почти закричала Лидка. - Мы поможем, врачи
помогут, я разговаривала сейчас с главврачом, он очень  опытный!..  Я  все
время буду тут, никуда не уйду ни на секунду!
     - Хоть сейчас-то не ври, - отчетливо сказал Шут. - Через месяц  замуж
выскочишь.
     И тут не выдержал Дима.
     - Ну вот зачем ты маму обижаешь? Болеть болей, а маму не обижай!
     - Что ты, Димочка! - глотая слезы, перепуганно залепетала Лидка. - Мы
так играем! Просто мы так играем! На самом деле мы всю  жизнь  друг  друга
любим, как бешеные! Ты же знаешь!
     Они не сразу поняли, что за бульканье донеслось  откуда-то.  Замерли.
Чуть приоткрыв запавший, почти беззубый рот, Шут смеялся, ласково глядя на
них обоих.
     - Сын прав, - отчетливо, старательно выговорил он. - Больше не буду.
     Лидка стремительно наклонилась над ним, схватила его высохшую,  будто
бы и мышц, и костей уже лишенную руку. Прижала к груди.
     - А я  права,  Коленька?  -  едва  слышно  спросила  она,  с  мольбой
заглядывая ему в глаза. - Я права?
     Его пальцы, тонкие и ломкие, словно лапки синицы, чуть шевельнулись у
нее между ладонью и грудью. В последний раз он ее поласкал.
     - Пава, - сказал он.
     Через два часа он потерял сознание и, хотя Лидка и Дима  не  выходили
из палаты до самого конца, поговорить больше не удалось.  Шут  умер  через
три дня.
     С похорон  ехали  молча.  Молча  поднялись  на  лифте.  Молча  вошли.
Поседевшая Лидка села в кресло у окна. В этой небольшой, но такой уютной -
она так старалась! - квартирке Шут не успел побывать. Под этим потолком он
никогда не просыпался. Этот воздух его не помнил.
     Дима в своей комнате что-то наигрывал на гитаре очень  тихо  и  очень
печально.
     - Слушай, Дим, - сказала Лидка. Музыка затихла мгновенно. - Ты прости
меня. И не считай занудой или сумасшедшей. Наверное, несколько  месяцев  я
смогу говорить только о нем. Я  понимаю,  тебе  может  иногда  становиться
скучно, но потерпи, пожалуйста.
     - Да я сам только о нем и думаю, - угрюмо  ответил  Дима.  Комнаты  и
стены были такие, что позволяли беседовать, не повышая голоса. -  Странный
был мужик... Но бубенный! - это было словцо, в начале девяностых пришедшее
у сверстников Димы на смену бытовавшим прежде "классный" или, чуть  позже,
"клевый" и  "крутой";  "бубняк!"  -  говорили  ребята  в  качестве  высшей
похвалы. - Как-то... по-дурацки все!.. - Помолчал, потом  яростно  хлопнул
ладонью про деке. - Черт бы побрал все эти болезни! Убил бы!
     В 2005 году он разработает теорию волновой реабилитации  подсинапсов.
В десятом, после бурных и не всегда корректных споров, с  ледяной  яростью
парировав все  попытки  обвинить  его  в  жульничестве,  в  вымогательстве
государственны  денег  и  вывести  на  чистую  воду,  начнет  отрабатывать
методику  биоспектральной  реставрации  клеток.  В   первую   очередь   он
попытается применять  методику  к  клеткам  мозга,  поврежденным  лучевыми
ударами. В четырнадцатом методика уже разработана, и только тогда Шутихину
дают лабораторию - когда способ борьбы с лучевыми поражениями  практически
всех степеней и с радиогенными патологиями им, в сущности, уже создан.  Он
заражает идеями еще пятерых молодых. Он работает  и  руководит  фанатично.
Как будто куда-то  спешит.  Как  будто  все  еще  надеется  успеть.  И  он
успевает. К тому моменту, когда лунный энцефалит смерчем пойдет по  Земле,
на стыке дистанционной генной инженерии и биоспектральной  внутриклеточной
терапии  созданы  экспериментальные  излучатели,  позволяющие  творить   с
разрушенными клетками чудеса на любом уровне  избирательности.  Кинжальный
удар субвируса пришелся в уже выкованный броневой щит, который,  зазвенев,
чуть подался -  одиннадцать  месяцев  прошло,  прежде  чем  удалось,  чуть
модифицировав  излучатели   против   нового   противника,   поставить   их
производство на поток по всех странах  мира  -  и,  упруго  распрямившись,
отбросил врага навсегда.
