лает.  И мне было страшно. И сейчас стало. И все из-за голоса. У него
    подходящий.  И  у  тебя,  интеллигенция,  тоже.  Ну,  ничего, ненадолго.
    Читай, читай звериное слово, а там поглядим...

    Он  был  старше  меня на сорок лет. Я помнил его личное дело. Сейчас ему
    было  шестьдесят  дна.  Но  когда месяц назад понадобилось очистить двор
    архива  от  кучи  песку, и все мужчины (значит, три вахтера и я) взялись
    за   лопаты,  я  далеко  отстал  от  этого  старика.  А  из  всех  видов
    физического  труда  я только и умел, что работать лопатой. Зато, как мне
    казалось,  это  я  умел  неплохо.  Ездил в экспедиции землекопом, премии
    получал...  А  два  из  трех  вахтеров  опередили  меня  запросто. А про
    третьего  они  открыто  говорили:  "симулирует больного". Топором старик
    тоже  умел  работать.  Даже  будь  у  меня нож... Безнадежно. А бежать -
    догонит. Я это чувствовал...

    -  Так  что  же? Слушай, слушай свое звериное слово. Заговор был на этот
    раз  длинным,  таким  невыносимо  длинным,  что  я  даже  не  понял, как
    добрался  до  его  конца.  И  оглянулся,  ища  между  стволами  деревьев
    оскаленные волчьи морды и длинные уши зайцев.

    -  Еще раз надо читать, - ухмыльнулся он моему взгляду, моему удивлению,
    - и еще раз, тогда подействует.

    И  я  прочел  заговор  снова. И снова. А он стоял, оставив топор в одной
    левой  руке,  а правой держался за низкий сук, и глаза его были опущены,
    и  он  был  уже не вахтером и не убийцей, а кем-то третьим... Но я знал,
    что  очарование  сейчас  пройдет.  Сунул  листки  в  карман и прыгнул за
    дерево.  Чтобы  потом побежать по тропинке, которую я украдкой проследил
    глазами до самой опушки. А дальше город. Люди. Милиция, наконец.

    Но  за  деревом  стоял медведь. Обыкновенный бурый мишка, прочно стоящий
    на   земле  на  всех  своих  четырех  лапах  и,  наверно,  ни  черта  не
    понимающий,  что  его позвало сюда, зачем он этого послушался, почему не
    убегает при виде людей.

    Я  толкнул  медведя  с  налету  в  плечо, отскочил, поскользнулся, упал.
    Медведь  вскинулся  на  дыбы  - не столько, верно, от ярости, сколько от
    неожиданности,  -  и  тут  прямо  перед  ним оказался человек с топором.
    Человек  с  коротким  криком  обрушил  удар,  предназначавшийся  мне, на
    медведя.  Топор,  уже  поднятый,  вклинился в мохнатую грудь буквально с
    треском.  И  тут же лапы лесного хозяина накрыли плечи и голову старика.
    Потом  медведь отшвырнул в сторону беспомощно-вялое тело и повернулся ко
    мне.  Но  с  коротким  рычанием  между ним и мною встали неведомо откуда
    взявшиеся  черно-серые  псы  -  лишь через секунду я понял, что это были
    волки.  Медведь  молча опустился на четыре лапы и ушел. Волки скользнули
    в  кусты  и исчезли в них. Лишь один из них мимоходом дотронулся до моей
    ноги  горячим  шершавым  языком.  И  повсюду  в кустах и деревьях вокруг
    поляны зашелестело травой, застучало и заскрипело ветками.

    Звери   не   пгицы,   они  не  выдают  своего  присутствия  без  крайней
    надобности.  Я  понял,  что они сошлись к поляне, лишь когда они ушли. И
    только  веселая красная и желтая белочка прыгала почти у самых моих глаз
    с ветки на ветку, словно для того только, чтобы отвлечь от гнетущих мыслей.

    Я  встал и подошел к Федору Трофимовичу. Он лежал лицом вверх - живой. Я
    спросил:

    - Идти можешь?

    -  Подожди.  -  Он попытался перевернуться, я помог ему, взяв за руки, и
    чуть  не  выпустил рук, когда увидел, во что превратил медведь его плечи
    и спину.

    - Сесть дай.

    - А хуже не будет?

    - Не будет.

