квестов.  Но придумано
классно, ничего не  скажешь. В батарейке  микрочип с инструкциями,  на диске
мой  персональный  криптоключ,  а  плеер  - дешифратор. Несмотря на удобство
Интернета и спутниковых сетей  для доставки развединформации, старый  добрый
способ закладок  не только  не забыт,  но и  по-прежнему широко  применяется
всеми спецслужбами мира. Надежно и наиболее безопасно.
    Запись,  прочитанная  милым  девичьим  голоском,  звучала десять секунд.
Задача оказалась предельно проста. Сегодня вечером, в 19.40, некто  вылетает
прямым рейсом на  Нью-Йорк. Кто этот  человек, как он  выглядит, неизвестно.
Неизвестно даже,  мужчина это  или женщина.  Но прибыть  к месту  назначения
этот пассажир не должен. Во что бы то ни стало. Заданию присвоена  категория
"ноль".
    Я  посидел  немного,  слушая  тишину  в  наушниках, словно надеялся, что
девушка  одумается  и  передаст  привет  от  далекой  Родины.  Потом еще раз
прокрутил запись.  Возможно, эти  десять секунд  приказа на  убийство и есть
тот самый привет.  Я перевернул батарейку  в правильное положение  и включил
воспроизведение.  Мощные  аккорды  "Стены"  навечно  смыли  девичий голос из
батарейки и  из моей  памяти. Боевой  приказ высох,  потерял ностальгический
привкус и превратился в простую формулу: "иди - и убей".
    Через интернетовский сайт "Орли" я выяснил наличие мест на  интересующий
рейс и тут же  купил билет. Заминировать самолет  не удастся - слишком  мало
времени на подготовку операции, а в аэропорту такой контроль, что с  наскока
пронос игрушки на  борт не организовать.  Придется лететь и  решать проблему
самому. Риск,  конечно, страшный.  Даже не  риск, а  почти гарантия, что это
будет моя последняя  операция. Ну что  ж, значит, так  тому и быть.  Устал я
что-то. Грехи тяжелы.
    Готовить особенно  нечего. Никаких  инструментов брать  с собой  нельзя:
заметут.  Так,  шмотки  в  чемоданчик  побросаю,  для отвода глаз, да и все.
Американская виза есть. Твои  сыны, о Родина, идут  за тебя на бой!  Турум -
пурум - пум - пум!
    Когда  я  залез  под  одеяло,  часы  показывали  четыре тридцать. Хельга
что-то пробормотала, сладко почмокала губами и принялась похрапывать.  Люблю
ли  я  эту  женщину?  Не  знаю,  наверное.  Главное  - мне с ней удобно. Ей,
наверное, будет меня не хватать.
    И  я  заснул  со  странным  ощущением  ожидания  перемены.  Как будто не
помирать собирался, а начинать новую жизнь.
    Санек заснул  мгновенно, и  ему ничего  не снилось.  Впервые с  момента,
когда  прозвучало  саваофовское  "хорошо",  я  смог остаться наедине с самим
собой и разобраться в собственных  чувствах. Это оказалось нелегко. Я  жил в
теле  своего  первого  убийцы.  Первая  смерть,  это  как  первая любовь: не
забывается. Как  сейчас ощущаю  на своей  переносице серый  спокойный взгляд
поверх блестящего торца  глушителя. Оказывается, я  теперь буду смотреть  на
мир этими самыми глазами.
    Сильно  обидело  то,  что  Санек  почти  не  помнит  обстоятельств моего
убийства.  Помнит,  что  работал  охранником,  помнит  меня,  живого, помнит
Виталия,  а  вот  как  по  заказу  одного  из  этих людей убрал другого - не
помнит.  Обычный  рядовой  эпизод  в  послужном  списке  офицера,  вся жизнь
которого -  война со  всем остальным  человечеством. Сколько  их было, таких
эпизодов до,  и сколько  после! Санек,  оказывается, уволился  с Крыши через
месяц после "моего"  задания, и очень  быстро оказался за  границей. Так что
узнать дальнейшую  судьбу Виталия  я от  своего носителя  не смог. Наверное,
ничего  хорошего  с  ним  не  стало.  Мало  ли  сейчас  по русским лесам ям,
заваленных мерзлым грунтом!
