ервом
выпытывал он у будущего информацию, не ведая даже, что это - информация, и
переплавляя ее не в куцые прикидки, а в крик, в боль неизвестно  за  кого?
Ведь он не думал ни о чем таком, просто пытался  фантазировать.  И  поймал
волну. И внезапно провалился в мир  исступленно  напрягшихся  переживаний,
куда более реальный для него, чем мир сидящих вокруг тел и стоящих  вокруг
стен. А там, в том мире, была истина...
     Он глубоко вздохнул и вспомнил, кто  он  такой  и  где.  Он  внезапно
обнаружил, что стоит. Саднило кожу на голове, будто кто-то пытался вырвать
у него волосы. Вокруг были все, даже танцевавшие.  Шут  по-прежнему  сидел
откинувшись, но  его  вечная  улыбочка  стаяла.  Ева,  запрокинув  голову,
смотрела Диме в лицо - в каждом из ее глаз, бездонных от темноты,  дрожало
маленькое острое пламя.
     Дима сглотнул и сел, вцепился чуткими пальцами в фужер.  Оказывается,
ему налили еще. Шут, наверное, позаботился. Он отпил.
     - Такая сказка, - хрипло выговорил он.
     Все молчали. Непонятно было, что  говорить,  как  вообще  вести  себя
после такого удара. Потом Ромка, продолжая обнимать Таню за  плечи,  кисло
сказал:
     -  Лескова  начитался,  а  впрок  не  пошло,  французских  колоний  в
Архангельске вообще не было. Что губит, - он усмехнулся с  превосходством;
он тоже нащупал волну, только волна была совсем иная, -  что  губит  наших
творцов культуры, так это их вопиющая неграмотность.  Болбочут  -  а  нет,
чтоб в справочниках сперва порыться...
     - А впечатление производит! - тут же встала на защиту Лидка.
     - На таких же неграмотных! - отрезал Ромка, презрительно  покосившись
на часовщицу. - Да будет вам известно: у русских  ведьм  никогда  не  было
хвоста! Никому в голову не пришло бы  искать...  А!  Что  ни  фраза  -  то
путаница! Еще проверить надо, сказочник, кто  тебя  самого-то  приворожил!
"Немецкая волна", небось? Али "Европа свободная"?
     Напряжения  как  не  бывало.  Все,  кроме  Евы  и  Лидки,  засмеялись
облегченно, хотя и чуть натянуто еще. Громче всех смеялся,  конечно,  Шут.
Он шатко встал, пошел по  комнате,  весь  сотрясаясь,  крючась,  бессильно
взмахивая руками, потом просто рухнул на пол и покатился, визжаще регоча и
дрыгаясь. Ромка презрительно смотрел  на  него  с  высот  сарказма,  затем
отвернулся,  и  тогда  Шут  проворно  подкатился  к  нему.  Не  переставая
заходиться  в  смехе  и  колотить  ногами  воздух  -  все  уже   стали   с
беспокойством поглядывать в его сторону - Шут пихнул Ромку  каблуками  под
обе коленки сразу. Ромка повалился, как сноп. А Шут уже стоял  над  ним  и
протягивал руку дружеской помощи.
     - Ох, прости, задел... Право слово, так к месту сказано... Прости,  я
случайно!
     Ромка поднялся сам. Опять коротко глянул на Шута с презрением,  сгреб
партнершу и попер плясать.
     Все успокоилось. Шут изящно отряхнулся и взял Диму за руку:
     - Стэнд ап, плиз, лет'с попляшем.
     Дима неожиданно встал, таращась в сумрак. Его познабливало.
     - Боюсь, не выйдет, - голос еще чуть хрипел.
     - Фстат, сфолош! - рявкнул Шут голосом блокфюрера  и  сволок  Диму  к
затерянному в углу креслу. Гулко бухнулся. Дима опустился на подлокотник.
