е свободно, сколь и в семье. Я имею в виду как материальную, так  и
духовную свободу, вы, конечно, понимаете.
     А после замужества уже будет не семья, отметил Сабуров. Вот  сволочь.
Воспитала кому-то подарочек.
     -  Даря  себя  мужчине,  моя  дочь  вправе   ожидать   благодарности,
выражающейся не только в цветах и билетах  в  кино.  Я  вспоминаю,  как  в
послевоенные годы скиталась вслед за мужем по всей стране. Нищета,  грязь,
гарнизонное хамство... Он меня любил, да, любил безумно. Но  горячая  вода
от этой любви из водопровода не текла. Дом с горячей водой появился только
тогда, когда Пахарев получил майора,  -  она  поджала  чуть  подкрашенные,
чувственные губы. - Виканька не должна повторить этот  горестный  путь.  В
конце концов, не сороковые и не пятидесятые сейчас годы, не правда ли?
     Черт возьми, думал Сабуров, какая сволочь. Бедняга генерал.  Главное,
говорят, славный мужик... Зачем я пришел? Зачем  я  вообще  сюда  хожу?  А
Поляков, Рахлевич, Непорода? Мы ведь ее в грош не ставим! Он отхлебнул  из
бокала. Она, зараза, слушает. Нам ведь всем говорить надо - а она слушает.
Да еще дочку-куколку тоже приучила. Подойдет юное создание, в  глаза  тебе
уставится  с   благоговением,   к   месту   еще   и   вставит   что-нибудь
молодежненькое, умненькое, а ты ей - у-тю-тю! Он допил. Да  еще  и  нальет
иногда, подумал он.
     - Быть может, еще? - спросила Анна Аркадьевна. Сколько ж  ей  лет,  в
сотый раз гадал Сабуров. По ногам судя - не больше тридцати, но  ведь  это
же бред... Он отрицательно помотал головой.
     - Не стоит, Аня. Скоро уже Пахарев явится.
     -  Имею  я  право  выпить  с  другом  бокал  шампанского?   -   гордо
распрямившись в своем мягком кресле, возразила Анна Аркадьевна. - И потом,
кстати, он опоздает, у него завтра визит из Москвы. То ли  маршал,  то  ли
кто... Давайте еще немножко. Вы ведь так и  не  рассказали  мне,  над  чем
работаете сейчас,  -  она  улыбнулась  с  лучезарной  укоризной.  -  Очень
некстати прервал нас тот дурачок.
     Несчастный парнишка... Сабуров преисполнился  сочувствия.  Угораздило
же мальчугана...
     - Я вновь возвращаюсь к теме войны, Аня.  Тема,  которая  никогда  не
перестанет волновать сердца. Меня вообще привлекают  те  периоды  в  жизни
нашей страны, когда выявляется все лучшее в советском человеке,  все,  что
выгодно отличает его и делает непобедимым в любых испытаниях...
     - Право, вы словно на трибуне! - засмеялась она.
     - Тренируюсь, - честно  сказал  Сабуров.  -  У  меня  выступление  по
телевидению сегодня.
     И вдобавок, противу всяких  обыкновения,  прямой  эфир.  И  прямо  на
следующий день после  возвращения  из  командировки,  когда  я  усталый  и
поганый. Как бы честь оказана, а на самом деле явно подставили, в надежде,
что я ляпну что-нибудь. Придется еще разбираться, с чьей это  подачи  меня
почтили таким доверием, будь оно неладно...  А  сегодня  надо  быть  очень
осторожным, очень. И ни в коем случае больше не пить.
     - Будто бы? Отчего же вы мне сразу не сказали?
     - Я думал, знаете. В программе есть.
     Она поднялась.