    Однако, крепкий же  орешек мне достался.  Пока Александр бодрствовал,  я
почти не  ощущал себя.  Это нечто  новое, по  сравнению с  двумя предыдущими
инкарнациями.  Тогда  я  мог  делать  со  своими  носителями,  что  хотел. А
сейчас...  Наверное,  воля  этого  человека  оказалась  столь  велика,   что
подавляла  мое  самосознание.  Шутка  ли,  убить четверых, потом узнать, что
завтра предстоит убить еще полторы сотни, и, вероятно, погибнуть самому,  и,
как  ни  в  чем  не  бывало,  завалиться  спать!  И  ладно  бы  какой-нибудь
нечувствительный  дебил,  ублюдок.  Нет  же,  интеллектуальный,  талантливый
мужик,  свободно  говорит  на  четырех  языках,  повидал  полсвета, любитель
японской  культуры,  в  конкурсах  хайку  участвовал...  Опять  же, семьянин
хороший. При все  том хладнокровный убийца,  фанатик веры в  Великую Россию.
Не  понимаю!  И  ведь  никаких  эмоций!  Убирает  людей, как дворник - палые
листья. Самое сильное ощущение - удовлетворение от хорошо сделанной работы.
    Остаток ночи я посвятил  размышлениям о способах противодействия  машине
смерти, частью  которой стал.  Моя миссия  оказалась строго  противоположной
миссии Санька.  Пассажир должен  долететь до  Нью-Йорка. Как  оно там  будет
дальше, попадет ли  информация куда надо,  вовремя или нет  - вопрос второй.
Сейчас  главное  -  не  дать  Саньку  угробить  самолет.  Можно,   например,
заставить его раненько  поутру, выпив с  Хельгой по чашечке  кофе, разгрызть
на закуску  ампулу с  цианидом. У  него, как  у всякого  нормального шпиона,
этого  добра  завались.  Хельгу  жалко,  хорошая  женщина.  Другой вариант -
свернуть шею  таксисту, когда  машина будет  идти по  трассе. Влепешиться  в
какой-нибудь  фонарный  столб,  быстро  и  эффективно.  Таксиста жалко, да и
другие  люди  могут  пострадать.  И  потом,  все подобные варианты связаны с
чересчур  грубым  вмешательством  в  действительность.  Саваоф  что говорил?
События должны идти своим чередом, согласно закону сохранения информации.  И
если  таксисту  не   суждено  врезаться  в   столб,  значит,  я   не  должен
искусственно вызывать это событие. Иначе - кранты Вселенной.
    Нет,  тут  надо  действовать  тоньше.  Например, заставить Санька забыть
дома  идентификатор.  Это  у  них,  в  Европе  двадцать  первого века, такая
чиповая  пластиковая   карточка,  вместо   паспорта,  медицинской    книжки,
страхового свидетельства, денег и еще  черт знает чего. Короче, карточка,  в
которую  замкнута  вся  социальная  сфера  конкретного  индивидуума. Забудет
карточку - не попадет на самолет.  Фиг там, никогда он карточку не  забудет.
Да без нее и двух шагов не сделаешь. За такси, например, не расплатишься.
    Еще способ: ляпнуть  на таможне какую-нибудь  глупость. Например, что  у
меня в желудке груз героина. Тогда точно на этот рейс не попаду. Пока  будут
делать рентген, да выяснять, давно ли я из психушки...