     - И заржали  молодцы,  как  на  случке  жеребцы,  -  пробормотал  Шут
задумчиво. Дима ждал. - Друг мой, - веско, словно патриарх, проговорил Шут
из темноты. - Я потрясен, и не я один.  Ваша  храбрость  сравнима  лишь  с
Дон-Кишотовой, а мастерство непревзОйденно, - он так и  сказал  в  высоком
штиле: "непревзОйденно", а не "непревзойдЕнно". - Беда, однако, в том, что
вы переживаете. Вы никогда не говорите просто, а  все  время  переживаете,
изливаете душу. Сие недопустимо. Вы отдаете душу на  поругание  шушере,  а
шушера обязательно будет бить душу, ибо органически душевности не выносит,
и дело для  вас  кончится  утратой  способности  генерировать  душевность.
Нельзя размениваться.  Бисер  перед  свиньями  метать  в  наше  сложное  и
прекрасное время очень легко, ибо свиней пруд пруди, но  невыгодно  -  КПД
нулевой. Не советую, мнэ-э... съедят.
     - И пусть едят, - пробормотал Дима.
     - Полно чушь-то молоть! Прибереги свой пыл для дела!
     - Не притворяться - это и есть дело.
     - Слова - это не  дело.  Слова  всем  обрыдли.  Приберегай  душу  для
поступков, Дымок.
     - Ты мне свою систему предлагаешь, - сказал Дима. - А  у  меня  своя.
Наверное, только она для меня и возможна.
     Он врал. Не было у него системы, он вел себя, как получалось. Но  Шут
этого понять не мог. Он пожал плечами и сказал задумчиво:
     - Оно, конечно, красивше, - помолчал. - Пускай мечтатель  я,  мне  во
сто крат милей довольства сытого мои пустые бредни... Мой голос одинок, но
даже в час последний служить  он  будет  мне  и  совести  моей.  И  вместо
подлости, и вместо славы мелкой я выбираю в сотый раз мой гордый путь  под
перестрелкой  горящих  ненавистью  глаз...  Что  ж,  ненависть  врагов   -
прекрасное топливо, но ведь донкихотов  не  ненавидят,  над  ними  ржут...
Впрочем, я это уже говорил. Берегитесь, друг мой. Если вам дороги разум  и
жизнь, держитесь подальше от трупяных болот.
     - Хорошо, - Дима улыбнулся. - Но думаю, покамест это мне...
     -  Да-а?!  -  взбеленился  Шут.  -  А  вот  когда   на   зачете   шеф
посмотрит-посмотрит на твою авангардистскую мазню  и  скажет:  "Лавр-руха,
служи нар-роду!" Что ответишь?
     Дима засмеялся.
     - Ржать будешь потом,  -  нетерпеливо  прервал  его  Шут.  -  Мне-то,
естественно, скажешь, что и делаешь это, в отличие от многих и  многих,  в
поте лица малюющих алые стяги... И это будет неправда. Непритворная. А вот
ему?
     - Черт его знает... - Дима скребанул затылок. - Наверное,  что,  вот,
стараюсь, вот, учусь... вот, лукавый попутал...
     - И это конец нашего спора, - проговорил Шут.
     - Почему?!
     - Ты позврослел. Когда человек донкихотствует в безопасных  дозах,  в
безопасной обстановке, вне людей, от коих  зависит  его  будущность,  это,
знаешь ли, добрый знак. Человек приспособился. Человек не пропадет.
     - Софистика, - пробормотал Дима. - Что-то ты меня, - он улыбнулся,  -
совсем запутал.
     - Дур-рак ты,  светик,  -  ответил  Шут,  с  кряхтением  поднялся  и,
горбясь, ушел.
     О господи, подумал Дима устало и опять вспомнил про Нее. Стало совсем
паршиво, захотелось по шпалам броситься в Питер.  Он  тут  сидит,  а  Она,
может, ждет. Сил нет сидеть! Он сидел.
     Он достал блокнот, время  скоротать,  но  тут  же  спрятал.  Ему  уже
случалось  писать  в  подпитии.  Казалось,  он  наконец-то  создает  нечто
настоящее. Непохожее. Свое. Наутро он заколеровал  все  ровным  изумрудным
цветом.