     А Дима Садовников, вернувшись в Ленинград  после  того,  как  подарил
Шуту и Лидке свою  последнюю  работу,  сам  пошел  в  милицию  и  сам  все
рассказал. Он не знал, что его ищут; что отпечатки его пальцев  обнаружены
на  пиджаке  главного  инженера;  что  создан  по  показаниям   на   крики
подскочивших к окнам людей  довольно  приличный  его  фоторобот;  что  его
обязательно нашли бы дней через восемь - он просто пошел, потому что иначе
не мог. Потому что даже  не  собирался  скрываться.  Потому  что  даже  не
собирался жить.
     Но прежде всего он прямо с вокзала позвонил.
     Не отвечали очень долго. Был  конец  августа;  моросил  зябкий  серый
дождик, и капли стекали по стеклу кабины, сквозь которое, в створе  выхода
на Лиговку, Диме был виден  хвост  громадной  мокрой  очереди  на  стоянке
такси. Потом раздался щелчок. Заспанный, но бравый голос сказал:
     - Шорлемер на проводе.
     - Олег, это Дима.
     Пауза.
     - Ты что, офонарел?  В  такую  рань?  Распустил  я  тебя...  Придется
подзаняться твоим поведением, когда досуг будет...
     - Извини. Я только что с поезда, стою на вокзале и звоню тебе. У меня
срочное дело.
     - Н-ну...
     - Я уезжаю скоро, надолго. Черт его знает...
     - Фьюить! На Запад, что ли, собрался?
     - Скорее на  Восток.  Можно  оставить  у  тебя  работы?  Все-таки  не
пропадут. У тебя же бывают люди. Может, посмотрят. Может, понравится кому.
     - Боже мой, - Олег протяжно зевнул, а потом сказал  с  издевательской
аффектацией: - Как честный человек я должен привести в порядок свои  дела,
- и сам же усмехнулся. - Собрался дуэлировать, что ли?
     - Да, знаешь... такой тут Фанфан-Тюльпан получился... Так можно?
     - Дымок, у меня своих-то девать некуда!
     - Четыре работы. Самая большая - полтора на метр.
     Олег опять зевнул.
     - Прости, старик, - сказал он. - Очень напряженная была ночь.  Ладно,
вези. И цени мою доброту.
     - Спасибо.
     Самой большой работой была "Ложь". Впопыхах  и  в  треволнениях  Дима
забыл объяснить Олегу ее природу - да тот и не слишком-то был расположен к
разговорам,  сразу  стал   торопить:   "Ставь...   извини,   посидеть   не
приглашаю... сегодня очень занят..." Среди старых полотен Олега она стояла
в глухом углу мастерской несколько лет, но однажды, после того как Олег  в
очередной  раз  показывал  кому-то  свои  полотна,  "Ложь"  оказалась   на
поверхности. Как раз накануне Олег установил в мастерской цветомузыкальную
аппаратуру - мастерская была местом многоцелевого назначения  -  и,  когда
гость ушел, ничего не купив, принялся опробовать новую игрушку.
     В какой-то момент, отозвавшись на рокот бас-гитары, полыхнули красные
лампы, и Олег заметил в дальнем углу  короткое,  странное  движение.  Чуть
испуганно он уставился туда и через несколько секунд увидел,  как  на  зов
красного света из ничем не примечательной пейзажной картины рвется  совсем
другая.
     Он подбежал. Он почти сразу понял, в  чем  дело.  Он  только  не  мог
понять, как это сделано. В том, что вариохромный прием никем  и  нигде  не
применялся  столь  резко  и   столь   осмысленно,   он,   человек   весьма
эрудированный, не сомневался. Новый. Качественно новый прием! Это же шанс!
     Но, решив присвоить картину и наконец сделать себе имя на этой  вещи,
он лишил себя возможности обратиться к специалистам для исследования того,
в чем конкретно данная манера  заключается.  Между  тем,  не  зная  этого,
нельзя было поставить дело на поток. Едва не плача от бессилия, Олег  весь
вечер просидел на  полу  перед  полотном,  на  котором  происходили  почти
шоковые по психическому воздействию трансформации.
     Несколько лет ушло у него на то, чтобы разобраться.
     Но затем, наконец, настал его  час.  Посвященные  культуре  странички
запестрели заголовками типа: "Вариохромика - живопись нового  века?",  "О.
