ся. - Логично. Только это не собачья кличка
в данном контексте, а имя. У По есть  рассказ.  Там  говорят:  ради  всего
святого. Монтрезор. Тебе надо было ответить: да,  ради  всего  святого.  И
замуровать меня в стену.
     - О! - воскликнула она, выпрыгивая из-под одеяла. - Это по мне, это я
с удовольствием!
     Она стала замуровывать его подушкой,  наваливаясь  и  прижимаясь.  Он
нехотя отбивался. Она успокоилась, села поверх сбитого одеяла, подушка  на
коленях, на подушке руки.
     - И устала же я, - сообщила она. - Хорошо, что день  рождения  только
раз в году.
     - Да, - ответил Шут, глядя мимо нее.
     - А какую сказку  нам  Димочка  рассказал  замечательную,  правда?  -
искательно спросила она, пытаясь заглянуть ему в глаза.
     - Чудит, - вяло пробормотал Шут.
     Она вздохнула.
     - Странно. Он такой добрый, а ты такой злой.
     - Примитивные категории, лебедь моя белая. Однобокие.
     - Ничего не однобокие! Как Трезор. У, злюка! -  она  изобразила,  как
рычит Трезор. - Р-р-р! Хочешь, объясню, чего ты рычишь?
     - Не очень, но валяй.
     - Не можешь простить себе, что не гений,  -  сказала  она  с  детской
радостью отгадки. -  Как  это,  мол,  в  двадцать  четыре  года  я  только
аспирант, а не академик?
     Он наконец взглянул на нее. С ненавистью.
     - Половина  всех  бед  человеческих  оттого,  что  вы  слишком  легко
прощаете себе негениальность! - заорал он, будто сам не был  человеком.  -
Что там мыкаться с гениальностью, право слово...  Государственной  изменой
попахивает! Вот скажи, Трезора...  скажи.  Неужто  тебе  не  хочется  быть
гением?
     Стало тихо. Потом Лидка улыбнулась.
     - Как здорово,  -  произнесла  она.  -  Одинокая  фамилия.  Трезор  и
Трезора, его половина...
     Он громко, бешено дышал.
     - Замуж мне за тебя хочется, - сказала она.
     Он опустил глаза. Бесполезно. Каждый о своем.
     - У нас выпить не осталось? - спросил он.
     - Я припрятала для тебя "ркацетушки", -  ответила  она.  -  Вон,  уже
открыла.
     Он поднес бутылку ко рту.
     - Ну, зачем, Коленька? Вот же граненый друг стоит.
     Он налил в стакан из бутылки, потом перелил из стакана в себя.  Налил
еще. Спросил:
     - Будешь?
     -  Нет-нет,  -  поспешно  отказалась  она.  -  Ты,   если   хочешь...
пожалуйста.
     Он отпил, уже не  чувствуя  никакого  удовольствия.  И  вдруг,  держа
стакан у лица, горько сказал:
     - Пред кем весь мир лежал в пыли - торчит затычкою в щели!..
     - Это ты, что ли? - спросила Лидка.
     - Конечно, я.
     - В какой же это ты щели торчишь? В Москве, вроде...
     - Я тебе покажу, - пообещал Шут. - Лягу вот сейчас - и покажу.
     Она захлопала ресницами, потом покраснела и отвернулась к стене.
     - Дур-рак... Шут гороховый... - ее голос дрожал от обиды.
     Шут поджал губы. Положил ладони Лидке на затылок.
     - Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи... Ну  прости,  -
легко сказал он. - Я просто хам неблаговоспитанный, прав Дымок. Прощаешь?
     Лидка беспомощно улыбнулась в подушку.
     - Как, наверно, Димочку хорошо любить, - мечтательно проговорила она.
     - Послушай, молодая женщина, - медленно сказал Шут. - Скажи.  Как  на
духу. Почему вы всегда любите тех, кто вас не любит?