     Правда, потом напустил желтовато-зеленого туману,  в  котором  смутно
угадывались не то скалы, не то оплавленные руины. Задумчиво  водя  кистью,
родил в нижнем углу фаэтонца Иайу с синими глазами  на  пол-лица,  сухими,
твердо отсверкивающими, будто кристаллическими.  Гениальные  глаза  летели
вперед, на зрителя, а маленькое, как у  узника  Освенцима,  лицо  и  узкие
плечи с  золотой  герцогской  цепочкой  отставали  бог  знает  на  сколько
парсеков... Он писал так, как видела душа, а не как велела  заданная  тема
или, того  хуже,  образец...  Дима  вспомнил,  как  на  копийной  практике
смалевывал "Гэсэр-хан", и  почувствовал,  что  пора  еще  выпить.  Любимая
картина надолго ему опротивела.
     За столом никого не было, кроме Евы,  бессильно  уронившей  голову  в
ладони. Бронзовые кудри пенились по обнаженным плечам  и  по  скатерти,  а
одна прядь даже залетела в фужер, на дне  которого  рубиново  поблескивало
вино. Дима взял этот фужер - прядь  мокро  проползла  по  стеклу  и  пала,
пришлепнувшись к засыпанной крошкой скатерти. Ева не шевелилась.
     В школьные времена Ева нравилась Диме.  Но  она  курировала  половину
парней класса, о чем Дима поначалу и не подозревал, с одинаковой легкостью
оделяя лаской на темной, затхлой лестнице и отличников, и двоечников, и не
делала для Димы исключения. Надо же, они с Лидкой еще дружат...
     Все плясали. Ромка - подальше от  свечи,  и  из  темноты  раздавались
болотные звуки. Зато Шут развлекался со  своей  Гаянэ,  как  юный  пионер,
громко смеясь, не виляя задом, и что-то рассказывал, жестикулируя и  почти
не  придерживая  партнершу.  Это  Лидка  держалась  так,  будто  Шут   был
спасательным кругом, а она тонула. С завистливой тоской глядя на них. Дима
медленно допил вино и поставил фужер на прежнее место.
     Ева  встрепенулась.  Подняла  гордую  голову  на  лебединой   шее   и
уставилась  на  Диму  почти  Иайиными  по  размерам  глазами.  Только  они
отставали от лица, в атаку перли сочные, черные во мраке губы, чистый лоб,
щеки розанчиком.
     - Жажда замучила? - спросила она с неожиданной нежностью.
     - Да нет...
     Она улыбнулась.
     - Я здорово хамила?
     - Когда?
     - Когда ты рассказывал.
     - Да нет... сносно.
     - Поначалу как-то смешно было, а  потом  захватило.  И,  знаешь,  так
понравилось... Сердишься?
     - Да нет... - Дима растерянно усмехнулся. Чего это она?
     - Как давно не виделись, - мечтательно произнесла она, глядя на  Диму
с детскостью во  взоре.  Он  нерешительно  кивнул.  Ее  ресницы  широко  и
замедленно колыхнулись. Она взяла Димин фужер,  потянулась  за  вторым  на
другой край стола. Не дотянулась. Засмеялась хмельным смешком, привстала и
потянулась  вновь,  подставил  Диминому  взору  обтянутые  тонким  платьем
ягодицы. Достала еще фужер. Наполнила оба.
     - На брудершафт выпьем, - проговорила она просительно.
     Дима чуть удивленно кивнул.
     - Если хочешь...
     - А ты не хочешь? - с болью произнесла она.
     - Хочу, только...
     - Что?
     Дима подумал.
     - Не здесь.
     Она серебристо засмеялась.
     - Да.
     Дима встал. Не разлить бы... Чего это она? Сердце билось как-то чаще.