    ...Если  я  сплю,  я  сплю  сном  камня,  неподвижным  и  тихим.  Если я
просыпаюсь, я просыпаюсь брызгами прохладной воды, поглотившей камень.  Если
я бодрствую, я  бодрствую волной на  этой воде, вездесущей  и вечной. Сон  -
моя защита. Пробуждение - моя защита. Бодрствование - моя защита. Я  защищен
всегда.
    Я  открыл  глаза.  Семь  ноль-ноль.  Сквозь  жалюзи сеется холодный свет
парижского  зимнего  утра.  Хельги  уже  нет:  наверное,  хлопочет на кухне,
собирает  дочь  в  школу.  День  предстоит  нетрудный.  Позвонить  в  фирму,
предупредить, что  на пару  дней отлучусь,  собрать чемоданчик,  да и айда в
аэропорт. Хельга лишних вопросов давно уже не задает. Вот и все.
    Не глядя, нащупал на ночном  столике дистанционку, щелкнул на ТФ-1.  Шли
новости.  Дикторша  как  раз сообщала  об ужасной трагедии. Обнаружены трупы
четверых молодых людей.  Все - из  приличных семей, все  - члены организации
"Французский порядок".  Застрелены в  головы из  револьвера, принадлежавшего
одному из них, сыну известного адвоката. Полиция пока отмалчивается, но  уже
есть  подозрение,  что  к  убийству  может  быть  причастна  некая "Сионская
антифашистская группа". Якобы  листовка этой группы  оказалась при одном  из
трупов.
    Ах, вот оно что! Ребята, похоже, планировали-таки отправить меня на  тот
свет,  а  потом  подсунуть   листовочку,  дескать,  приличным  людям   из-за
еврейского  террора  по  улице  ночью  прогуляться нельзя. Ай-ай-ай, какой у
пацанов  облом  вышел.  А  с  другой  стороны,  наоборот,  никакого  облома:
своего-то они добились! Сейчас вся  полиция, да и не только,  кинется искать
эту самую сионскую группу. В добрый час, и подальше от меня, пожалуйста.
    Вставая,  я  вдруг  на  короткое  время  ощутил  некое   противодействие
организма.  Какое-то  онемение,  что  ли.  Даже  пошатнулся.  Никогда раньше
ничего подобного не бывало.  Постоял, прислушиваясь к внутренним  ощущениям.
Нет, все нормально, как обычно. Показалось. Однако, тридцать шесть. Пора  бы
начинать ощущать всякие покалывания - побаливания - покручивания.  Старость,
считай,  не  за  горами,  хорошо,  что  не дотяну. А если вспомнить, сколько
пережито, так и не удивительно. Троим семидесятилетним на три жизни  хватит.
Но перед заданием - плохой признак.
    ...А-310  шел  вслед  за  падающим  за  несуществующий горизонт солнцем.
Багровый нескончаемый закат уже который  час заливал полнеба прямо по  курсу
самолета. Позади, во тьме,  засыпала благополучная Европа, иссеченная  рыжей
паутиной автомагистралей и обсиженная сияющими пауками городов. Еще  дальше,
на  востоке,  спала  ледяным  сном  сумеречная  зона  человечества,  Россия.
Добровольцы в кампусах обнимали  во сне свои драгоценные  сапоги. Беспокойно
ворочались  на  холодных  нарах  зэки.  Хрустел  лед  под  каблуками  ночных
патрулей. Черные каракатицы во мраке сибирской ночи ныряли в низкие  облака.
Экскаваторы суетливо царапали ковшами промороженный грунт.
    Я сидел  в своем  кресле у  иллюминатора, смотрел  невидящим взглядом  в
красное зарево, скрывавшее  за собой Америку,  но мысли мои  оставались там,
во тьме, за неподвижно висящим над бездной хвостовым оперением лайнера.
    Не ожидал,  что это  окажется так  страшно. Им  легко сказать:  "иди - и
убей".  Если  бы  дали  хоть  неделю  - все получилось бы совсем по-другому.