Шорлемер прокладывает свой путь..."  Олег  успел  сделать  около  двадцати
вариохромных работ. В  период  так  называемой  средней  перестройки  -  с
девяносто второго по девяносто шестой год прошлого века  -  его  имя  было
знаменитым. У него были подражатели  и  последователи,  европейские  музеи
покупали его полотна... И, тем не менее, одной  из  наиболее  значительных
его работ так и осталась Димина "Ложь".
     Хотя у Олега, не подозревавшего об истинном названии, она  называлась
"Правда". И это понятно. Для Димы и Инги было важно,  что  отвратительное,
мертвое  и  убийственное  им  все  время  пытаются  выдать  за   чарующее,
животворное  и  неизменное.  Для  Олега  было  важно,  что  все  чарующее,
животворное и неизменное, копни его как следует,  на  поверку  обязательно
окажется отвратительным, мертвым и убийственным;  к  тому  же  он  обыграл
название главной партийной газеты и тем сорвал еще одну волну дифирамбов.
     Но оторваться от бинарной структуры и пойти дальше Олег не смог. Даже
ослабление, а затем и полная утрата популярности в конце девяностых  годов
не стимулировали его и не подтолкнули  к  идее  более  пространных,  более
развернутых цветовых игр. Это  сделал  в  Чэнду  двадцативосьмилетний  Гао
Мин-хэн - правда, его блистательные картины-притчи были  не  семистопными,
как мечтал когда-то Дима, а пятистопными. Подспудно сработала традиционная
для Китая магия пятерки: пять первоэлементов мира, пять основных цветов...
С живым Олег конкурировать не мог, хотя  Гао  Мин-хэн  с  чисто  восточной
щепетильностью едва  ли  не  в  каждом  интервью  упоминал,  что  он  лишь
последователь, разработчик, что сяньшэн Шорлемер совершил открытие, а  он,
Мин-хэн, это открытие лишь применил - но надо было видеть,  как  скрежетал
Олег зубами, когда в руки ему попадали перепечатки подобных интервью!
     Димина "Ложь", подписанная "О.Шорлемер. ПРАВДА", висит сейчас в Лувре
рядом с самой изысканной и романтичной картиной  Гао  Мин-хэна  "Фея  реки
Ло".
     За  убийство  в  состоянии  аффекта  Дима  получил  пят  лет.  Мягкий
приговор. Но из лагеря Дима не вернулся. С его возрастом и  характером,  с
его светлым полудетским лицом прямая дорога ему была в "маньки",  так  это
иногда называли в ту пору. В январе 1976 года  пятеро  зэков  изнасиловали
его;  оклемавшись,  он  попытался  за  себя  отомстить  и,  действительно,
смертельно ранил одного из насильников  заточенным  электродом  сварочного
аппарата, а когда понял, что до остальных ему не добраться -  они  шли  на
него все четверо, тоже вооруженные, и ясно было, что они не  просто  убьют
его, а будут терзать долго и с удовольствием -  тем  же  самым  электродом
зарезался.
     Фабульную   развертку   я   здесь   уже   не   применял.   Узел   был
проанализирован, а дальнейшие судьбы этих людей не относились прямо к моей
теме; да и сил душевных не было, откровенно говоря, идти вместе с ними  их
страшными дорогами. Если бы я включился в Димину смерть так, как включился
в его любовь... Боюсь, Валя или Джамшид нашли бы за пультом  мой  труп  со
стигматом на  шее  -  там,  куда  отчаявшийся  мальчик  всадил  острие.  С
тысячекратной  скоростью  хроноскоп  пробегал  по  перепутанным  нитям  их
жизней, бестолково дергающим одна другую, другая третью, и  выцеживал  мне
на  дисплей  словесную   информацию   по   ключам:   "Работа",   "Смерть",
"Встреча"... а еще иногда я вызывал по какому-то  из  ключей  на  панораму
стоп-кадр - и долго всматривался в ставшие родными лица.
     Остаток дня я работал на вариотроне.
     Чтобы  действительно  понять  роль  какого-то  события,  нужно  знать
возможные альтернативы.  Я  строил  вероятностные  модели  иного  расклада
событий.
     Вне брака Лидка бы не родила. Еще почти  полтора  года  они  с  Шутом
мучились бы и не врозь, и не вместе и наконец разошлись бы -  похоже,  что
навсегда.  Еще  через  полтора  года  Лидка  познакомилась  с  симпатичным
таксистом, они съездили вместе на  две  недели  в  Майори,  все  вроде  бы
налаживалось, но так и не наладилось, она еще  не  оторвалась.  Она  вышла
замуж лишь четыре года спустя, за инженера со своего завода, и ровно,  без
особых эмоций, изменив ему лишь дважды, да и то мимоходом, жила с ним  всю
жизнь. Родила двух дочек.