Ева грациозна поднялась, глядя на Диму  взахлеб.  Двинулась  вперед,  неся
вино, как факел: пронзила танцующих, приостановилась у двери и обернулась,
сахарно блеснув улыбкой. Дима миновал едва различимых Ромку и Таню, догнал
Еву. Они вышли. Ева снова затворила  дверь,  приглушив  музыку  и  отрезав
свет: глаза совсем ослепли. На ощупь они сплели руки, улыбнулись в темноту
и стали пить.
     Сердце било набат.
     - Целоваться будем? - донесся из тьмы робкий голос.
     - Смотри сама, - хрипло ответил он.
     Тогда она перехватила фужер в левую руку, а правой сноровисто  обняла
его за шею и потянула к себе. Он наклонился, она встала на цыпочки и стала
сосать  его  губы.  Дима,  чувствуя,  что  мир  вокруг  обесценивается   и
пропадает, обнял ее свободной  рукой  -  она  запрокинулась,  зубы  твердо
коснулись ее зубов.
     Дима  отстранился  первым.  Ева  уткнулась  лицом  ему  в  шею,  тихо
поцеловала кадык, потом  углубление  между  ключицами.  Он  зарылся  в  ее
ароматные волосы. Все отлетело, кроме этого аромата, кроме ощущения  тепла
и покорности под рукой и подбородком.
     - Как тогда, -  едва  слышно  произнесла  она  и  стала  гладить  его
затылок. - Ты уехал... Я звоню, а мне говорят - он в  Ленинграде.  Я  даже
написать хотела, только постеснялась, боялась, не поверишь. Ты вспоминал?
     - Да, - выдохнул он, не ведая, что лжет.
     Она - действительно? Из всех запомнила только его - так,  что  теперь
сама все говорит и... делает? А я еще не хотел ехать сюда, вспомнил он.  У
него напряглись руки - как мешал этот поганый фужер!
     - Я отнесу бокалы, - попросила она. Он кивнул и передал ей свой.  Она
открыла дверь, впустив шум и мерцающий свет, упруго пошла к столу, едва не
задев танцующего Ромку. Она же просто красавица,  едва  не  сходя  с  ума,
думал Дима. А  она  уже  спешила  обратно,  улыбаясь  издалека,  показывая
освобожденные руки; он зачарованно следил. Она подошла.
     - Может, потанцуем?
     - Я как раз хотел...
     Она вывела его в комнату, и началась игра, называемая танцам,  -  они
медленно переступали с ноги на ногу, терлись друг о друга, обнимались,  он
тянулся к ее губам, она пряталась. Но он не хотел играть, как все.  Он  не
играл.
     - Не отворачивайся.
     - Почему? - спросила она удивленно.
     Вопрос был идиотский, и она, видимо, поняв это, тут же  подставилась.
Губы ее были упругими и скользкими. Его правая рука стекла  по  ее  спине,
пошла ниже, достигла края платья и нырнула под него, прильнув  к  атласной
коже.
     Губы разомкнулись.
     - За это ты тогда схлопотал, - жарко выдохнула она ему в шею.
     - Что ты медлишь? - прошептал он.
     Она поцеловала его подбородок, потом опять подставила рот.
     - Нет байки вредоноснее на свете, чем враки о Ромео  и  Джульетте,  -
раздался над самым ухом голос Шута.  Дима  ошарашенно  вздернул  голову  -
темная тощая тень проплыла мимо.
     - Кыш, - сказал Дима ей вслед, и в этот  момент  кто-то  толкнул  его
локтем в бок. Дима обернулся и опять рявкнул: Кыш!
     - Ай-яй-яй, охальники, - ухмыляясь,  сказал  танцующим  Ромка,  снова
сделал выпад локтем и попал Еве в бок.
     - Отстань! - крикнула она с остервенением. Дима потянул  ее  к  себе,
она покорно и обещающе обмякла.
     - Пошли отсюда, - попросил он.
     - Куда уж тут...
     Кончилась песня, и Ева изящно выскользнула:
     - Подожди.