Лайнер просто исчез бы где-то над  Атлантикой, и все, что я при  известии об
этом  испытал  -  это  удовлетворение  от  хорошей  работы.  Бомба ничего не
ощущает, она просто  срабатывает в нужное  время, и все.  Но теперь я  сам -
бомба.  Дефектная  бомба,  наделенная  чувствами.  И  я  видел,  как много в
самолете детей. Детей  я еще никогда  не убивал. Мужчин,  женщин, стариков -
приходилось, а детей - нет. Ужаснее  всего, что они просто не понимают,  что
могут умереть.  Взрослые знают  про смерть  все, они  приняли и  признали ее
неизбежность,  а  детям  всегда  кажется,  что  они  бессмертны. Я не должен
разочаровывать их, это было бы самым большим преступлением из всех,  которые
я совершил. И потом, гибель  самолета не мгновенна. Сначала он  станет долго
падать,  и  прежде,  чем  удар  о  воду распылит человеческие тела на атомы,
будут ужас и  паника. Дети успеют  понять, что это  смерть. Это неправильно,
так нельзя!
    До Нью-Йорка остается чуть больше часа. Дальше тянуть некуда. Если я  не
приступлю  к  действиям  немедленно,  я  провалю  задание.  И  тогда кто-то,
сидящий в  этом салоне,  сможет нанести  Родине непоправимый  вред. Вред, по
сравнению с которым жизни полутора сотен человек - мелкая разменная  монета.
Я не  говорю уж  о своей  никчемной жизни,  до краев  налитой чужой  болью и
кровью. Ради чего я столько  лет убивал людей? Родина приказывала?  Да черта
с  два!  Родина  даже  не  знает,  кто я такой. Приказывали разные мерзавцы,
вроде того кучерявого хозяина Крыши.  Как я объяснял себе свое  право лишать
людей единственной настоящей ценности этого мира? Убивая бандитов,  говорил,
что убиваю бандитов. Хотя, может, их  вина перед Богом и людьми куда  меньше
моей.  Убивая  предпринимателей,  говорил,  что  убиваю  воров  и паразитов,
урывающих кусок от чужого, и без  того малого. Убивая в Чечне, наказывал  за
смерть  товарищей.  Убивая  здесь,  за  границей, верил, что помогаю Родине,
которой сейчас  трудно. Для  каждого убийства  я находил  оправдание. Но  не
слишком  ли  много  не  связанных  между  собой событий так легко оправданы?
Пора, пора бы уже усомниться.
    Однако, время.  Итак. Офицер  безопасности сидит  в хвосте.  Ни ума,  ни
фантазии. Совсем пацан, я его  легко вычислил, когда ходил в  туалет. Сверну
шею,  как  цыпленку.  Надо  только  выманить  его  в закуток возле туалетов.
Заберу оружие, тело спрячу. Потом -  в пилотскую кабину. Главное - натиск  и
внезапность,  и  никакой  стрельбы.   Оставить  в  живых  одну   стюардессу,
хорошенько попросить ее, чтобы пилоты открыли дверь, дескать, кофеек  готов.
А  уж  в  кабине  все  пойдет  само  собой.  Быстро  убрать  всех,  кто  там
околачивается. Лайнер пока  на автопилоте, никто  и не заметит,  что экипажа
больше нет. А уж потом решу, что делать дальше. Найду спаскомплект -  дотяну
до суши и попробую  уйти из машины. Не  найду - останусь вместе  со всеми до
финала. В первом случае  вероятность выжить процентов пятнадцать,  во втором
- ноль. Надо еще подумать, что лучше.