    И  тут  я  почувствовал, что у меня кружится голова, а ноги не держат. Я
    опустился  на землю рядом с ним. Большая рука в крупных чеканных мозолях
    протянулась  к  моему  горлу.  А  я не мог пошевельнуть пальцем. Гипноз?
    Наверно.  "Что  бы  это  ни  было - смерть", - как-то вяло подумал я. Но
    рука  оказалась  у  меня не на горле, а за отворотом пиджака, в кармане.
    Вынула  листки.  Разгладила.  Запекшиеся  губы тяжело раненного человека
    шевельнулись.  Он читал листки, проверяя, все ли на месте. Мною овладела
    безумная  усталость.  И собственная неизбежная смерть почти не занимала.
    Сопротивляться ведь ей было невозможно.

    -  Убивать  тебя  не  буду,  - сказал он. - А заговоры - забудь. Забудь.
    Забудь. Забудь. Ты их не помнишь. Не помнишь. Помнишь?

    - Нет.

    -  Ну  вот.  А  теперь  я их рву. Смотри. И из его рук взлетели в воздух
    десятки клочков бумаги.

    -  Сегодня  ты  их  не  ищи.  И  тащить тебе меня не надо. Где уж! Иди к
    дороге,  машину  останови.  Лечиться  будем.  А  чтоб  ты молчал, тебе и
    велеть  не  надо.  Верно  я  говорю?  Эх, знал бы я, что так еще могу, и
    топор бы с собой не брал. Ну как, шарлатан я?

    - Что нет - то нет, Федор Трофимович.

    - То-то!

    Он  взмахнул  раненой  рукой,  и  я  вдруг  обнаружил, что стою в дверях
    архива,  которые только что открыл, выпуская меня, вахтер. И рука у него
    здоровая, и плечи со спиной целы, даже телогрейка не порвана.

    - Вот какой я шарлатан, понял?

    К  чести  моей  будь  сказано,  я  устоял  на  ногах,  только на секунду
    прислонился к косяку.

    - Понял!..

    - Увольнять будешь?

    - Такое чудо природы? Что вы, Федор Трофимович!

    -  А  ты  тоже ничего... крепкий мужик... будешь. ...Часто по вечерам мы
    сходимся  вместе  и сидим вдвоем у зарешеченного окна в моем кабинете на
    втором этаже.

    Я  помаленьку пытаюсь выпытывать у него колдовские секреты, выменивая их
    на  рассказы  о теориях возбуждения и торможения коры головного мозга, о
    психофизиологии  внушения,  галлюцинаций  и прочего. Он крутит головой и
    пускается  в  рассказы  о  своем  троюродном дядьке, который у соседей с
    улицы взглядом горшки цветочные на пол сбрасывал.

    В  последнее  время  его  -  после какой-то радиопередачи - больше всего
    интересуют возможности изменения человеческого голоса.

    - Можно вот мой голос на твой похожим сделать? - спрашивает он.

    - Да зачем? Ведь это же все наваждением было, что вы мне показали?

    -  Наваждение, наваждение... Что наваждение, а что и нет. В этом не тому
    разбираться,  кто  его видит, а тому, кто напускает. В общем, спать тебе
    уже пора, начальник. Да и мне тоже... на посту быть надо.


                      --------------------------------

    Возврат назад

    sf.nm.ru





--- Table start-------------------------------------------------------------
    Возврат назад

    СОДЕРЖАНИЕ СБОРНИКА

    Роман Подольный

    НАЧАЛО ОДНОЙ ДИСКУССИИ

----------------------------------------------------------------------------
--- Table end---------------------------------------------------------------

                             Что-то моряки в почете, Что-то лирики в загоне.

                                                     В. Шекспир, Сонет 155 *



    Опилки,  устилавшие  пол кабачка, были едва видны из-под покрывавших его
    тел.  Еще  бы  -  шел  уже  третий  час  пополуночи, а сэр Френсис Дрейк
    вернулся  из  Виндзорского  дворца,  где  был  принят  королевой,  уже в
    середине   дня.  А  завтра  во  главе  своей  эскадры  великий  пират  и
    мореплаватель уходит в Вест- Индию.

    О,  на  него-то  выпитое  вино  подействовало  мало. По-прежнему победно
    топорщились  усы,  сверкали  глаза,  белизна кружев подчеркивала красоту
    смуглого лица, сильных и властных рук старого воина.

    Пятидесятилетний,   он   казался   не   старше   своего  собутыльника  -
    единственного,  кроме  Дрейка,  кто  еще  оставался  на ногах. Обрюзгшие
    щеки,  убогий  клочок  волос на подбородке, огромная лысина - все это не
    могли   скрасить   даже  ясные  и  гордые  глаза,  выглядывавшие  из-под
    набрякших век. И все это в тридцать лет.