     Стало очень тихо. Казалось, Лидка даже дышать  перестала.  Потом  она
снова села, повернулась к нему. Спросила еле слышно:
     - Ты меня совсем не любишь?
     Он не ответил. Она подождала,  потом  перевела  дух  и  вдруг  храбро
улыбнулась.
     - Ты не думай, я про замуж просто так  сказала.  Твоей  любовницей  я
тоже хочу быть. Очень.
     Он не ответил. Глядел на ее мерцающее в слабом свете плечо.
     - Только ты не гони меня, пока я сама не устану, - попросила она.
     - Да?! - взъярился Шут. - А если я за это время к тебе привыкну?
     Она легонько засмеялась.
     - Тогда ты меня не отпустишь. Возьмешь за ошейник  и  скажешь  строго
так: Трезора, место! И я завиляю хвостом.
     И волосы - черным пламенем в зенит...
     У нее короткая стрижка.
     - Черта с два, - сказал Шут. - Захочешь сбежать - никакие команды  не
помогут. Я знаю наверное: чем лучше я к тебе буду относиться,  чем  больше
буду заботиться о  тебе  и  переживать  за  тебя,  чем  больше  буду  тебе
благодарен - тем менее ценен буду... В тот день, когда я  скажу:  я  люблю
тебя, Лида... - он сделал несколько нервных, клюющих глотков  из  стакана,
потом откашлялся. - Именно в тот день ты  мне  ответишь:  подлец,  ты  всю
молодость мне исковеркал, видеть тебя больше не могу!
     Она подождала секунду, потом плавно протянула к нему руку  и  провела
ладонью по его щеке. Будто завороженная. Ее пальцы дрожали.
     - Тогда не люби меня, любимый, - тихо сказала она. - Если только  так
можешь быть во мне уверен - не люби. Я не устану долго-долго.
     Он смотрел на нее с ужасом и восхищением. И не знал, что сказать. Ему
хотелось упасть перед  ней  на  колени.  Горло  перехватило  от  нежности,
которую нельзя, ни в коем случае нельзя было показать. Ведь, скорее всего,
Лидка врала.
     - Эхнатончик, - сказала она после долгой  паузы,  -  что  ты  сегодня
такой молчаливенький?
     В это время Дима все-таки заснул. Ему снился вокзал.
     Вокзал  был  набит  людьми.  Плотные   реки   тел   текли   медленно,
затрудненно, перехлестываясь и перепросачиваясь; и,  как  положено  рекам,
несли и вертели угловатые валуны - чемоданы, баулы,  рюкзаки.  Дима  юлил,
прижав локти, время от времени прикрываясь портфелем. Он спешил.  Это  был
уже не сон.
     В начале его перрона расположилась на груде рюкзаков группа  девиц  в
измочаленных  джинсах  и  относительно  белых  водолазках   с   одинаковой
нагрудной  надписью  "Лайонесс".  Надписи   были   сделаны   по-английски,
шариковыми ручками, старательно. Посреди девиц, водрузив  правую  ногу  на
рюкзак, торчал хлипкий лысый бородач лет тридцати,  с  гитарой,  в  темных
очках и стройотрядовской робе  и  однообразно  тюкал  по  струнам.  Девицы
заунывно тянули:

                  ...А кому эт надо, а кому эт нужно..
                  А някому ня надо, а някому ня нужно...

     Их огибали, едва  не  падая  на  рельсы.  Дима  тоже  обошел,  девицы
безразлично скользнули по нему взглядами. Дима поддал в их сторону  смятый
пыльный стаканчик из-под мороженого. Стаканчик угодил меж лопаток одной из
певуний, та медленно обернулась, не переставая рассеянно ныть:  "Прилепили
хвостик..."
     Бригадир поезда был толстый дядька с красным  лицом.  Он  смотрел  на
Диму пустым взглядом, все время на что-то отвлекался, и Диме раз за  разом
приходилось прокручивать вранье от начала до конца. Чем дальше, тем тошней
становилось -  Дима  терпеть  не  мог  врать.  Суть  вранья  была  такова:
имеющийся у него билет его не устраивает, ибо ехать надо не послезавтра, а
сегодня - мама болеет. Несчастное лицо. На текущий день билетов  уже  нет.