     - Я не телестудия все же, а ваш близкий  друг,  -  не  очень  понятно
сказала она и прошествовала в соседнюю комнату. Широкие  бедра,  затянутые
яркой тканью, царственно колыхнулись. Школьница в  войну,  да?  Скажем,  в
сорок пятом - восемнадцать, плюс тридцать...  черт  возьми,  она  же  чуть
моложе меня, а я - как гриб перестоялый... Что ты допытываешься? О том  ли
рассказать, как идешь в запой после  каждой  главы,  чтоб  достало  сил  и
дальше монтировать из высочайше  утвержденного  набора  деталей  очередную
серию надлежащих манекенов, пытаться хоть чуть-чуть оживить  их,  заведомо
зная, что это невозможно, гонять их по мифическим полям сражений?  Знаешь,
как отличается Курская битва в моей книге от настоящей Курской битвы?  Как
бюст Ленина от Ленина. Как сталинская конституция от сталинских лагерей. А
знаешь,  что  такое  положительный  герой?  Это  -  герой.  Но  ведь   для
жизненности ему нужно что-то неидеальное.  Не  в  общественно-политической
сфере, боже упаси! Ага, хорошо. Ну пусть в личной. Пусть-ка он будет  груб
с беззаветно любящей его девушкой! А отрицательный, который потом  струсит
на позициях, и из-за него немецкие танки прорвутся и размозжат  медсанбат,
из этаких все знающих,  все  критикующих  интеллигентов,  напротив,  будет
обходителен, остроумен, приятен  в  обращении.  И  как  бы  даже  гуманнее
положительного, который жесток, потому что жестока сама война.  Трусливый,
скептичный прохиндей, он примется умело  кадрить  ту  святую  девушку,  но
тщетно. Она будет  верна,  она  будет  санинструктор  и  погибнет,  спасая
раненых от тех самых танков, а  положительный  исстрадается  до  седины  и
беспримерного  героизма,  будет   тяжко   ранен,   искалечен,   списан   с
ограничениями;   послан   в   колхоз   председателем,   где   порадеет   о
восстановлении  сельского   хозяйства,   выступит   против   перегибов   и
волюнтаризма и найдет  наконец  свое  счастье:  производительный  труд  на
опаленной земле России и эвакуированную вдову с пятью детьми, двумя своими
и тремя подобранными во время бомбежки эвакопоезда...
     Или о том  рассказать,  как,  отблевав  положенное,  слопав  инъекции
кардиамина, дибазола и черта в ступе, что там еще бывает, ползешь с  новой
бутылкой  в  портфеле,  скажем,  к  "Светлане",   караулить   какую-нибудь
тщеславную пролетарку?
     - Действительно, -  сказала  Анна  Аркадьевна,  возвращаясь.  -  Буду
смотреть... Подумать только, вы сказали  это  совершенно  случайно.  Могли
ведь и не сказать. И я просмотрела бы, и  не  смогла  бы  порадоваться  за
своего друга... Да, но год назад вы  обещали  роман  о  современности,  не
правда ли?
     - О современности пускай молодые пишут, - пробормотал  Сабуров.  -  У
них глаз острей...
     И квартиры у них нет, подумал он, и дачи, и "Волги", за  которую  еще
расплачиваешься... Пишите, ребята, искренне  подумал  он.  А  я  вас  буду
долбать. А вы не обращайте внимания. Разные у нас работы...
     - Ах, как бы я хотела знать, о чем вы задумались сейчас?
     Сабуров тяжело вздохнул.
     - О работе...
     Ведь было же, было! По-настоящему, всерьез! И героизм был, и трусили,
и близких  теряли,  самых  любимых,  без  которых  жизнь  не  в  жизнь,  и
калечились, видел сам, помню! Под гремящие "панцеры"  ползал  со  связками
гранат по черному от пожарищ снегу; вот эти три пальца  срезало  осколком,
аккурат когда завопил "ура" на атакующем бегу, - до сих пор мне их  жалко,
этих  пальчиков  невосполнимых,  с  девятнадцати  лет  без  них  живу,   а
привыкнуть не могу; в окопе, залитом по колено дождевой  жижей,  застрелил
мародера - хрен его знает, интеллигент он был  или  нет,  просто  падло...