    -  Твоих  шуток  мне  недоставало  и в Виндзоре, веселый Билль, - сказал
    моряк,  похлопывая  его  по  плечу.  -  Жалко,  что  ты  не  бываешь  на
    королевских приемах.

    И он громко расхохотался, довольный, что сумел задеть самолюбие толстяка.

    Тот надменно откинул голову:

    -  Королева  принимает многих. Но только короли принимают ее у себя. И я
    -  один из них. Так выпьем, старый морской бродяга, за Вильяма Шекспира,
    гордость Англии!

    -  Ах, молодой хвастун! Ай да гордость Англии! Выйдем на улицу, спросим,
    кто об этой гордости слышал... А кто не знает Дрейка?

    При  этих  словах  несколько  пьяниц,  с  трудом оторвав головы от пола,
    дружно прохрипели: "Слава Дрейку!"

    А пират, распаляясь, продолжал:

    -  Вот  ты умрешь, и кто через десять лет вспомнит великого актера? А от
    меня  останутся  данные  мною  имена  на  карте  мира.  Спроси  у любого
    школьника,  кто  открыл мыс Горн! Вторым после Магеллана я обошел вокруг
    Земли.  Я  воевал  в  Америке,  Испании,  Африке  и  Ирландии, дьявол их
    возьми!..  Ты  только  пишешь  и  говоришь  о  путешествиях  и.  войнах,
    несчастный  зазнайка.  Вот  уже  тридцать  лет,  как я не пишу, а только
    подписываю,  и  только  приказы.  Вас,  писак,  хватит,  чтобы  столетия
    рассказывать обо мне!

    Актер  ничего  не  мог ответить на эту тираду. Схватившись обеими руками
    за  голову,  он  медленно  раскачивался  в кресле. Потом положил руки на
    стол, посмотрел в глаза довольному победой в споре моряку и прошептал:

    -  Ты прав, будь ты проклят, ты прав. Я сам тысячу раз повторял себе все
    это.  Люди  делятся  на тех, кто действует, и тех, кто пишет о них. Мир,
    история  и  женщины  предпочитают  первых.  Фрэнк, ты называл меня своим
    другом.  Возьми  меня с собой. Пусть хоть тень твоей славы упадет на мое
    ничтожество.  С  тобой  и  я  вырасту. Слушай, вот и стихи об этом! - И,
    отбивая ритм рукой, Вильям Шекспир прочитал:

    А может быть, созвездья, что ведут
    Меня вперед неведомой дорогой,
    Нежданный блеск и славу придадут
    Моей судьбе, безвестной и убогой.

    -  Эх,  Билль, Билль! Да ты посмотри, на себя! С таким ли пузом лезть на
    мачту?  Роль  Фальстафа  ты  ведь написал для себя, старый чревоугодник.
    Хорошая  роль.  Оставайся  на  берегу,  сочиняй стихи и отдавай деньги в
    рост, домосед!

    Флотоводец встал, поправляя роскошный камзол.

    - Мне пора на корабль! Актер схватил его за плечи:

    -  Фрэнк,  мы  были  друзьями. Что тебе стоит? Вот такусенький островок.
    Или  кусочек  берега...Мне все равно, где... хоть в Африке... Ты знаешь,
    актеру тут нечего стесняться - ужасно хочется бессмертия...

    -  Я  думаю! Но остров Шекспира? Чтобы через столетие географы гадали, в
    честь  кого  этот  остров  назван?  Смешно.  Прощай,  "король  театра" и
    "гордость  Англии"!  Когда  я  вернусь,  то снова напою тебя вдосталь, а
    большего не жди. Эй, пьянчуги! - Голос капитана наполнил кабачок.

    И точно при звуках трубы архангела зашевелились казавшиеся мертвыми тела.

    - Моряки, за мной! - Френсис Дрейк исчез в дверях.

    Вильям  Шекспир,  положив  голову  на  стол,  болезненно  вздрагивал при
    каждом  стуке  двери, пропускавшей новую партию матросов вслед их вождю.
    Когда  кабачок  опустел,  он  поднял голову... и уставился на чернильное
    пятно на правой руке.

    Затем  начал  бешено  тереть  его.  Сначала  просто  левой  рукой, потом
    положил  на  запачканное место щепотку соли. Но ничто не помогало. Ничто
    не могло помочь.