Опять несчастное лицо. В кассе посоветовали обратиться к вам. Во взгляде -
легкая, робкая надежда.
     Наконец бригадир почесал в затылке.
     - Где билет-то? - спросил он с тяжким вздохом.
     Дима извлек. Бригадир  протянул  пухлую  мягкую  розовую  руку.  Дима
вложил билет во  влажные  пальцы.  Бригадир,  буквально  засыпая,  мельком
посмотрел на просвет.
     - Сдай, а потом подскакивай, пожалуй, в пятый...
     - Есть!
     Бригадир отер ладонью пот.
     Дима, помахивая портфельчиком, полетел обратно. Душа  его  пела,  все
устраивалось. Он успеет  сегодня  позвонить.  Он  машинально  лавировал  в
толпе, не глядя, миновал завывающих девиц, и вдруг ему в  спину  ударилось
нечто.  Он  удивленно  обернулся.  У  ног  его  лежал  ком  из  нескольких
папиросных пачек. Давешняя девица, невнятно продолжая петь, ухмылялась ему
и показывала язык. Дима побежал дальше.
     У касс толпа была особенно густой и распаренной. Дима набрал побольше
воздуха и крикнул с пафосом:
     - Дорогие товарищи! Друзья!
     К нему обернулись, как к психу, надеясь хоть немного развлечься.
     - Кто хочет послезавтра в Ленинград, прошу!
     Ну, вот, думал Дима, в лавировку несясь  обратно.  Теперь  вовсе  без
билета.
     Львицы, завидев его, даже перестали петь. Они загоготали  все  хором.
Дима приветливо  сделал  им  ручкой,  в  ответ  его  подруга  послала  ему
воздушный поцелуй. Лысый бородач смотрел ревниво.
     Бригадир действительно был в пятом, в тамбуре.  Проводник,  разбитной
мужичишка средних лет, что-то  ему  оживленно  рассказывал,  делая  руками
движения, будто открывает бутылки одну за другой, и приговаривая при  этом
что-то вроде: "уяк! уяк! уяк!" Бригадир осоловело  слушал,  как  слушал  и
Диму - глядя потным взглядом куда-то в сторону. Дима пригладил волосы и  с
видом честного пассажира шагнул в тамбур. Бригадир  не  пошевелился  даже,
даже зрачки не дрогнули - только руку протянул. Дима вложил в нее,  совсем
уже взопревшую, вырученные за билет деньги. "А они - ни в какую!" - сказал
проводник. Бригадир опустил руку с деньгами в карман брюк. Потом вынул  ее
уже без денег и отер пот. Проводник теперь делал движения, будто разливал.
Звук тоже сменился. "Плюк-плюк-плюк!" - рассказывал проводник. "Посади", -
сказал бригадир. "А чего сажать? Вон - одно свободное. Так вот я и говорю:
плюк-плюк-плюк!.."
     Дима вошел  в  вагон  -  там,  как  по  заказу,  отчетливо  виднелось
единственное свободное место - рядом с аккуратной, миниатюрной  старушкой,
уже углубленной в какое-то чтение. Дима двинулся к этому креслу, и тут пол
мягко колыхнулся; перрон  с  идущими  и  прощально  машущими  людьми  едва
заметно, затем все быстрее и быстрее поплыл назад. Перегон начался.
     Все. Теперь все. Дима сделал, что мог, вчерашний вечер стал, наконец,
отодвигаться в прошлое. Еще стыдно было перед Ней, но это ненадолго.  Дима
чувствовал. Вперед наука, говорил он себе, чтобы окончательно успокоиться.
Господи, как противно! Ничего. Сегодня я Ее увижу. Он  затрепетал,  поняв,
что это так. Поезд довезет. Телефон дозвонится.  Метро  догремит,  уверен.