Кого теперь пристрелить? Кто мародер? Я же и мародер! Обдираю красивости с
безобразного трупа общими  усилиями  убитой  войны  и  продаю  официальным
скупщикам с целью личного обогащения... Но  разве  я  один?  Разве  я  это
начал? Разве этого требую от других я? Да-а... А ну-ка, вслух! Тут уж не о
трех пальчиках разговор завяжется! И  ужас-то  в  чем:  не  побежит  вслед
буксующей по распутице "эмке" особиста святая девушка, не  оскользнется  в
грязи, не закричит, задыхаясь: "Они разберутся, я верю! Я буду ждать тебя!
Я приеду к тебе!" Все, все знают, как они разберутся. Жена скажет:  "Ты  о
детях подумал, старый истерик?" А лети  скажут:  "Тебе  что,  больше  всех
надо?" А Наташка скажет: "Только не вздумай упоминать мое имя. У меня муж,
между прочим, мне с ним еще жить и жить". А парторг скажет: "Ох,  Михалыч,
вот уж от тебя не ожидал... Но теперь - извини".
     -  Пожалуй,  мне  пора.  Надо  подготовиться,  до  передачи  осталось
немного.
     - Как желаете, - сухо проговорила генеральша. - Не  смею  задерживать
столь занятого человека.
     - Не сердитесь, - сказал Сабуров примирительно.
     - Как желаете, - упрямо повторила  она.  Наверное,  сама  еще  выпить
хочет, догадался Сабуров. - Право,  если  вам  действительно  приятно  мое
общество...
     - Оно мне действительно приятно, - Сабуров прижал руки к груди и даже
слегка поклонился.
     - То вы могли бы подготовиться вчера.
     Вчера я еще даже не знал, что выступаю,  подумал  Сабуров.  Но  вслух
этого, конечно, не сказал.
     - Вчера утром я был еще в Свердловске, я  вам  рассказывал.  Прилетел
только к вечеру. Там была напряженная программа.
     - Могли бы поработать ночью. Я  знаю,  творческие  люди  всегда  мало
спят.
     - Вы недосыпали когда-нибудь,  чтобы  сделать  другу  приятно?  -  не
выдержал он. - Хоть раз?
     Анна Аркадьевна гордо выпрямилась в кресле.
     - Я ведь женщина, - проговорила она с неподражаемым достоинством.
     Сабуров глубоко вздохнул, как перед прыжком в ледяную воду.
     - Простите, - сказал он. - Я забыл.
     Он вскочил, в прихожей схватил шляпу и плащ и попытался выйти  сквозь
закрытую дверь. На миг стало шумно.
     В этот миг генерал Пахарев осторожно выглянул из кабинета в приемную.
Женечка была на месте. День кончился, но раз шеф не ушел,  она  продолжала
работать. Пахарев притворил  дверь,  перед  зеркалом  тщательно  пригладил
седые, редкие волосы. Совсем скоро песок  посыплется,  подумал  он.  Жаль,
конечно. Ну хорошо хоть академию поднять  успел.  В  свое  время  Штеменко
вместе  с  резко  критическим  отчетом  представил   Малиновскому   личную
рекомендацию на замену начальника. Это была большая честь. Но и  работа  -
адова... Ох и кабак тут цвел! Одолел... Да,  но  Белков,  которого  сняли,
теперь уже маршал. Не то худо, что он же мной и командует... А,  не  стоит
об этом. Генерал достал из портфеля роскошную коробку конфет. Вот лучше об
этом. Поднял руку, чтобы пригладить волосы, и вспомнил: он это уже сделал.