     И удалилась к столу,  где  трубили  общий  сбор,  открывая  очередную
партию бутылок. Дима остался посреди комнаты со слегка разведенными руками
и пустыней в голове. Над пустыней бушевал самум; песок ревел, рубил  лицо,
слепил и заглушал все вокруг.
     - Друг мой, как вы непосредственны, - донесся сквозь гул и плач ветра
печальный голос. Кто-то взял Диму за локоть.
     Дима обернулся.
     - А?
     Шут подтолкнул его к креслу и ухнул на него сам.
     - Ромка, ейный хахаль, вишь, на  Татьяне  завис,  так  должна  ж  она
продемонстрировать, что ей плевать...
     Дима сел на подлокотник.
     - Что? - спросил он после паузы.
     Ева оживленно тараторила с Татьяной и Светкой, Ромка вертелся  рядом.
Магнитофон взорвался новой мелодией.
     - Сейчас вернется, - голос Димы срывался.
     - Нет, не думаю.
     Ромка лихо шаркнул лапкой и пригласил. Ева отмахнулась.
     - Не пошла! - возбужденно выкрикнул Дима.
     - Естественно. Нельзя же сразу, право слово...
     - Ну да... Нет... А как же?
     - Слишком много доверия к  двуногим  прямостоящим,  -  изрек  Шут.  -
Только мазохисты, Дымок, любят кого-то,  кроме  себя.  Лидка  вот  никого,
кроме себя, не любит. Потому и со  мной:  удобно,  легко.  Я  ее  тщетными
мольбами о сопереживании не утомляю, душу не распахиваю и ей не даю - ей и
хорошо. Делаем, что хотим. Каждый сам по себе.
     Ева пила, похохатывая, и не оборачивалась даже. Дима  перевел  взгляд
на Лидку. Лидка смирно сидела, уложив подбородок на сцепленные ладони. Она
ждала. Она любила. Дима круто мотнул головой.
     - Тебе Бог послал ее, а ты!..
     - Ой, ой, ой, - с оттяжечкой сказал Шут.
     - Я бы с нее Афродиту писал, - бабахнул Дима. - Закат. Веспер  горит,
и клочья пены, рвущиеся на ветру... Ветер, понимаешь? И  волосы  -  черным
пламенем в зенит...
     -  У  нее  короткая  стрижка,  -  Шут,  ухмыляясь,   с   любопытством
вглядывался Диме в лицо. Дима очнулся.
     - Что? А... - он устало вздохнул. - Неважно...
     - Все чушь, - с нежностью сказал Шут. - Это  пройдет.  Веспер  и  все
прочее. Скажи лучше, как ты Афродиту тут сбацаешь?  -  Шут  погладил  свое
тощее брюхо, обтянутое модными штанами. - Ведь на худсовете  тебе  порнуху
пришьют.  Или,  верный  соцреализму,  изобразишь  действительность  в   ее
революционном развитии и зашпаклюешь все пеной?
     Ева смеялась.
     - Ладно, - сказал Шут. Кряхтя, он встал и пробормотал рассеянно:
     - На дрожку пойти...
     - Шут, - спросил Дима, - а почему ты цитируешь всегда?
     Шут усмехнулся грустно.
     -  Для  конспирации,  -  сказал  он,  поразмыслив.   -   Так   больше
возможностей говорить от души. Авторитет. Дескать, с меня взятки гладки  -
это не я вас матом крою, а Шекспир, Ростан, Стругацкие, Бо Цзюйи...
     - Я так и думал, - сказал Дима.
     Диме постелили на веранде,  на  продавленном  диване  -  подушка  без
наволочки, вместо одеяла старое пальто. Диме  не  спалось,  но  он  честно
лежал, закрыв глаза, и думал: во что бы то ни стало надо  уехать  дневным.
Шут, проводив остальных до электрички, назад шел не спеша. Миновал  старую
церковь, туманно серебрящимся пятном парившую в небе, свернул в переулок -
четкий, патрульный стук шагов по асфальту, ритмично ломавший ночную  тишь,
сменился глухим голосом земли, у крыльца остановился.