     Шут  метался  все  истеричнее,  все  злобнее  -   и,   лишенный   той
удивительной точки опоры, точки  духовности,  которая  была  дарована  ему
судьбой в реализовавшемся варианте, уже через пять  лет  после  разрыва  с
Лидкой стал полным подонком. Его уже не мучило то, что  он  хочет  слишком
многого. Его злило лишь то, что ему дают мало. И он хватал, хватал. В зоне
четвертого энергоблока он подставил вместо себя других. Ничего  настоящего
не было  у  него  в  той  жизни,  кроме  разве  что  карьерной,  степенной
докторской, изначально он все-таки был талантлив,  хотя  куда  было  этому
тщательно выверенному на успешность тексту до набросков, оставленных Шутом
в мире, где Лидка, плача,  весь  первый  год  после  его  жестокой  смерти
разбирала его черновики, сводила, как умела, воедино, бегала  советоваться
к его друзьям и бешено добивалась, и добилась-таки публикации рукописи как
монографии...  Из  сформулированных  в  ней  принципов  впрямую   выросли,
например, наши гравилеты. Ничего настоящего не было бы у него в той жизни,
где Дима не подарил бы им "Жизненный поиск" - но именно  поэтому  Шут  так
цеплялся за жизнь. Прожил бы он на двадцать три года дольше, но так и умер
бы бездетным.
     Человека, который по задаткам своим потенциально  мог  заменить  сына
Лидки и Шута, незачем было долго искать. Он родился в Упсале в 19..  году.
К моменту вспышки пандемии лунного энцефалита ему было  тридцать  лет.  Он
уже начал бы успешно работать над теорией реабилитации  подсинапсов  -  он
шел бы тем же путем, теми же ступеньками, что и Дмитрий  Шутихин,  хотя  и
без его ярости, без его необъяснимой и ничем, казалось бы, не  оправданной
спешки. Он не успел бы. В реализовавшемся варианте  он,  будучи  лучшим  -
хотя и зарубежным - учеником Шутихина, сразу стал его  замом  по  науке  в
рамках международной программы "АЛЭ - Анти-Лунный Энцефалит". Без Шутихина
он смог бы дать реальный  результат  на  двенадцать  лет  позже.  К  этому
времени на Земле не было бы не то что  ни  одного  человека  -  ни  одного
кабана, ни одной совы, ни одной змеи.
     Вот каков был бы ход событий, если бы Дима  Садовников  через  четыре
дня после гибели Инги не поехал в Москву  с  подарком  для  своих  друзей.
Оставалось выяснить, почему он мог бы не приехать.
     Потому что мог бы не отпустить Ингу звонить.
     В пределах узла кроссинговера у него  оставалась  одна  вероятностная
вилка. Решись он на единственную резкую фразу - и  без  памяти  влюбленная
Инга подчинилась бы, хотя обижалась бы в глубине души и не была  бы  в  ту
ночь настолько счастлива, насколько могла бы  и  хотела.  Но  осталась  бы
жива. И утром уже перестала бы обижаться, позвонив наконец и с  изумлением
узнав, что ее спутницы по путешествию в Ленинград еще спят и, в  общем-то,
не слишком волнуются. Как  хорошо,  что  ты  меня  не  пустил,  без  конца
повторяла бы она потом, не  подозревая,  что  это  действительно  для  нее
очень, очень хорошо.
     Года через четыре Дима  уже  стал  бы,  как  говорили  тогда,  широко
известным в узких кругах  художником.  От  жизни  ему  требовалось  только
любить Ингу и рисовать; Инга так или иначе присутствовала в двух из каждых
трех его работ. Но внешний мир не позволял  такой  роскоши.  Сам  того  не
заметив, Дима оказался в рубрике нонконформистов, а затем  и  диссидентов.
По-прежнему никому, а в особенности Олегу, не в силах ни в  чем  отказать,
он уже собирал какие-то  подписи,  хранил  какие-то  деньги,  советские  и
иностранные, прятал и передавал какие-то  документы  и  тексты  все  более
крамольного содержания. Его вариохромное  полотно  "Растоптанцы"  подробно
проанализировали в одной из передач  о  подпольной  советской  культуре  в
Русской  редакции  Би-Би-Си  -  Дима  придумал  это   слово   от   глагола
"растаптывать", но в Лондоне, бог знает, с чьей подачи, ударение поставили
так, будто речь шла о танцах с притопом.
