насторожить его - но он опять судил  по  себе:  он,  выдумщик,
художник, насколько мог, сам старался открывать с Ингой как  можно  больше
нового, и в разнообразии, на этот  раз  доставшемся  ему,  видел  то,  что
пробуждало его собственную фантазию: огромную любовь. Вдобавок, в  отличие
от всегда  чуточку  зажатой,  действительно  застенчивой  Инги,  эффектная
девушка беспрерывно твердила: любимый... милый... обожаю тебя... о, как ты
прекрасен... нежный, нежный, нежный!.. - она могла себе это позволить, для
нее за этими словами ничего не стояло и оттого произносить их  было  очень
легко; но со стороны выглядело упоительно. Я Ингу  люблю,  милая,  прости,
ради бога прости, твердил Дима, захлебываясь от  своей  вины  и  опаляющей
благодарности к той, которая обнимала его и  отвечала:  да,  да,  я  знаю,
конечно, вы всю жизнь будете вместе... делай со  мной,  что  хочешь,  убей
меня, только не гони... Прости, прости, почти плакал  Дима.  И  чем  более
чувствовал себя жестоким  насильником,  тем  исступленнее,  тем  преданнее
ласкал и любил ту, которая так смертельно, так самозабвенно любила его.
     Потом они смотрели картины. Дима рассказывал  ей  все,  все  о  себе,
раскрывался до дна, и лишь иногда, как в  свое  время  -  Вику  или  Ингу,
наивно предупреждал: только больше не говори никому. Она слушала, но время
от времени пыталась перевести разговор с его личных переживаний на  других
людей, на его дела, контакты, планы. Иногда он отвечал,  чаще  расстроенно
гладил ее по руке, по плечу: этого я не могу сказать. Не  потому,  что  не
доверяю, ты не  подумай!  Но  меня  просили.  Я  обещал.  Так  создавалось
впечатление, что он знает прорву строго соблюдаемых тайн.
     Эффектная девушка  ушла  с  рассветом,  чтобы  тетя  Саша  ничего  не
заподозрила. Не провожай, что ты. Отдыхай, любимый. Как я  счастлива,  что
это произошло, если бы ты только знал. Не  волнуйся,  Инга  наверняка  уже
написала тебе - просто ты же знаешь, как почта работает... Спасибо тебе за
сегодня, родной мой.
     Дима долго сидел на измятой постели, как оглушенный.  Всем  существом
своим он чувствовал, что произошла чудовищная катастрофа.  Мир  необратимо
раскрошился. Рассказать Инге о происшедшем нельзя, этим он  убьет  ее;  не
рассказать - значит, никогда уже не быть  так  воедино,  как  они  были  с
самого первого вечера до дня ее отъезда.
     А эта удивительная девушка!  Где  она  сейчас,  что  с  ней?!  Он  же
фактически прогнал ее, прогнал; попользовался  как  последняя  сволочь  ее
громадной сверкающей любовью - и вытурил! Она прекрасна - а он вел себя  с
ней как с проституткой! Я подонок, подонок, стонал он,  обхватив  ладонями
слегка еще кружащуюся с похмелья голову. Я же ее убил!
     Он вышел на улицу и часа полтора  гулял  по  просыпающемуся  осеннему
городу. Страшный огонь в душе не угасал. Он вернулся, допил коньяк и  стал
работать.
     И он написал ту же самую картину! Тот же самый "Пожизненный поиск"!!!
     Только у лежащей девушки было лицо не Инги, а той, над чьим обожанием
он надругался.
     И он поехал в Москву. И позвал в гости Шута. И он нашел  и  позвал  в
гости Лидку, которая давно уже ушла от таксиста, но об инженере еще  и  не
думала,  а,  в  общем-то,  продолжала  тосковать  о  Шуте.  И  когда   они
встретились у него, и чуть опоздавшая Лидка, увидев Шута,  повернулась  на
пороге, чтобы немедленно уйти, он остановил ее и сказал: "Я  тут,  братцы,
гениальное полотно создал. Хочу подарить вам на свадьбу".
     И она произошла, эта свадьба! И сын родился! И Шут  и  Лидка  назвали
его в честь Димы, к тому времени опять уже погибшего в тюрьме, - Димой!
     Дима вернулся в Ленинград дневным  поездом.  Весь  вечер  писал  Инге
нескончаемое письмо, слово "люблю" повторялось  там  в  разных  сочетаниях
сорок семь раз. Заставил себя оборвать текст  едва  ли  не  на  полуслове,
поняв, что может писать так хоть до утра. Про новую картину, про поездку в
Москву не написал ни строчки.  Картина  и  поездка  были  связаны  с  той,
безумно влюбленной, про которую Инге нельзя, нельзя,  нельзя  было  знать.