     Звезды пылали. Воздух  ласкал.  Не  хотелось  уходить  из  чистоты  и
тишины. Веспер...
     Димка, Димка, как ты мямлишь... Надо говорить так:
     "Я - грохот, в котором оседает драгоценный золотой песок. Его - мало,
но он - золотой. Я кричу под этими звездами, далекими просто,  и  далекими
невообразимо, я рву горло в вопле, от которого у  меня  вылезают  глаза  и
лопаются сосуды, и не надеюсь заглушить хохота, но если  кто-то  засмеется
неуверенно, удивленно оглянется на других: да что ж здесь смешного?.. если
отверзнется наконец неведомая железа и выплеснет гормон совести в кровь, и
понявший свое уродство тем самым избавится от него  -  я  буду  спасен,  и
жизнь моя обретет смысл."
     Вот так ты должен был сказать. А ты говорил: э-э, бэ-э, мэ-мэ-мэ-э...
     Шут ошибался. Дима не думал о золотом песке. Дима думал о Ней. Иногда
о Еве. Иногда - еще о ком-то. Он был влюблен, влюблен почти во  всех.  Шут
говорил не за него - за себя. Но грохотом быть у Шута не получилось.
     - Звезды, - сказал Шут тихо и просительно. - Пошлите ему собрата.
     Он простер длинные темные руки к сияющему туману, к великому  костру,
щедро  рассыпавшему  угли  на  весь  небосвод,  и   вдруг   подумал,   как
претенциозно выглядит со стороны. Это была мысль  из  тех,  что  исподволь
сломили его несколько лет назад, и назло ей он вытянулся в струну и  стоял
так долго-долго.
     Он тонул в распахивающемся пространстве. Божественный трепет ниспадал
оттуда. Звезды беззвучно мерцали, неуловимо тек через  мир  Млечный  Путь.
Наедине с небом Шут не был столь одинок, сколь среди всех этих.  Он  знал:
оттуда тоже смотрят. Эй, меднокожие с Эпсилона Тукана, у вас девчонки тоже
нашивают красные сердечки на юбки внизу живота? Оффа алли кор?
     В кухне погасла лампа - тихо и плавно, как во сне.  Исчез  желтоватый
отсвет на листьях яблонь. Лидка ждала. Когда кто-то ждет, покоя  уже  нет.
Легче пойти, чем стоять и думать лишь о том, что уже надо идти  и  что  за
каждую секунду промедления - виноват. Шут пошел.
     Было душно и смрадно, как в  бардаке,  -  сигаретный  дым,  алкоголь,
объедки. Пустые бутылки Лидка сгребла в угол, грязную  посуду  вынесла  на
кухню - и уже лежала; когда Шут приблизился, она с  наивной  кокетливостью
подтянула одеяло к подбородку и улыбнулась.
     - Проводил?
     - Естественно, уже катят... Я сволочь?
     - Что? - Лидка перестала улыбаться.
     - Нет, скажи. Только честно. Я сволочь?
     На ее лице мелькнуло беспокойство.
     -  Временами,  как  все...  -  она  вновь  улыбнулась  растерянно   и
участливо.
     Впрочем, это видел только я. Шуту казалось: она  прячется  за  глупую
улыбку, которая когда-то казалась ему нежной, лишь оттого, что  ей  нечего
сказать. Но мне было легче, у меня были приборы. Контакты захлестывало  ее
отчаянным, преданным непониманием.
     - Скажи: что ты обо мне думаешь?
     - Я люблю тебя, - сразу ответила она.
     Он безнадежно ссутулился и проговорил устало:
     - Ради всего святого. Монтрезор...
     - Ну какой же я Трезор? - она надула губы. - Я же девочка, значит, уж
по крайности Трезора... Ма шер Трезора. Так?
     - Что?
     - Ну... почему мужского рода-то? -  она  покраснела,  сообразив,  что
опять сказала не то и попала пальцем в небо.
     - А... - Шут слабо улыбнул