Спокоен и уверен. Это не сказка, не сон, не пустая мечта  в  час  тоски  -
сегодня он Ее увидит.
     Москва убегала. Дима откинулся  на  горячую  спинку  кресла,  прикрыл
глаза. Опять екнуло сердце - увижу. Позвоню и скажу... что  скажу?  Скажу,
здравствуй. Он повторил Ее телефонный  номер  -  медленно,  сердцем  целуя
цифры; уже сегодня. Не завтра, как было вчера,  а  сегодня.  При  мысли  о
вчерашнем дне опять запылали щеки и уши. Он с ненавистью посмотрел на свою
ладонь и в который раз стал ожесточенно вытирать ее о  брюки.  Хотелось  о
стены биться от стыда. Никому больше не верю, только Ей. Люблю. Он  понял,
что думает это серьезно. Почему нет? Люблю.
     Сердце колотилось о ребра, как колеса о рельсы. Нет, так нельзя, семь
часов еще, подумал Дима. Я спячу. Он нагнулся к портфелю за книгой и краем
глаза увидел черные брюки, остановившиеся рядом. Поднял голову -  бригадир
улыбался добро и устало, как майор Пронин. Он махнул подбородком в сторону
тамбура, и сам двинулся туда. Дима встал - о господи!
     В тамбуре никого не было, но уже воняло папиросным дымом.
     - Вот что, друг, - сказал бригадир и вытер пот. -  Ты,  -  он  поднял
короткую руку к люку в потолке, - посидишь там с полчаса. Контроль...
     - Вот те раз, - обеспокоился Дима. - А выпустить не забудете?
     - Говорю - полчасика.
     - Лады, - нерешительно пробормотал  Дима.  Бригадир  вяло  просиял  -
чувствовалось, эта процедура ему приелась.
     - И прекрасненько. Сейчас лесенку припру... И еще сосед у тебя будет.
Это... напарник.
     - Это кто же?
     - Да малец...
     Бригадир ушел. Дима прислонился плечом к стенке, недоверчиво глядя на
люк вверху. Странно, сколько же там места? Вроде  бы  нисколько.  Куда  он
исчез-то? Дима разволновался. А если контроль  уже?..  Лязгнула  дверь,  и
Дима в панике обернулся. Бригадир нес короткую приставную лестницу, за ним
двигался парнишка лет восемнадцати  -  длинная  шея,  угловатый,  крепкий.
Бригадир поставил лестницу, влез,  поковырял  большим  ключом  в  замочной
скважине люка, и тот отвалился, повис.  Бригадир  тяжко  спрыгнул  и  стал
отдуваться, протирая загривок, лоб и щеки.
     - Поехали, - задыхаясь, сказал он.
     В темной пазухе пахло гарью и смазкой, в горле сразу запершило.  Дима
хотел сесть и ударился затылком. Пришлось скорчиться, спрятав  голову  меж
колен.  Полчасика...  Вспомнилось,  как  в  детстве,  желая  сделать  отцу
сюрприз, он пытался спрятаться в ящике письменного стола.
     - Пиджаки снимите, - заботливо вспомнил бригадир, - у меня повисят.
     Дима, извиваясь, ухитрился снять пиджак и  бросил  его  бригадиру  на
руки. А ведь там все мои деньги, с опозданием сообразил  он,  но  смолчал:
неловко было просить бросить ему сюда его кошелек, получилось бы,  что  он
не доверяет бригадиру. Подозрительно принюхиваясь, снизу уже лез напарник.
     - Чего тут? - он таращил глаза со света, стараясь сразу оглядеться.
     - Кр-расотуха, -  сдавленно  ответил  Дима.  Напарник  хмыкнул,  стал
размещаться.  Люк  закрылся,  и  наступила  полная  тьма.  Я  перешел   на
инфракрасное изображение - мне важны были лица.
     - Успели, - облегченно пробормотал Дима.
     - Куда?
     - Ну... сюда. До контролеров.