Смешно, подумал он. Нервничаю, как пацан. Хочется сделать ей приятное,  но
как, уже забыл. Да если б и вспомнил - тридцать  лет  назад  это  делалось
иначе. Даже не уверен, прилично  ли  вообще  поздравлять  женщину  с  днем
рождения, если ей пятьдесят; вроде бы мужчина  не  должен  знать,  сколько
женщине исполнилось...
     Она была его секретаршей двенадцать лет, и это была секретарша, каких
нынче редко встретишь. Не злобный издерганный цербер, и  не  вертихвостка,
весь день треплющаяся с молодыми офицерами,  -  друг,  помощник,  коллега.
Работник. За эти годы Пахарев почти ничего не узнал о ней  самой  -  кроме
того, что единственный сын  ее,  пограничник,  потерял  руку  в  одном  из
дальневосточных  инцидентов  шестьдесят  девятого  года.   Опять   генерал
подумал, сколь многим он обязан Женечке. И это  не  уязвляло  достоинства,
напротив. Было бы куда хуже, если б он волок все один, а кругом  -  только
Белков да жена с  дочкой.  Как  приятно  быть  многим  обязанным  хорошему
человеку. Как  приятно,  когда  тебе  помогает  тот,  кто  дорог.  Генерал
машинально пригладил волосы чуть потной ладонью и распахнул  дверь,  держа
коробку в руке. Женечка встрепенулась, подняла глаза от неизбывных бумаг.
     - Женечка, - проговорил Пахарев, широко шагая к ее столу. Она встала.
Он  подошел   и   неловко   протянул   коробку.   -   Поздравляю   вас   с
двадцатипятилетием два раза, - выдал он придуманную месяц назад фразу.
     В ее глазах мелькнуло недоумение, потом она порозовела, как  молодая,
и смущенно засмеялась.
     - Степан Филимонович, ну что вы!..  стоило  ли!  -  она  хозяйственно
перевернула коробку. И Пахарев, отметив это  движение,  подумал,  что  его
замечательная Женечка считает каждую копейку в течение многих, многих лет.
Близоруко прищурилась. - Боже правый, сорок рублей!
     Генерал приходил в себя. Ей явно приятно, это главное.
     - Я желаю вам миллиона благ, и главное - чтобы вы не старели,  -  без
подготовки, неожиданно для себя  продолжил  он.  -  Не  смейтесь,  это  из
корыстных побуждений. Без вас здесь все развалится.  За  эти  годы  вы  не
старели, отнюдь. Взываю к вашему патриотизму, к чувству долга, прошу  -  и
впредь да будет так.
     Складно получилось, с удовольствием констатировал он. Он  уже  забыл,
когда говорил без подготовки.  Пожалуй,  в  подполковниках  уже  почти  не
говорил.
     Она достала из сумочки платок и промокнула глаза.
     - Благодарю вас, Степан Филимонович, - сказала она. Моргнула, подняла
блестящий взгляд. - С вами работая, просто невозможно стареть.
     - Женечка, не надо про меня! Нынче же ваш день!
     Она тепло улыбнулась, кивнула, и до Пахарева вдруг дошло, что  она  и
впрямь не постарела. Лишь щеки чуть втянулись, да глаза стали щуриться.
     Такого уважения, такой нежности он не испытывал ни к  одной  женщине,
никогда.
     Женечка посерьезнела и собралась  сказать  что-то  явно  деловое,  но
генерал перебил. Он не хотел, чтобы эти минуты кончились, не хотел дел, не
хотел быть генералом.
     - Все-все, - сказал он. - Не то, что день - вечер на исходе, Женечка,
- ему было приятно произносить ее имя. -  Идемте  отсюда.  Никаких  больше
дел.
     И растворил перед Женечкой дверь. Она сказала: "Благодарю  вас"  -  и
вышла в сумеречный коридор. Генерал за ней. Но вынужден  был  остановиться
вдруг и повернуть назад, пробормотав: "Виноват". Вернулся, взял  портфель,
запер кабинет. Все перезабыл... Все неглавное перезабыл.
