенно  говоря,  я растерялся и не
нашелся, что ответить.

-  Что  "я"?  Вы  как  будто  считаете,  что  статейка  и  несколько  опытов
перечеркивают  все  сделанное  нами  за  год? Это просто трусость! - нападал
Голуб.

Насилу  мне  удалось  его убедить, что я так не считаю. В общем-то, он прав.
Если  не математически, то психологически: еще далеко не все ясно и в каждой
из  неясностей  может  таиться  то  ожидаемое  Неожиданное,  которое принято
называть открытием.



5  июня. Ставим опыты. Подошли к тепловым мезонам и все чаще и чаще получаем
после облучения препаратов нуль радиоактивности.

Мне  уже  полагается  отпуск,  но брать его сейчас не стоит: в лаборатории и
так  мало  людей. Чертов Яшка! Мне теперь приходится работать и за себя и за
него.  А  другого инженера взамен Якина нам не дают. В наши опыты уже никто,
кажется, не верит...



27  июня.  А ведь, пожалуй, наврал этот Вэбстер. Не все вещества отталкивают
медленные  мезоны.  Сегодня облучали свинец, облучали настолько замедленными
мезонами,  что  голубой  лучик  превратился  в  облачко. И свинец "впитывал"
мезоны!  А масс-спектрографический анализ показал, что у него вместо обычных
105  нейтронов  в атомах стало по 130 - 154 нейтрона. В сущности, это уже не
свинец,  а  иридий,  рений,  вольфрам,  йод  с  необычно большим содержанием
нейтронов в атомах.

Очевидно... Впрочем, ничего еще не очевидно.



5  июля.  Получили из висмута устойчивый атом цинка, в котором 179 нейтронов
вместо  обычных  361.  Правда, один только атом. Но дело не в количестве: он
устойчив,  вот  что  важно!  Такой  "цинк" будет в три с лишним раза плотнее
обычного...



16  июля.  Эту  дату  нужно  записать  так, крупно: ШЕСТНАДЦАТОЕ ИЮЛЯ ТЫСЯЧА
ДЕВЯТЬСОТ...  Эту  дату будут высекать на мраморных плитах. Потому что мы...
получили!!! На последнем дыхании, уже почти не веря, - получили!

Нет,  сейчас  я  не  могу  подробно:  я  еще как пьяный и в состоянии писать
только  одними  прописными  буквами  и  восклицательными знаками. Мне сейчас
хочется  не  писать,  а  открыть  окно и заорать в ночь, на весь город: "Эй!
Слышите, вы, которые спят под луной и спутниками: мы получили нейтрид!!"

17   июля.   Когда-нибудь   популяризаторы,   описывая  это  событие,  будут
фантазировать  и  приукрашивать его художественными завитушками. А было так:
три  инженера,  после  сотен  опытов  уже уставшие ждать, уже стеснявшиеся в
разговорах  между  собой  упоминать  слово "нейтрид", вдруг стали получать в
последних  облучениях  Великое Неожиданное: свинец, превращавшийся в тяжелый
радиоактивный  йод;  сверхтяжелый, устойчивый атом цинка из атома висмута...
Они уже столько раз разочаровывались, что теперь боялись поверить.

Облучали ртуть.

Был   заурядный   денек.   Ветер  гнал  лохматые  облака,  и  в  лаборатории
становилось  то солнечно, то серо. По залу гуляли сквозняки. Иван Гаврилович
уже чихал.

Пришла  моя  очередь работать у мезонатора. Все, что я делал, было настолько
привычно,  что  даже  теперь скучно это описывать: подал в камеру ванночку с
ртутью,   включил   откачку  воздуха,  чтобы  повысить  вакуум,  потом  стал
настраивать мезонный луч.

В  перископ было хорошо видно, как на выпуклое серебристое зеркальце ртути в
ванночке  упал  синий прозрачный луч. От ванночки во все стороны расходилось
клубящееся  бело-зеленое  сияние  -  ртуть сильно испарялась в вакууме, и ее
пары  светились, возбужденные мезонами. Я поворачивал потенциометр, усиливал
тормозящее  поле,  и  мезонный  луч,  слегка  изменившись  в  оттенках, стал
размываться в облачко.