Говорить о картине было все равно, что говорить о той.
     Письмо он отправить успел.
     Назавтра, возвращаясь вечером домой, он увидел у  входа  ту  девушку;
она ждала его, она не могла без него - и он  так  обрадовался,  будто  это
вернулась Инга. Подбежал, глупо спросил: "Ты жива?" Этот  дурачок  всерьез
боялся, что, достигнув пика и смысла своей любви, отдавшись ему  и  будучи
не в силах быть с ним постоянно, она может покончить с собой.
     Она была очень даже жива. Через четверть часа они лежали в постели. И
попросил этого уже Дима - потому что такой любви нельзя  отказывать  ни  в
чем,  и  потому  что  он   не   мог   больше   унижать   эту   прекрасную,
самоотверженную, одухотворенную девушку, дожидаясь хамски и  самодовольно,
когда она снова сама начнет молить о близости. И опять он объяснял: я Ингу
люблю, прости; я не смогу ее бросить, прости, - и она прощала его так, что
будь здоров. Он, неопытный, в сущности, мальчишка, иногда даже  стесняться
начинал чересчур откровенных ее действий, но в то же  время  восхищался  и
благоговел, ведь для него все это было  от  преданности,  от  любви...  и,
исступленно желая  хоть  сейчас  порадовать  ее,  он  ласкал  ее  с  такой
страстью, с таким пылом, с какими Ингу ласкал далеко не всегда.
     Но девочка слегка сменила ракурс. Когда они лежали,  отдыхая  и  едва
слышно, губы в губы, беседуя о  том,  что  происходит  вокруг,  она  стала
говорить невзначай:  ну  не  у  нас  же  только  сволочи  сидят  -  в  ЦРУ
каком-нибудь их тоже хватает... Он не понимал. Что мы о них знаем?  Я  вот
часто думаю, любимый... Мы их честим, честим - а может, им помочь надо? Он
не понимал. Ну вот мы все стукачей боимся  -  а  почему?  Стучать-то  одни
подонки идут и врут, врут, в своих целях кого хотят, того  оговорят,  кого
хотят, того в выгодном свете выставят - а наверху верят и делают ошибку за
ошибкой! Вот если бы такой порядочный человек, как ты...  Он  не  понимал:
он, как сумасшедший, без умолку говорил, как они с Ингой любят друг друга,
как  они  повстречались,  как   они   друг   друга   вдохновляют,   потом,
захлебываясь, почти плача, шептал: "Господи, какая  та  хорошая!..  и  лез
заниматься любовью. Она дала ему некоторое время поговорить про  Ингу.  Ты
ведь Ингу в черном теле держишь, сказала она затем открытым текстом, долго
она так не выдержит - а какой-то достаток сразу появился бы... Он  в  упор
не понимал, о чем она. Дохлый номер.  Когда  Дима,  тактично  сказав,  что
пойдет на кухню попить, на цыпочках побежал поперек скрипучего коридора  в
туалет, она обернутыми в носовой платок пальцами вынула  из  "Саммэр  бэг"
три полиэтиленовых пакетика с белым порошком и небрежно швырнула  в  угол,
где  одно  к  одному  стояли  духоподъемные  полотна.  Пакетики  вразнобой
пошлепались на рамы и с шелестом съехали в щели.
     Она ушла с рассветом. Прощай, любимый. Нет-нет, не провожай. Отдыхай.
Тебе нужно очень много сил для работы. Не убивайся так, милая, пожалуйста,
умолял он. Ну я же обыкновенный, даже скучный, таких  миллионы...  ты  еще
полюбишь, и тебя полюбят обязательно, ты такая красивая, такая добрая, так
умеешь все, я боготворю тебя!.. Он упал перед ней на колени, стал целовать
ей ноги. Она мягко высвободилась. Прощай, любимый. С обыском пришли  через
два часа. Это время он так и просидел неподвижно на полу.
     Когда достали пакеты, Дима даже не испугался  -  подумаешь,  мало  ли
барахла  там,  за  старыми  холстами...  "Героин",  -  уважительно  сказал
сержант. "Что-о?!" - обалдел Дима и, тут же, собравшись, громко, как  учил
Олег, заявил: "Протестую! Наркотик  подброшен  при  обыске!"  "Нет-нет,  -
испуганно замотали головами понятые, - мы видели, что мы не  видели!..  Мы
не видели, что подброшен!.." "Видимо,  придется  ехать,  господин  великий
художник", - с превосходством и скобарской ухмылкой сказал лейтенант.