     Женечка его ждала, но тепло ушло. Генерал это понял сразу, и  сердце,
ощутимое с утра, заломило сильнее.
     - Звонил Белков, - сказала Женечка деловито.
     - Касательно чего?
     - Спросил, перекрашены ли стены приемной.
     - Простите? - Пахарев даже остановился.
     - Прошлый раз ему почему-то не понравился цвет.
     - По моему разумению, цвет прекрасный... А, собственно, какой?  -  он
не помнил. Цвет стен собственной приемной не помнил,  а  ведь  только  что
вышли из нее. - Что вы ответили?
     - Что не перекрасили, так как он не указал цвет замены.  Он  крикнул,
что не шутит, и бросил трубку.
     Пахарев вздохнул.
     - Вот еще дичь... - пробормотал он.
     - Степан  Филимонович...  что  я  хотела  вам  сказать...  -  Женечка
замялась. - Вы как-нибудь намекните ему... или расплатитесь со мной в  его
присутствии. Ведь кофе, пирожки, колбасу - я все покупаю на свои деньги  в
буфете, пока вы играете, а... вы же видели сами, как он ест.
     Пахарев молча нырнул рукой в боковой карман кителя, извлек портмоне и
вынул оттуда двадцать пять рублей.
     - Будьте  добры  принять  пока,  -  сказал  он.  -  Потом  что-нибудь
придумаем.
     Чуть поколебавшись и виновато заглянув ему в глаза, она взяла.
     - Опять платите вы, а не он...
     - Женечка, не надо так переживать, - почти жалобно попросил  генерал.
- Прошу вас. Игра продлится всего пять дней.
     Машина ждала.
     - Подвезти вас? - спросил Пахарев неуверенно.
     -  Да  нет,  я  трамвайчиком,  -  она  остановилась,  неловко   зажав
необъятную коробку под мышкой. - И так уж шушукаются по углам... то  ли  я
подлиза, то ли совсем... извините...
     Генерал беспомощно шевельнул длинными руками.
     - В данном случае подлиза, скорее, я... - он постарался улыбнуться. -
В таком разе, до свидания... - он мучительно  пытался  сообразить,  какими
словами отогнать ее черные мысли об очередном визите полновластного  хама,
но не находились слова, и Женечка вежливо простилась, чуть склонив голову,
и пошла к проходной. Сзади положительно ей двадцать лет, подумал  Пахарев,
с тоской  провожая  Женечку  взглядом.  Дождался,  пока  она  скроется,  и
медленно, вдруг погрузнев, заполз в машину. Достал ампулу с валидолом.
     - Домой, - сказал он угрюмо.
     Дома было неспокойно. Приехала дочка и плакала.  От  нее  чуть  пахло
вином - зашла прямо с вокзала к подруге, с которой отдыхала на Кавказе,  и
они там немножко посидели, так пояснила шепотом жена. "Здравствуй, папа, -
выдавила дочь, будто рассталась с отцом  вчера,  а  не  в  июне,  и  опять
заголосила: - Он не позвонит, я знаю! Меня никто не любит!" - "Неправда! -
кричала жена. - Я тебя люблю! Тебя любит Юрик!" - "Что Юрик, что Юрик!  Он
не настоящий!" - "Вырастешь, встретишь  настоящего  человека,  и  он  тебя
полюбит, тебя не может не полюбить настоящий человек!"  -  "А  сейчас?"  -
"Юрик сейчас..." - "А кого ты сама-то любишь?" - спросил  генерал  громко.