    Я  закрыл  шторку  иллюминатора.  Не  осталось  никаких  сил  пялиться в
багрово-фиолетовое пространство. Стар  я стал. Лет  пять назад уже  давно бы
сидел в кресле  командира, среди трупов,  слушал бы по  радио вопли наземных
служб  и  прикидывал  наилучшие  способы  сделать  дело  и выбраться из него
живым. А сейчас  все еще отлеживаюсь  в сонном салоне  и ищу силы  заставить
себя выбраться из-под теплого пледа и  приступить к работе. И вот еще  опять
этот приступ  слабости. Будто  кто-то посторонний  пытается управлять  моими
задеревеневшими  мышцами.  Нет,  пора  на  покой. Вечный покой. Если самолет
благополучно  сядет  в  аэропорту,  долго  я не протяну. Придет какой-нибудь
молодой  перспективный  парень,  и  сделает  то,  что  я  делал  много раз с
другими. Круговорот веществ в природе. Пищевая цепочка. Естественный  отбор.
Акеле пора промахнуться. Занавес.
    И  я  принял  решение.  Наверное,  первое  в своей жизни самостоятельное
решение.  Я  лежал  в  кресле,  прикрыв  глаза  и  натянув  плед  под  самый
подбородок,  и  перебирал,  как  драгоценные  четки,  новые  чувства,  вдруг
поселившиеся во  мне. Свобода!  Она и  вправду сладкая!  Вы, сволочи, годы и
годы  управлявшие  мной,  как  роботом,  чуете,  что  ваши незримые кнопки и
клавиши больше не  отзываются визгом сервоприводов?  Плевал я на  вас и ваши
задания.  Первое,  что  сделаю  в  аэропорту  -  пойду  в  бар попить кофе и
почитать газетку. Чтобы вы, гады, знали, что в бар можно ходить просто  пить
кофе и просто читать газетки, а не сигналить агенту, что задание  провалено.
И вообще,  проживу оставшиеся  дни так,  как будто  вас на  самом деле нет и
никогда не было. А  вы совещайтесь там в  своих кабинетах, что вам  со мной,
таким, делать. Пошли вы на три буквы.
    Слабость отступила.  Все стало  легко и  просто. Лайнер,  отказавшись от
попыток догнать закат, плавно падал  в сиреневый сумрак нижних эшелонов.  По
салону шла живая, по моей воле, стюардесса, собирая пледы и вежливо  тормоша
сонных  пассажиров.  Где-то  хныкал  разбуженный  ребенок.  Толстый дядька в
соседнем  кресле  сладко  хрустел  суставами.  Еще  одна  стюардесса,   тоже
чудесным  образом  живая,  катила  тележку   с  последними  в  этом   полете
напитками. Чертовски привлекательная, в  своей юбчонке и крахмальной  блузке
с крылышками на левой груди.
    А-310 переломился  посередине фюзеляжа,  в шести  рядах впереди  меня. У
моих  невидимых  хозяев  много  роботов.  Погаснут  кнопки на одном пульте -
перейдут к другому. А я последний дурак, распустил сопли, размечтался.  Одно
интересно - я был основным или резервным вариантом?
    Стюардесса вместе с тележкой  и крылышками на левой  груди проваливалась
во  тьму,  оказавшуюся  вдруг  за  ее  спиной на месте освещенного салона, и
единственное,  что  я  мог  видеть  в  последние  доли  секунды  -  это   ее
неподвижные темные глаза,  смотрящие прямо мне  в лицо. Или  мне показалось,
что я  вижу ее  глаза, ведь  свет погас  одновременно со скрежетом рвущегося
металла.
    В  следующее  мгновение  меня  выбросило  в  облачный  слой,  прочь   из
наполненного  предсмертным  воем  кувыркающегося   обломка.  Я  не   потерял
сознания  от  разряжения:  высота  уже  невелика.  Не случилось даже удара о
ледяной воздух. Просто выплыл, как  в невесомости, во тьму, и  сразу остался
один,  в  промозглом  тумане.  Ни  остатков  лайнера, ни людей, ни верха, ни
низа. Только свист черного воздуха, и я посреди бесконечного мира.
    Организм сработал  сам, исполняя  давно заложенные  программы выживания.