     - На кой бы им идти, пока мы не спрятались? Предупредили бригадира  и
ждут, когда он "добро" даст...
     Поезд, дрожа от усилий, летел к Ней.
     - Перемажемся вдрызг, - раздался голос из темноты. -  Галстук  бы  не
заговнять...
     - Бог даст, ототремся.
     - Тоже в бога веришь?
     - С ума сошел!
     - А чего, сейчас многие.  Девчонки,  вон...  Блузку  расстегает,  там
крестик...
     - Одно дело - крестик...
     Помолчали.
     - Питерский? - спросил напарник.
     - Учусь там.
     - Где?
     - В Репинке. А ты?
     - Маляр, стало быть... что? А,  я...  Питерский.  Ну  и  вонь,  -  он
зашуршал, пытаясь слегка сменить позу. - Задыхаюсь на хрен, - ткнул Диму в
бок острым, твердым коленом и успокоился. - Пардон с меня. Курить будешь?
     - Да господь с тобой, и так духотень!
     - Чего молишься? Не веришь, так не молись.
     - Привык.
     Уже извиняюсь, подумал Дима. Не он, а я. Как так получается?
     Сухо,  как  сверхзвуковой  истребитель,  шаркнула  спичка.   Темнота,
подрагивая, втянулась в углы: Дима увидел выпавшее из  мрака  мальчишеское
лицо с плотной тенью, залегшей под глазами и на верхней губе, в  пушащихся
усиках. Сдавили взгляд проступившие ребристые стены.  Напарник  закурил  и
погасил спичку, все исчезло, и только  оранжевый  огонек  перекатывался  в
черной спертой пустоте. В ноздри, в  горло  поползло  невидимое  теребящее
удушье.
     - Девчонку бы сюда, - вдруг проговорил напарник.
     Дима не нашелся, что ответить. Напарник затянулся.
     - У меня вот  сбоку  такая  сидит,  -  задумчиво  сообщил  он.  -  Из
благовоспитанных, вроде  -  не  притронься.  Смешно  б  ее  тут  в  дерьме
раскатать, на трансформаторах...
     Напарника не было видно: казалось, это сама  тьма  цедит  отравленные
слова и шлет бомбить праздные города, забывшие  о  светомаскировке,  давно
пропившие  радары  ПВО.  Несметные  эскадрильи  туманили  ночной   воздух,
застилали звезды... Написать бы это. И назвать... как назвать?  Что-нибудь
вроде "Требуется противогаз". Или: "Противогазов сегодня не будет".
     Экспресс, трепеща, рвал воздух, спешил.
     - Знал одну такую. Приехала к дружку, а он свалил. Ну, покатили  таун
осматривать, впервые в Питере, хуе-мое... И, вроде, ничего ей не  смей!  А
вечером я ее упоил чуток. Так она как полезет!  Ох-ох,  говорит,  до  чего
жаль, что Кеши нет, я ведь рассчитывала заночевать  у  него,  а  теперь  в
затруднительном положении... понимаешь?
     Понимаю, думал Дима. Сегодня я Ее увижу. Как Она там жила? Только  бы
не пустить это в себя, не оскорбить недоверием... Будь проклят, напарник.
     - А вообще, они скурвились все, - говорила  тьма.  -  Кулак  засунуть
можно, и еще хлюпать будет!..
     Он ведь моложе меня, думал Дима. Года на три... Он  попытался  зажать
себе уши коленями. Не получилось.
     - Не, ну елы-палы, во жизнь пошла! То сопромат грызешь, то двигатели,
то закон божий... Миром Ленину помо-олимся!  Многие,  конечно,  херят  это
дело, так ведь олухи нигде не  нужны,  локти  потом  искусаешь.  Свободная
минутка выдастся - что делать? С чтива  рвать  тянет,  брехня  на  брехне.
Телик врубишь - или воспитание какое,  или  дурак  с  микрофоном  прыгает,
дурацкими  шутками  дураков   веселит.   Молодежная   программа...   Девку
закуканить хоть приятно...