     А Инга задерживалась. Она уехала не просто так, она была беременна, а
рожать не было никакой возможности, ребенка им было не  прокормить,  да  и
тот образ жизни, который они вели, тот отлучающий от всякой материальности
постоянный  творческий  экстаз,  который  их  сжигал,  не   располагал   к
необдуманным родам. Надо было прерывать, но она не могла, не  имела  права
делать это при Диме, от него ведь не скроешь;  и  очень  не  хотелось  его
волновать; кроме того, она  боялась,  что  из  жалости  к  ней  он  станет
уговаривать ее, раз уж так получилось, оставить ребенка, но она-то  знала,
что при их жизни выбрасывать младенца  в  мир  -  преступление.  Дома  она
ударила по народным средствам и перестаралась, началось кровотечение.  Все
открылось. "Брось его, брось! - кричала мама, и отец  со  свалившимися  на
кончик носа очками,  в  разношенной  майке  и  трениках,  подтверждающе  и
скорбно кивал. - Это же не мужчина, это же черт знает  что!"  "Бросить?  -
тоненько  кричала  Инга.  -  Кого?  Его?  Да  я  лучше  сдохну!"  "Вот   и
сдохнешь!.." - опасливо басил отец и тыкал пальцем в нее, лежащую.  "Я  не
от него сдохну, а без него сдохну! Да будут, будут дети! Десять детей!  Но
только от него - слышите?!" "Ты же наукой хотела заниматься!  -  причитала
мама. - У тебя же талант был!" "Был?! - совсем зверела Инга. - Да  у  меня
его сейчас полный стол, этого таланта!"  Родители  несколько  растерялись,
когда выяснилось, что уже законченный Ингин диплом  -  это  почти  готовая
диссертация, и что ее чуть ли не силком тянут в аспирантуру. Тот накал,  в
котором они жили с Димой, был для работы куда животворнее, чем  любая  так
называемая спокойная творческая  обстановка.  "Он  тебе  изменит",  -  уже
бессильно,  уже  капитулируя,  пустила  мама   последнюю   торпеду.   Инга
посмотрела на родителей с бесконечным презрением. "Дураки вы",  -  сказала
она и повернулась к стене. Она была еще очень бледная, почти как  подушка.
Родители молча пошли к двери.
     Конечно, она была уверена, что не  изменит.  Она  помнила  каждую  их
ночь. Дима не мог изменить.
     "Ты ведь умереть могла, доча", - тихо  сказала  мама,  запнувшись  на
пороге. "Умереть?! - возмутилась Инга. - Да ведь это  все  равно  что  его
бросить! Я его не брошу."
     На кухне родители долго  молчали,  не  глядя  друг  на  друга.  Кипел
забытый чайник, крышка на нем дребезжала, мелко подскакивая. "Опоил он ее,
- сказала мама. - Честное слово, опоил."
     А  Дима  и  не  изменял.  Восхищение  душевной   красотой   нежданной
возлюбленной, благоговейный восторг перед бескорыстием и безысходностью ее
чувства к нему,  упоительная  власть  над  новым  телом,  таким  жаждущим,
преданным и творческим, навечно врезанная в душу  мучительная  вина  перед
обеими - это вызвало в нем шторм совершенно ему  до  сих  пор  неизвестных
эмоций, и все они шли в дело, все они колоссально обогащали его внутренний
мир, а  значит,  колоссально  обогащали  его  любовь  к  Инге,  делали  ее
мужественней и страстей. Дима так ничего и не понял. Голова у него  совсем
не тем была занята. Уже в камере, будто даже теперь у него других  проблем
не было, ему приснилось, что Инга и та девушка  сидят  вместе  у  него  на
кухне, Инга разливает чай, девушка достает из "Саммэр бэг" батон и  масло,
и обе деятельно обсуждают, как ему, Диме, помочь, и как,  если  помочь  не
удастся, его ждать. "Поживи пока со мной, - говорит Инга, - а то так худо,
просто поговорить не с кем. Кто меня поймет,  кроме  тебя...  Ты  его  как
любишь? Ужасно?" "Ужасно." "И я ужасно". Только этот вариант был спасением
- ведь, значит, можно и Инге не врать,  и  девушку  не  унижать:  Дима  от
счастья заплакал во сне, проснулся с мокрым лицом. И,  проснувшись,  сразу
понял, что это невозможно; и такая тоска его взяла,  такая  безнадежность!