Дочурка, рыдая, сообщила, что ей любить еще срок не вышел, что  ее  должны
завоевать. "Степан, опять ты! - злобно повернулась к нему жена. - Не время
для нравоучений! Виканька взрослеет, у  нее  появляются  естественные  для
красивой женщины потребности - вызывать восхищение, вызывать любовь,  быть
в центре внимания..." - "А для  некрасивой  женщины  потребность  вызывать
любовь противоестественна?"  -  спросил  Пахарев.  "Боже  правый!  -  жена
схватилась за виски. - Ты не в духе, так прямо и скажи: я не в духе, я  не
могу вести серьезный разговор! Так?" На экране телевизора  серый,  испитый
человечек, вздрагивая от усердия обвислыми щеками, долбил напористо: "Меня
привлекают те периоды в жизни нашей страны, когда выявляется все лучше..."
- "Только бы он позвонил! Ведь я же сперва ему понравилась!" - "Он слишком
молод! Двадцать лет - это не мужчина! Виканька,  молодой  художник  -  это
вдвойне  не  мужчина.  Ты  обязательно  встретишь  настоящего  мужчину..."
Обвислый, совсем войдя в раж, стукнул кулаком по столу, за которым  сидел.
"Я и впредь не собираюсь подсчитывать, сколько у меня положительных героев
и сколько отрицательных, почему одних больше, других  меньше,  потому  что
изображаю действительность не  по  расчетам,  а  так,  как  вижу  ее,  как
воспринимаю!" - "Да выключи ты этого дурака!" - не выдержала Вика. "Это не
дурак, это большой писатель! У  него  такие  тиражи!"  -  закричала  жена.
Генерал забился в кабинет. Если бы можно было, он бы забаррикадировался.
     В кабинете было тише - дом старой постройки,  просторная  целительная
мякоть книг вдоль стены... Благовест писателя уже не бесил, а смешил. Боль
в сердце поутихла.  Но  не  прошла.  Совсем  износился,  подумал  Пахарев,
усаживаясь в любимое кресло и неторопливо, со вкусом закуривая, на  пенсию
пора. Будет тебе завтра пенсия... Ладно, про завтра он подумает  потом,  а
пока - что там с  Виктошкой?  Эй,  Виктошка-нехорошка,  где  твоя  большая
ложка?
     И она, снизу заглядывая ему в глаза,  серьезно  возражала:  "Виктоска
холоска", и прятала за спину самостоятельно найденные и  сорванные  цветы:
колокольчик, лютик, пару ромашек, и говорила: "Ты меня  лугаес,  тогда  не
дам букетик..." И он поднимал ее своими громадными железными руками  прямо
в сверкающее небо, и Аннушка раскладывала нехитрую снедь  на  расстеленной
плащ-палатке, потому что был выходной, и они ушли  позагорать  на  полянке
парка, который  тогда  был  еще  почти  лесом;  раскладывала  заботливо  и
смотрела с опаской: "Не урони. Не крути. Ты закружишь ребенку  голову".  -
"Как тебе! - смеялся он богатырским смехом. - Такая у меня  привычка  -  в
свободное время кружить детям головы..." А из кустов доносились пулеметные
очереди,  разрывы  бомб,  гранат,  снарядов,  вопли   "ура"   -   Володька
десантировался куда-то... В каком же году это было? В шестьдесят  третьем?
Не помню... А ведь не так давно, можно посчитать. Да, но не стоит. Раз  не
помню, то и не стоит.
     А смешно сейчас вылететь в отставку, с восьмисот  рублей  на  триста,
то-то взвоет моя дражайшая... А академия? Как же она без  меня?  Он  сразу
вспомнил: прошлой осенью, стоило  ему  оказаться  в  госпитале,  его  врио
немедленно и необъяснимо ни с какой разумной точки зрения  закрыл  главный
вход  для  всех,  кроме  высшего  комсостава,  и  офицеры,  вольнонаемные,
слушатели, адъютанты обязаны были давать здоровенного крюка  до  маленькой
проходной в правом крыле; лишь пять  генералов  имели  право,  неторопливо
перебирая лампасами, будто красноперыми плавниками, шествовать по парадным
ступеням,  через  мраморный  вестибюль,  декорированный  простерши