Внезапно  (я даже вздрогнул от неожиданности) зеленое свечение ртутных паров
исчезло.  Остался  только  размытый  пучок  мезонов.  И свет его дрожал, как
огонь   газовой   горелки.   Я  чуть  повернул  потенциометр  -  пары  ртути
засветились снова.

Должно быть, выражение лица у меня было очень растерянное.

Иван Гаврилович подошел и спросил негромко:

- Что у вас?

-  Да  вот...  ртутные  пары исчезают... - Я почему-то ответил ненатуральным
шепотом. - Вот, смотрите...

Пары  ртути  то  поднимались  зелеными  клубами,  то  исчезали  от малейшего
поворота  ручки  потенциометра.  Сколько мы смотрели - не знаю, но глаза уже
слезились  от  напряжения, когда мне показалось, что голубое зеркальце ртути
в  ванночке  стало  медленно, очень медленно, со скоростью минутной стрелки,
опускаться.

-  Оседает...  -  прошептал я. Иван Гаврилович посмотрел на меня из-за очков
шальными глазами:

- Запишите режим...

Ну,  что было дальше, в течение трех часов, пока оседала ртуть в ванночке, я
и  сам еще не могу восстановить в памяти. В голове какая-то звонкая пустота,
полнейшее  отсутствие  мыслей.  Подошел  Сердюк, подошла Оксана, и все мы то
вместе,  то по очереди смотрели в камеру, где медленно и непостижимо оседала
ртуть.  Она именно оседала, а не испарялась - паров не было. Иван Гаврилович
курил,  потом  брался  за сердце, морщился, глотал какие-то пилюли и все это
делал,  не  отрывая  взгляда  от перископа. Все мы были как в лихорадке, все
боялись,  что  это  вдруг почему-то прекратится, что больше ничего не будет,
что вообще все это нам кажется...

И  вот  оседание  в  самом  деле  прекратилось.  Над оставшейся ртутью снова
поднялись  зеленые пары. У Ивана Гавриловича на лысине выступил крупный пот.
Мне стало страшно... Так прождали еще полчаса, но ртуть больше не оседала.

Наконец Голуб хрипло сказал:

-  Выключайте,  -  и  тяжело  поднялся  на мостик, к вспомогательной камере,
откуда  вытаскивают  ванночку.  Сердюк  выключил  мезонатор. Иван Гаврилович
перевел  манипуляторами  ванночку  во  вспомогательную камеру, поднял руку к
моторчику, открывающему люк.

-  Иван  Гаврилович,  радиация!  -  робко напомнил я (ведь ртуть могла стать
сильно радиоактивной после облучения).

Голуб  посмотрел  на  меня,  прищурился,  в  глазах  его  появилась  веселая
дерзость.

-   Радиации   не  будет.  Не  должно  быть.  -  Однако  стальными  пальцами
манипулятора  поднес  к  ванночке  трубочку  индикатора.  Стрелка счетчика в
бетонной  стене  камеры  не  шевельнулась.  Голуб  удовлетворенно  хмыкнул и
открыл люк.

Когда  ртуть  слили,  на  дне  ванночки  оказалось  черное пятно величиной с
пятак.  Стали  смотреть  против  света,  и  пятно  странно блеснуло каким-то
черным  блеском.  Отодрать  пятно  от  поверхности  фарфора  не было никакой
возможности  -  пинцет  скользил  по  нему.  Тогда  Иван  Гаврилович  разбил
ванночку:

-  Если  нельзя  отделить  это пятно от ванночки, будем отделять ванночку от
него!

Фарфор  стравили  кислотой.  Круглое  пятно,  вернее - клочок черной пленки,
лежал   на  кружке  фильтровальной  бумаги...  Потом  уже  мы  измерили  его
ничтожную   микротолщину,  взвешивали  (пятно  весило  48,5  г),  определили
громадную  плотность. Неопровержимые цифры доказали нам, что "это" - ядерный
материал.  Но  сейчас  мы  видели  только  черную пленку, крошку космической
материи, полученную в нашей лаборатории.

-  Вот!  - помолчав, сказал Иван Гаврилович. - Это, возможно, и есть то, что
мы называли "нейтрид"...

-  Нейтрид...  -  без  выражения  повторил  Сердюк  и  стал  хлопать себя по
карманам брюк - должно быть, искал папиросы.