Раз это невозможно, значит - всему конец. С тоски  он  чуть  не  начал  на
допросе говорить про всех все, что от него хотели. И  только  в  последний
момент подумал: ведь пока я сижу, им делить нечего - значит,  все-таки  не
совсем невозможно... Следователь, уже почувствовавший слабину и  сладостно
в нее юркнувший, опять получил щелчок и только сплюнул от досады.
     Эффектная  девушка  умерла  от  СПИДа  в  восемьдесят  девятом;   но,
поскольку заразилась  она,  общаясь  с  иностранным  гражданином  не  ради
собственного удовольствия, а по  работе,  в  партикулярную  статистику  не
попала, и те, с кем она встречалась после этого гражданина, никак не могли
своевременно заподозрить изменений в своем организме - по мере сил они  до
поры до времени гуляли по стране, внося свою лепту  в  подготовку  вспышки
девяносто четвертого года.
     Пожилой офицер, нацеливший тогда еще  здоровую  девушку  на  Диму,  в
середине восьмидесятых вынужден был оставить свой сравнительно  невысокий,
но  такой  насиженный  кабинет  -  и   вскоре   устроился   преподавателем
общественных дисциплин в одном  из  василеостровских  ПТУ.  Подростков  он
ненавидел люто. Не было разговора, в котором он не стукнул бы  кулаком  по
столу и не рявкнул бы с искренним возмущением: "Это же шпана, шпана! У них
совершенно нет идеалов!"
     Антисоветчины у Димы не нашли никакой - за последний  год  он,  начав
наконец становиться мужчиной и поняв, что Ингой и тетей Сашей рисковать не
имеет права, научился иногда  отказывать.  Навесили  ему  наркотики  и  на
сладкое - порнографию. Порнография действительно была. Дима  рисовал  Ингу
беспрерывно, во всех видах; от странного полотна  "Простодушная",  где  он
изобразил жену как подвергаемый всевозможным математическим искушением ряд
простых чисел, да так, что, хотя любовались все, смысл уловить могли  лишь
математики,  а  руководитель  Инги,  доктор  Глезман,  так   задумался   о
возможности  угаданных  им  в  блистающих,  радостных  цветовых  переливах
операций с простыми числами, что  наутро  безо  всяких  усилий  возобновил
работу над своим капитальным исследованием, буксовавшую уже почти год, - и
до  удивительно  поэтичного  "Вместе!!!",  где  одна-одинешенька   посреди
первозданной степи, счастливая  до  беспамятства  Инга  самым  натуральным
образом отдавалась теплому ночному ветру  и  дрожащему  сверканию  лунного
света, контурившему ее тело везде, где ее касался бы Дима, будь он с  ней.
Этой картины до обыска никто, кроме маниакально влюбленной в нее Инги,  не
видел; когда до "Вместе!!!"  дошла  очередь,  у  всех  троих  милиционеров
характерно шевельнулись форменные брюки в паху, и  лейтенант,  прервавшись
на полуфразе, несколько раз сглотнул.
     Странными изгибами тогдашнего законодательства  Дима  получил  те  же
пять лет. И погиб так же, только не в январе семьдесят шестого,  а  в  мае
восьмидесятого, когда с окрестных сопок уже сошел  снег,  и  южные  склоны
зазеленели. Я опять вызвал стоп-кадр и долго смотрел на мальчишеское  лицо
с губами, покрытыми запекшейся кровью, искаженное  ненавистью  и  смертной
тоской лицо последних мгновений, и знал, что больше никогда,  никогда  его
не увижу.
     У Инги были дети. Не десять, но двое. И не от Димы. Она вышла замуж в
восемьдесят шестом.
     Я долго пытался выяснить, смог бы Дмитрий Шутихин, рожденный  в  этом
варианте, противостоять лунному  энцефалиту  столь  же  успешно,  сколь  в
первом, реализовавшемся. Достоверно доказать это мне не удалось;  по  мере
удаления от узла вероятности множились, слоились, растекались, плыли,  как
воск горящей свечи. Но в пределах той, уже довольно заметной  погрешности,
которую давало напластование допусков, - округленно полтора процента  -  я
мог уверенно сказать: да, этот холодный яростный гений, не в пятнадцать, а
в  одиннадцать  лет  пришедший  с  матерью  в  палату  к   умирающему   от
радиогенного рака отцу, и здесь успел бы. Успел бы. И никто, кроме него.