    Это занятие прервал бас трактирщика:

    -  Те,  кто  заплатил,  уже  ушли, а за кого платили, еще прохлаждаются.
    Пора и честь знать, мистер актер.

    Толстяк  с  проклятьем распахнул двери и исчез во мраке ночи, казавшемся
    ему мраком безвестности.

  * Перу В. Шекспира принадлежат 154 сонета.

                      --------------------------------

    Возврат назад

    sf.nm.ru





--- Table start-------------------------------------------------------------
    Возврат назад

    СОДЕРЖАНИЕ СБОРНИКА

    Роман Подольный

    ЕШЬ СВОИХ

----------------------------------------------------------------------------
--- Table end---------------------------------------------------------------

    Свободная  конкуренция  -  основа  основ  свободного мира. Она развивает
    мужество, стойкость и личную инициативу.

                                    (Из речи. произнесенной в конгрессе США)

    В  деревне племени ням-ням было пусто и тихо. На улицах ни одной собаки.
    Хмуро щетинились высокими частоколами дома-крепости.

    Но  вот  из  калитки в одном из заборов выскочил старик и бойко затрусил
    рысцой  через  дорогу.  Навстречу  ему  приоткрылась  калитка  в  другом
    частоколе,  чтобы  тут  же захлопнуться у него за спиной. И захлопнулась
    она вовремя. Это подтвердила задрожавшая в ней стрела.

    -  Хвала  богам, ты невредим, Хахи, - приветствовал гостя хозяин хижины,
    мрачный мужчина лет тридцати.

    -  Рад  видеть, что и ты здоров, Чило, племянник! Сколько мужчин, женщин
    и детей съел ты за ту луну, что мы не виделись?

    - Да разве этих трусишек одних оставишь, о мудрый Хахи!

    Чило кивнул в сторону сидевших в углу жены и детей.

    - Хоть бы враги напали, что ли, тогда можно было бы не бояться соседей.

    -  Ничего,  мой храбрый Чило, - с насмешкой произнес гость, - скоро сбор
    хлеба,  и  великий  жрец наложит табу на поедание человека. А пока... ты
    знаешь старую поговорку: каждый ест за себя, одни боги за всех.

    -  Слушай,  Хахи,  -  хозяин хижины положил руку на плечо гостя, - я все
    думаю, нельзя ли жить без людоедства?

    -  Тсс, - старик быстро закрыл ладонью рот Чило, - не смей даже говорить
    об  этом. Да не позволят боги, чтобы твои слова дошли до великого жреца.
    Поедание  себе подобных - вот что выделило человека среди всех животных.
    Разве  тигр или лев едят своих сородичей? Это делает только человек. Чем
    было  бы  наше  племя  без  людоедства,  Чило? Жалкой горстью трусов, не
    умеющих  сражаться  с  себе  подобными.  "Ешь,  чтобы  тебя не съели", -
    говорим  мы  и  процветаем.  Ведь  на  свете  много  людей и мало земли.
    Пришлось  бы  пойти вырубать джунгли. Но лучше сражаться с людьми, чем с
    тиграми,  Чило.  И  потом,  сейчас за нас молятся жрецы. А если бы людям
    было  запрещено  есть людей, жрецам пришлось бы самим возделывать землю.
    Это  отвлекло  бы  их  от  молитв,  и гнев богов пал бы на нас. А так от
    каждого  убитого жрецы получают голову - дабы унаследовать его разум - и
    ноги, ибо их собственные ноги сгибаются перед идолами.

    -  Я  много  думал  над  этим,  Хахи.  -  Чило встал. - Я не хочу больше
    дрожать  за своих детей. С людоедством пора покончить. Хотя бы для этого
    надо  было  съесть великого жреца. Во время последней войны с нум-нумами
    я  подружился  с  десятком  мужчин  с  того  конца деревни. Они думают о
    людоедстве  так  же, как и я. Сегодня мы выступаем против жрецов. Посиди
    с моими, старик, я быстро...

    И  Чило двинулся к калитке, сунув по дороге за пояс каменный топор. Хахи
    встал у него на пути.