А  Оксана  села  на  стул,  закрыла  лицо  ладонями  и... расплакалась. Мы с
Голубом  бросились  ее утешать. У Ивана Гавриловича тоже покраснели глаза. И
-  черт  знает что! - мне, не плакавшему с глупого возраста, тоже захотелось
всласть пореветь.

В  сущности,  мы  -  простые  и слабые люди! - мы вырвали у природы явление,
величие  которого  нам еще трудно себе представить, все свойства которого мы
еще  не  скоро поймем, все применения которого окажут на человечество, может
быть,   большее   влияние,  чем  открытие  атомного  взрыва.  Мы  много  раз
переходили  от  отчаяния  к  надежде,  от  надежды  к еще большему отчаянию.
Сколько  раз  мы  чувствовали злое бессилие своих знаний перед многообразием
природы,  сколько  раз  у нас опускались руки! Мы работали до отупения, чуть
ли  не  до  отвращения к жизни... И мы добились. А когда добились, не знаем,
как себя вести.

Оксана  успокоилась.  Сердюк  отошел куда-то в сторону и вернулся с бутылкой
вина. В шкафчике нашлись две чистые мензурки и два химических стаканчика.

- Алексей Осипович, ты когда успел сбегать в магазин? - удивился Голуб.

Сердюк  неопределенно  пожал  плечами,  вытер ладонью пыль с бутылки, разлил
вино по стаканчикам:

- Провозгласите тост, Иван Гаврилович!..

Голуб поправил очки, торжественно поднял свою мензурку.

-  Вот...  -  Он  в  раздумье  наморщил  лоб.  -  Мне что-то в голову ничего
этакого,   подобающего  случаю,  не  приходит.  Поздравить  вас?  Слишком...
банально,  что ли? Это огромно - то, что сделано. Мы и представить сейчас не
можем,  что означает эта ничтожная пленочка нейтрида. Будут машины, ракеты и
двигатели,  станки  из нового, невиданного еще на земле материала сказочных,
удивительных  свойств...  Но ведь машины - для людей! Да, для счастья людей!
Для человека, дерзкого и нетерпеливого мечтателя и творца!

Он помолчал.

-  Думали ли вы, каким будет человек через тысячу лет? - вдруг спросил он. -
Я  думал.  Многие считают, что тогда люди станут настолько специализированы,
что,  скажем,  музыкант  будет  иметь  другое  анатомическое  строение,  чем
летчик,  что  физик-ядерщик  не  сможет понять идеи физика-металлурга, и так
далее.  По-моему, это чушь! - Иван Гаврилович поставил мешавшую ему мензурку
с   вином  на  стол,  поднял  ладонь.  -  Чушь!  Могучие  в  своих  знаниях,
накопленных  тысячелетиями,  повелители  послушной им огромной энергии, люди
будут  прекрасны  в  своей многогранности. В каждом естественно сольется все
то,  что у нас теперь носит характер узкой одаренности. Каждый человек будет
писателем,  чтобы  выразительно  излагать  свои чувства и мысли; художником,
чтобы  зримо, объемно и ярко выражать свое понимание и красоту мира; ученым,
чтобы  творчески  двигать  науку;  философом,  чтобы мыслить самостоятельно;
музыкантом,  чтобы  понимать и высказывать в звуках тончайшие движения души;
инженером,  потому  что  он  будет  жить  в мире техники. Каждый обязательно
будет  красивым.  И  то,  что мы называем счастьем - редкие мгновения, вроде
этого, - для них будет обычным душевным состоянием. Они будут счастливы!

Да,  все  было  необычно:  Иван  Гаврилович,  хмурый,  сердитый,  а  порой и
несправедливо  резкий,  оказался великолепным и страстным мечтателем. Ему не
шло  мечтать:  маленький, толстый, лысый, со смешным лицом и перекосившимися
на  коротком носу очками, он стоял, нелепо размахивая правой рукой, но голос
его звучал звонко и страстно:

-  Вот  такими  станут люди! И все это для них будет так же естественно, как
для  нас  с  вами  естественно прямохождение... И эти красивые и совершенные
люди,  может  быть,  читая  о  том, как мы - на ощупь, в темноте незнания, с
ошибками  и отчаянием - искали новое, будут снисходительно улыбаться. Ведь и
мы  подчас так улыбаемся, читая об алхимиках, которые открыли винный спирт и
решили,  что  это  "живая  вода", или вспоминая, что в начале девятнадцатого
века  физики  измеряли электрический ток языком или локтем... Понимаете, для
наших  внуков  этот  нейтрид будет так же обычен, как для нас сталь. Для них
все  будет  просто...  -  Голуб  помолчал.  -  Но  все-таки  это сделали мы,
инженеры  двадцатого  века!  Мы,  а не они! И пусть они вспоминают об этом с
почтением  -  без  нас  не  будет  будущего!.. - И Иван Гаврилович почему-то
погрозил кулаком вверх.