     Поэтому Джамшид может говорить, что ему угодно. Он неправ. Конечно, и
наоравшую на Юрика Вику, и Юрину маму, из-за смерти которой  задавил  Ингу
главный инженер, и эффектную девушку из второго варианта тоже  можно  было
бы, казалось, назвать спасителями. Но это именно  формальная  причинность.
Эти люди просто делали свои обычные дела, они просто берегли себя  или,  в
лучшем случае, своих близких. Только Дима сумел, и сумел в обоих  случаях,
перекодировать свою боль, свою вину  и  весь  грязный  окружающий  хаос  в
виртуозно направленный этический толчок, переломивший ситуацию. Только  он
со  своей  блаженной  любовью  и  кистью  встал  на   пути   естественного
накручивания зла, как если бы в падающей на Хиросиму бомбе некий  нейтрон,
не думая  о  сотнях  тысяч  японцев  внизу,  руководствуясь  исключительно
личными  мотивами  -  скорее  всего,  очередной   страстью   к   очередной
пролетающей мимо альфа-частице, вопреки всем законам  физики  так  нелепо,
так нелинейно направил бы свой полет, что, к негодованию  всех  остальных,
ненароком прервал бы уже начавшуюся цепную реакцию деления.
     И передал эстафету часовщице Лидке и ее  не  подозревающему  о  своей
власти властелину.
     Связанные с  рождением  Димы  Шутихина  и  гибелью  Димы  Садовникова
событийные ряды обоих вариантов носили какой-то фатальный характер.  Впору
было  бы  удариться  в  сотериологическую  мистику,  если   бы   последние
достижения тахиопсихологии, стимулированные в значительной  степени  нами,
историками, уже не раз встречавшими подобные инварианты,  не  намекали  на
иной ответ.
     Вид  в  целом  каким-то  образом  получает  информацию  из  будущего.
Особенно  это  касается  информации  о  близящихся  катаклизмах.   Никакая
отдельно взятая особь не осознает ее ни в малейшей  степени  -  но  вид  в
целом как  бы  чует  нечто  впереди  и  заблаговременно  старается  как-то
перегруппироваться, реорганизоваться, с тем,  чтобы  избежать  катастрофы.
Причем, поскольку катастрофы находится  на  наиболее  вероятном,  на,  так
сказать, нормальном  пути  развития  -  иначе  не  возникло  бы  "видимого
предчувствия" - "объехать" поджидающую в темноте  пропасть  можно,  только
стимулируя  поведение  маловероятное,  ненормальное  и  затем   выстраивая
цепочки вызванных этим поведением маловероятных событий так, чтобы  пинком
редчайшего стечения обстоятельств выплеснуть из русла тупо, как  вода  под
уклон, льющуюся в будущее биомассу. Мертвая  материя  всегда  движется  по
наиболее вероятному пути, даже случайности не нарушают  закона  неубывания
энтропии. Живая способна нарушать этот закон и уподобляется струйке  воды,
карабкающейся вверх по стене.
     Первыми  откликаются  на  бессознательные,  совершенно  инстинктивные
попытки спрыгнуть с грозящего гибелью естественного хода дел  те,  кто  по
складу характера и так склонен к нестандартным мотивациям и кто, вдобавок,
вообще все чувствует обостренно. Они и  обычно-то  находятся  под  сильным
давлением. В те же моменты, когда им приходится переводить  движение  вида
на объездной путь, они становятся особенно уязвимыми. При  этом  чудовищно
то, что никто из них не действует  целенаправленно.  Просто  раскачивающая
гибельную   прямолинейность   доминанта    странных,    нелепых,    иногда
воспринимаемых даже как извращение - но  всегда  абсолютно,  казалось  бы,
бесполезных, антипрагматичных  -  переживаний  и  поступков  расцветает  и
разбухает  вдруг  как  земляника-мутант,  вымахавшая  в  рост  человека  и
усыпанная плодами величиной с кокосовый орех.
     В домеханических культурах существовали институты, как-то  защищавшие
таких людей. Категории "святости" или "блаженности"  в  христианстве  либо
исламе, или, например,  "благородного  мужа,  не  встретившего  судьбы"  у
конфуцианцев... Буржуазная, а затем тоталитарная культура раздавили  их  в
два нажима:  первая  сделала  смехотворными,  вторая  -  подрасстрельными.
Понятия "чести" или хотя бы  "порядочности",  столь  удачно  оправдывавшие
большинство видов антипрагматичного  поведения,  дававшие  им  общественно
уважаемую мотивац