    -  Подожди!  Разве  ты  не  знаешь,  что так уже было много весен назад?
    Нечестивцы  прибили  голову тогдашнего великого жреца к столбу смерти на
    главной  площади.  И  объявили  людоедство запретным. Много лун сосед не
    боялся  соседа,  и  -  о  стыд!  -  юноши  и девушки свободно бродили по
    вечерам  у  околицы,  и  девушки  не  боялись,  что их съедят. Вместе со
    страхом  исчезли  мужество  и  сила,  на  смену  пришли опрометчивость и
    разврат.   Племена   ньем-ньем,   ним-ним  и  нум-нум,  узнав  об  этом,
    объединились  и  напали на нашу деревню. Они переели половину жителей, а
    оставшиеся  вернулись  к  добрым  старым  законам.  Мы  бережно храним и
    поныне  их  мудрый  завет: ешь своих, чтобы чужие боялись! Всегда помни:
    если  тебя  ест сосед, ты укрепляешь мощь своего племени. Если же враг -
    то вражеского.

    - Но племя так может само себя съесть!

    -  Этого  никогда  не  случится. У нас законы - лучшие в мире свободного
    людоедства.  Ты  слышал  о  погибшем  племени ньим-ньим? У них три семьи
    объединились  и  вместе  нападали  на одиноких соседей. Свое объединение
    они  назвали  трест  -  от  слов три и есть. Этот трест переел остальные
    семьи.  А  когда  в  живых  остались  только эти три семьи, мой дед Чор,
    великий  жрец,  повел  наших  воинов  против  ньим-ньимов и доел остатки
    племени.  После  этого совет жрецов ввел в нашей деревне антитрестовские
    законы.

    -  Как будто эти законы все соблюдают! - Чило отстранил Хахи и взялся за
    щеколду калитки.

    -  Ах  так,  безумец! Ты покушаешься на счастье племени, на основу основ
    мира  свободного людоедства. Если ты уйдешь, я сам открою двери соседям,
    чтобы они съели твою жену и детей, преступник!

    Хахи  был вне себя, его трясло от негодования. Быстрым, почти незаметным
    движением Чило сорвал с пояса каменный топор...

    Когда  Хахи  очнулся,  его руки и ноги были прочно стянуты ремнями. Жена
    Чило  наливала  воду в огромный глиняный горшок. А сам хозяин, еще более
    мрачный, чем час назад, подтаскивал к костру дрова.

    Хахи напряг мускулы, но ремни были прочны. И зубами до них не дотянуться.

    - Ох, Чило, - простонал старик, - ты прав, с людоедством пора покончить...

                      --------------------------------

    Возврат назад

    sf.nm.ru





--- Table start-------------------------------------------------------------
    Возврат назад

    СОДЕРЖАНИЕ СБОРНИКА

    Роман Подольный

    КТО ПОВЕРИТ?

----------------------------------------------------------------------------
--- Table end---------------------------------------------------------------

    Кафе было маленьким и уютным, как ладонь, что подкладываешь под голову.

    Зато  взгляд  моего  соседа  по  столику  еще  холоднее,  чем мороженое,
    которое  мне  принесли.  И  я  совсем не ждала, что эти темные глаза так
    быстро потеплеют и, кивнув на столик у окна, сосед скажет:

    - А вот те двое сейчас сцепятся.

    Два парня, отшвырнув стулья, схватили друг друга за лацканы пиджаков.

    - А теперь войдет милиционер, - продолжал сосед деловито.

    И милиционер вошел и раздвинул молодых петушков.

    -  А  сейчас  к  беседе  присоединится  подавальщица.  Мимо  нас  к окну
    решительно прошагала официантка.

    - А сейчас...

    Он как будто вел репортаж, только слово опережало действие.

    Это  было  смешно  и немножко странно. Хотя, собственно, почему? Скандал
    он,  конечно,  предсказал  по случайно долетевшей фразе. Постовой увидел
    драчуно  в  окно, а догадаться, что официантка позаботится счете, вообще
    не составляло труда.

    - А сейчас, - сказал он, - мы познакомимс" встанем и выйдем отсюда.

    ...Вечером, прощаясь, он произнес, не спрашивая, в уговаривая, а утверждая:

    - Встретимся завтра в семь у Большого театра.

    -  Значит,  до завтра, Виктор... А как дальше? Его лицо на секунду стало
    торжественным.

    -  Фамилию  мою  вы  завтра  прочтете  в "Вечерке" Под стихотворением на
    третьей странице. Пока!

    ...По  дороге  на  свидание  я  купила  газету.  В  ней  был только одно
    стихотворение.  Под  ним  стояло:  Павел Буд кин. Но - Павел? Значит, не
    он. Подвели парня. Обещали, да не напечатали.

    - Добрый день, товарищ Будкин!

    - Фамилия была на месте?! - обрадовался он.

    - Но... значит, вас зовут Павлом, а не Виктором?

    -  Нет,