                                  НЕЙТРИД

18  июля.  Сегодня  снова  включили  мезонатор  и  облучали ртуть. Всем было
тревожно: а вдруг больше не получится?

Но  снова,  как  тогда,  под  пучком  мезонов  в  ванночке оседало блестящее
зеркальце  ртути,  исчезали  зеленые  пары и на дне осталось черное пятнышко
нуль-вещества...  Нет,  это  открытие  не  имеет  никакого  отношения  к его
величеству Случаю: оно было трудным, было выстрадано, и оно будет надежным.

Сегодня  же  измерили,  более  или  менее  точно,  плотность первого листика
нейтрида.  Это  было  сложно,  потому  что  толщина его оказалась неизмеримо
малой,  за  пределами  измерений  обычного  микроскопа.  С трудом определили
толщину  на  электронном микроскопе: она оказалась равной примерно ЗА - трем
ангстремам.  Толщина  атома!  Стало  быть,  объем  пленки  ‘ 1 - около шести
стомиллионных  долей  кубического  сантиметра,  а плотность-около ста тонн в
кубическом сантиметре. Весомое "ничто"!



20  июля.  Сегодня  в лаборатории сопротивления материалов произошел конфуз.
Пробовали  определить  механическую  прочность  пленки  нейтрида  на разрыв.
450-тонный  гидравлический  пресс  развил  предельное  усилие...  и  лопнула
штанга  разрывного  устройства!  Пленка нейтрида - в десятки тысяч раз более
тонкая,  чем  папиросная бумага! - выдержала усилие в 450 тонн - то, чего не
выдерживают  стальные рельсы! Стало быть, нейтрид в полтора миллиарда раз (а
может быть, и больше!) прочнее стали.

Когда   обсуждали  будущее  нейтрида,  скептики  говорили:  "Ну  хорошо,  вы
получите  материал,  в  миллионы  раз прочнее всех обычных, но ведь он будет
точно  во  столько  же  раз и тяжелее?" Давайте прикинем, граждане скептики:
да,  нейтрид  тяжелее  стали  в 150 миллионов раз, но он прочнее ее не менее
чем  в  полтора миллиарда раз. Значит, десятикратный выигрыш в весе! То есть
выходит, что нейтрид как материал отнюдь не самый тяжелый, а весьма легкий.

Тогда  нам  нечего  было  возразить, мы не могли теоретически вычислить это.
Ведь  всегда,  пока  многое  еще  неизвестно,  скептики  очень уверенны. Они
всегда  готовы  доказать:  чего нет, того и не может быть... Но покажите мне
хоть  одного  скептика, который бы получил новое, добился нового! Не стоит и
искать... Потому что правда скептиков - это правда трусости.

А  Яшка?  Сегодня  в  обеденный  перерыв  мы столкнулись во дворе. Он сделал
маневр,  чтобы  незамеченным  обойти меня, но я его окликнул. Он без обычных
выкрутасов подошел, протянул руку:

- Поздравляю тебя! Здорово вы дали!..

-  Да  и тебя тоже следует поздравить, - не очень искренне ответил я. - Ведь
ты тоже работал...

-  Ну,  незачем  мне  приклеиваться  к  чужой  славе!  - резко ответил он. -
Обойдусь! - и пошел.

Неловкий  вышел  разговор.  Да...  Были  мы с ним какие ни есть, а приятели:
вместе   учились,   вместе  приехали  сюда,  вместе  работали.  А  теперь...
Поздновато сработало твое самолюбие, Яшка!

28  июля.  В  химическом отношении нейтрид мертв, совершенно бесчувствен: он
не  реагирует ни с какими веществами. Этого и следовало ожидать - ведь в нем
просто нет атомов, нет электронов, чтобы вступать в химическую реакцию.