Когда я сообразил, что падаю в ночи, и  до конца - секунды, и в ушах -  боль
от перепада  давления, и  тугой морозный  воздух жжет  незащищенное тело, он
уже  сам,  без  моей   команды,  вспомнил  парашютную  практику,   остановил
кувыркание, и я оказался лежащим  лицом вниз на встречном воздушном  потоке.
Бессмысленно и глупо, конечно, но свой последний полет я совершал достойно.
    Нижняя кромка облаков  оказалась совсем близко.  Я вышел под  нее, и мир
распахнулся во всю свою ширь, разом,  как будто только что, на моих  глазах,
родился. В  этом мире  вечерело. Внизу  ровной неподвижной  плоскостью лежал
океан. По  сторонам вокруг  меня из  облачного небосклона  выпадали и  и шли
навстречу этой  плоскости обломки  того, что  недавно называлось  самолетом.
Некоторые  куски  падали   быстро  и  упрямо,   обгоняя  остальные.   Другие
кувыркались  и  отставали.  Самые  шустрые  уже  достигли  воды,  и  вся она
оказалась  испещрена  следами  от  их  падений.  Какие-то  обломки   горели,
подсвечивая  безмолвную  сцену  катастрофы   тревожным  красным  светом,   и
навстречу  им   из  водной   глуби  быстро   поднимались  неверные   сгустки
отраженного огня.  Людей я  не видел  - они  оказались слишком  мелки в этой
грандиозной панораме.
    И в последние секунды я ощутил озарение. Он вошло в меня истиной  истин,
внезапно,  как  входит  в  сердце  узкий  десантный  клинок. В сиянии нового
знания привиделись мне старик,  открывающий бездны Вечности, и  два молодых,
веселых парня  посреди грозового  московского вечера,  и прекрасная,  добрая
женщина  в  теплой,  как  парное  молоко,  казахстанской  ночи, и мальчишка,
видящий  цветные  детские  сны  под  негреющим  тонким  одеялом  в  жестокой
северной стране. И  еще я увидел  светящиеся зеленым светом  живые воздушные
пузыри в океане  неведомой планеты, и  мчащиеся навстречу пленки  горизонтов
черной дыры, и город вечных закатов, в который так и не долетел в этот  раз,
и  многое-многое,  чего  когда-то  навсегда  лишился,  заменив это простым и
ясным делом всей своей жизни.
    И я заплакал прямо  во встречный ветер, и  он сдул слезы и  заморозил их
на моих висках.
    И я широко раскинул руки, потому что захотел вдруг обнять весь  огромный
и  сверкающий  мир,  открывшийся  мне   в  последнюю  секунду,  и   навсегда
заменивший грязный  и страшный  мир моей  бесконечной жизни.  И серый  бетон
зимней Атлантики здесь, совсем близко.
    Прости, Илюха, брат мой. Прости, Санек, брат мой.

Глава 12. Финал

    Старик оказался совсем плох.
    Отревевшись  за  столом  с  холодными  оплывшими  свечами,  в  пустой  и
прозябшей  библиотеке,  освещенной  даже  не  светом, а, скорее, отсутствием
полной тьмы, сочащимся  через стрельчатые окна,  я побрел искать  Саваофа по
неприветливым коридорам его одинокого дома. Странно, но дом стал  непривычно
молчалив.  Словно  умер.  Бешеный  ветер  пустоты, насыщенный несуществующим
снегом, больше не пробовал прочность его стен. Да и снег, в самом деле,  уже
не  сыпал  в  окна.  Сероватое  ничто  прильнуло к стеклам снаружи, и только
благодаря  его  полусвету  я  ориентировался  среди  теней  неуютного  жилья
вечного старца.
    Я дергал  подряд ручки  всех бесчисленных  дверей, но  все они  отвечали
неумолимой прочностью вековых  замков. Так дошел  я до двери  в свою давнюю,
забытую  московскую  квартиру.  Она