     Если бы я так трепался, подумал Дима,  а  мой  собеседник  все  время
молчал, я не смог бы говорить. Как это он  ухитряется  не  думать  о  том,
интересно мне или нет? Он уверен, что интересно. Уверен, что я  думаю  так
же...
     - Порево, конечно, тоже поперек горла. Все они одинаковые...
     - Ты философ, - сказал Дима.
     - Да, - согласился напарник. - Задумаешься иногда - японский бог! Нет
жизни! В техникуме пашешь, ждешь, когда учеба кончится. На сейнере  будешь
пахать, ждать, когда рейс кончится. Так и сдохнешь в зале ожидания! - он в
сердцах ткнул окурок в стену. Огонек погас. - А ты кем будешь?
     - Бог знает...
     - Бог, бог, - проворчал  напарник.  -  Афиши  малевать  за  семьдесят
колов?
     - Может быть.
     - Тоже в лямке...
     Мутно-оранжевые, ласково отблескивающие капли с дрожащего жала падали
и падали, и беззвучно уносились вниз,  пропадая  во  мгле,  и  внизу  люди
задыхались, сходили с ума и умирали в конвульсиях, давясь воплем и рвотой,
раздирая себе грудь ногтями среди иссушенных пожарами руин... Противогазов
сегодня не будет. А когда? Прекратите это, кто-нибудь!
     Заскрежетал ключ. Упал люк. Дневной свет и чистый  воздух,  ослепляя,
ворвались в карцер.
     - Живы? - спросил бригадир снизу.
     - Слегка, - ответил напарник, принявший при свете человечье  обличье,
с лицом, руками и галстуком.
     - Выползайте. Мыло, полотенце - у проводника...
     Дима выполз вторым. Ноги и спина одеревенели, и он с трудом  принялся
разминаться,   а   напарник   тем   временем   уже   приволок    туалетные
принадлежности. Он шел и улыбался, топорща пух на верхней губе.
     - Во как быстро! - возгласил он, с грохотом закрывая дверь в вагон. -
Я думал, хуже будет.
     - Я тоже, - ответил Дима. - Как галстук? Не заговнял?
     - Ажур, - напарник склонился над раковиной. -  А  ты  ничего...  у-х.
Какая вода хорошая!.. Я думал, маляры все педики и снобы. А с тобой  я  бы
выпил.
     - Ну, я рад, что тебе понравился, - сказал Дима.
     Напарник, оттопырив  мальчишеский  зад  и  согнувшись,  подозрительно
поднял на него лицо. С лица капало. Выпрямился и стал бурно вытираться.
     - Расчески нет, маляр? - спросил он из полотенца.
     - Отродясь не было, - ответил Дима и тоже начал умываться.
     Вернувшись в вагон, он еще от  двери  увидел  затылок  напарника  над
спинкой кресла. Рядом с затылком светилась великолепная  копна  пшеничного
цвета волос, чистых и ухоженных, как золотое руно. Дима замедлил  шаги,  а
проходя мимо, хлопнул напарника по плечу, и тот подскочил.
     - Приятного  путешествия,  коллега,  -  сказал  Дима,  глядя  в  лицо
обладательнице копны. И пошел дальше, посвистывая.
     Старушка опять на обратила на Диму внимания, была углублена  в  книгу
на французском, с цветных вкладок которой сияли  купола  русских  церквей.
Отвращение пекло нутро, хотелось бить стекла.  Перед  глазами  еще  стояло
видение чистого, нежного лица, неярких  губ,  невинного,  ясного  взгляда.
Напарник что-то бубнил, нависая  над  ее  плечиком,  а  она  отодвигалась,
отворачивалась, смотрела в окно... Такие лица Дима видел  доселе  лишь  во
сне.  Такое  не  нарисовать,  не  сфотографировать,   такое   можно   лишь
чувствовать - до сладкой боли в  замирающем  сердце.  Рядом  с  напарником
сидела чудесная, добрая девоч