     Как раз в ту пору,  будто  тяжелая  пустая  канистра,  вываленная  из
кузова  летящего  под  откос  грузовика,   прогремел   "Метрополь"   -   и
гуманитарная  интеллигенция  в  который   раз   окончательно   стала   для
переваривающего великую страну головоногого государства врагом номер один.
     На одной  из  вечеринок,  в  которую  переросла  читка  абсурдистской
антитоталитарной поэмы "Красный козел", рядом с Димой оказалась  эффектная
застенчивая девушка с влюбленными глазами. Почему именно  на  Димину  долю
выпал удар более тяжелый, чем получало  большинство  тех,  кого  он  знал?
Трудно сказать однозначно. Отчасти потому, что он меньше болтал  и  больше
работал, невыгодно отличаясь этим от картонных борцов, среди которых текла
его жизнь, и опасно напоминая тех настоящих,  с  которыми  ему  так  и  не
довелось повстречаться. Отчасти потому, что, откликаясь на любую  просьбу,
он оказался как бы в центре некоей небольшой,  но  все  же  сети.  Отчасти
потому, что он был ничем не прикрыт - они с Ингой жили по-прежнему у  тети
Саши, жили почти впроголодь; не имели никаких связей или  хотя  бы  просто
знакомств в официальных структурах. У них  не  существовало  ни  тыла,  ни
опоры. Они летели. Но сейчас Инга уехала на пару  недель  к  родителям,  и
Дима страшно тосковал - четыре года они жили вместе, но он дня без нее  не
мог: все это было известно. Не без помощи  эффектной  девушки  Дима  выпил
больше обычного.
     Она  восхищались  его  работами.  Потом  они  танцевали.  Потом   она
восхищалась им. Потом они еще выпили и еще  танцевали.  Потом  он  ушел  в
ванную, чтобы  остудить  пылающее  лицо  и  хлебнуть  воды  из-под  крана.
Эффектная девушка  последовала  за  ним.  Нежно  помогла  ему;  заботливо,
длительно поправляла и расправляла его намокшие волосы,  тонкими  влажными
пальчиками касалась сзади его шеи и золотисто смеялась, когда он ежился  и
по-детски ойкал. Потом они танцевали вдвоем на темной кухне,  музыка  едва
доносилась из комнаты, но им хватало. Она жаловалась на одиночество.  Ведь
никого же нет, никого. Скотство кругом!  Я  задыхаюсь,  задыхаюсь!  Ничего
настоящего! А мы уже встречались, вы не помните меня? Он не помнил. Там-то
и там-то - нет, не  вспомнили?  Ну,  конечно,  столько  народу,  вы  такой
знаменитый, а я простая девчонка... Я видела у Чистозерова ваше "Око". Это
гениально, правда, гениально. Есть такое смешное, но очень хорошее  слово:
духоподъемно. Один художник так покажет правду, что повеситься хочется.  А
другой ту же самую правду покажет так, что  хочется  быть  в  любой  грязи
чистой, доброй, несмотря ни на что, потому что есть настоящее, есть,  надо
только его найти!.. Вот вы такой. Ради настоящего я выдержу все - и  боль,
и унижение... Да что я говорю! И боль будет тогда не боль,  а  счастье,  и
унижение будет не унижение,  а  счастье...  И  смотрела  преданно,  и  они
танцевали в темноте, прильнув. Дима  млел,  таял.  Плыл.  От  ваших  работ
становится легче жить. Легче переносить  все  и  оставаться  человеком.  Я
хотела бы все их посмотреть,  можно?  Ну  можно?  Они  дома  все?  Давайте
убежим?
     Когда они пришли к нему - тетя Саша работала  в  ночную  -  эффектная
девушка вынула из "Саммэр бэг" бутылку коньяку и, смущаясь,  поставила  на
стол. Украла там. Для нас. Вы не будете думать обо мне плохо? Они  выпили.
Осматриваясь, она походила по большой,  неприкаянной  комнате.  Вернулась,
подошла к Диме, ступая неслышно. Громадные  глаза  преданно  светились.  Я
люблю вас. Очень. Очень. Никого  нет,  кроме  вас.  Я  Ингу  люблю,  Ингу,
залепетал Дима. Я знаю. Все знают, какое вам счастье выпало на двоих.  Все
равно. Я не могу ничего с собой поделать. Не гоните меня,  умоляю.  Люблю.
Люблю. Не гоните меня.
     Так Дима изменил жене.
     Эффектная девушка оказалась весьма искушена в любви, и  хотя  бы  это
должно было