И  еще:  эти  пленки  нейтрида  не  пропускают  радиацию  частиц:  протонов,
нейтронов,  быстрых электронов, альфа-частиц и так далее. Только в ничтожном
количестве  они  пропускают гамма-лучи: пленка нейтрида толщиной в несколько
ангстремов  ослабляет  гамма-излучение  примерно так же, как свинцовая стена
толщиной  в  метр. То есть непроницаемость для радиоактивных излучений почти
абсолютная.

Вот  он  -  идеальный  материал  для  атомного века! Найденная человечеством
гигантская  сила  -  ядерная  энергия - получила равный ей по силе материал.
Два богатыря!



31  июля. Все уменьшается или увеличивается в миллионы раз. Теплопроводность
нейтрида   в   несколько  миллионов  раз  меньше  теплопроводности,  скажем,
кирпича;  мы  нагревали  пленку  с  одной  стороны  в пламени вольтовой дуги
несколько  часов  и  так  и  не  смогли измерить сколько-нибудь значительное
повышение температуры на другой стороне...

Теплоемкость  нейтрида  в  сотни  миллионов  раз  больше  теплоемкости воды;
нагретый  краешек  этой  же  пленки  мы в течение двух дней охлаждали "сухим
льдом",  жидким  азотом  и чуть ли не целой рекой холодной воды. Но он запас
миллионы больших калорий тепла и не отдавал их.

Наш  так  называемый "здравый смысл", воспитанный на обычных представлениях,
на  обычных  свойствах материалов, протестует против таких цифр и масштабов.
Мне  было физически мучительно держать на ладони наш второй образец - кружок
пленки   нейтрида,   неизмеримо   тонкий,   -   и   чувствовать,   как   его
десятикилограммовая  тяжесть  невидимой гирей напрягает мускулы! Мало знать,
что  это  вещество  состоит  из уплотненных ядерных частиц, которые в тысячи
раз  меньше  атомов,  и  что  внутри  него  взаимодействуют  ядерные силы, в
миллиарды   раз  сильнее  обычного  междуатомного  взаимодействия,  -  нужно
прочувствовать это. К нейтриду, к его масштабам просто следует привыкнуть.

...  Кстати,  я  настолько  увлекся  описанием ежедневно открываемых свойств
нейтрида, что совсем перестал отмечать, что делается у нас в лаборатории.

Мезонатор  сейчас  загружен  круглые  сутки;  мы делаем нейтрид в три смены.
Тоненькие  пленочки,  чуть ли не прямо из рук выхватывают и относят в другие
лаборатории: весь институт сейчас изучает свойства нейтрида.

Алексей  Осипович  целыми  днями  колдует  у  мезонатора - боится, как бы от
такой  нагрузки  он  не  вышел  из  строя. Ему дали двух инженеров в помощь.
Похудел, ругается:

- Вот морока! Лучше б не открывали этот нейтрид!

Голуб   изощряется  в  выдумывании  новых  опытов  для  определения  свойств
нейтрида,  бегает  по  другим  лабораториям,  спорит.  Я...  впрочем, трудно
связно  описать, что приходится делать мне: работы невпроворот, вся разная и
вся  чертовски  интересная.  Мы  находимся  в состоянии "золотой лихорадки",
каждый опыт приносит нам новый самородок-открытие.



10 августа. Сердюк говорит:

-  Вы  думаете,  что  если  американцы откроют нейтрид, то сразу же и начнут
звонить  о  нем  на  весь  мир? Не-е-т... Это же не атомная бомба. Ее нельзя
было  скрыть  уже  после  первых испытаний, а нейтрид ведет себя тихо... Они
так  и  сделали:  опубликовали  результаты  неудачных  опытов,  а об удачных
промолчали.  Может  быть, тот же Вэбстер уже получил нейтрид, или как там он
у  них называется... О-о, это же бизнесмены, пройдохи! - И он смотрит на нас
с Иваном Гавриловичем так, будто видит всех этих вэбстеров насквозь.

Может,   он   и  прав?  Трудно  предположить,  что  Вэбстер  и  его  коллеги
остановились  на  опытах с калием, медью, серой и не проверили все остальные
элементы...

И  еще: после того как мы установили, что осаждается в нейтрид не вся ртуть,
а   лишь  ее  изотоп-198,  который  составляет  только  десять  процентов  в
природной  ртути  (поэтому-то  у  нас  оседала  не