я  мужчин,  в
большинстве военных.  Никто не  напился в  стельку и  не творил  безобразий.
Никаких  грязных  приставаний,  даже  намека.  Все  происходило  на какой-то
чудесной  открытой  веранде,  до  краев  налитой  дурманящими запахами южных
растений, трепетом крыльев ночных бабочек и немолчным звоном цикад.  Близкий
космос накрывал  нашу компанию  уютным сверкающим  куполом. Черная  степь за
неплотной стеной искусственных посадок  не казалось враждебной: скорее,  она
напоминала  странно  неопасную  пустыню,  в  которой  Сент-Экзюпери встретил
своего Маленького Принца. Я  немного влюбилась в генерала:  он, аккомпанируя
себе на гитаре, мягким  хрипловатым голосом пел удивительные  песни. Соболев
выглядел тихо и кротко.  Над нами витал дух  настоящей мужской дружбы. И  я,
женщина, вдруг почувствовала себя  членом этого узкого мирка  старых друзей,
мужиков, стоящих друг за друга  горой, способных перевернуть мир, любящих  и
любимых. Почему  они приняли  меня? Почему  не отправили  спать в гостиницу,
чтобы  не  мешала  этой  непонятной  мужской  любви переливаться из сердца в
сердце? Не знаю...  Может, они услышали  свою древнюю память,  подсказавшую,
что гетера - не простая женщина, и достойна находиться среди мужчин.  Может,
какими-то сверхчувствами уловили двойственность  моего "я". Не знаю...  Знаю
одно: ни  я, Маша,  ни я,  Илья, никогда,  что бы  с нами  не случилось,  до
самого  конца  времен  не  утратим  этого  ощущения  острой нежности, кратко
испытанного там,  среди песков  Байконура, на  бесконечно маленькой  веранде
под бесконечно большим куполом черного южного неба.
    И еще одно впечатление этого  вечера: шальные глаза Ричарда. Он  тоже не
был пьян. Он видел, что за столом происходит что-то хорошее и  удивительное.
Даже  пытался  подпевать,  когда  генерал  специально  для  него организовал
"Подмосковные вечера".  Но войти  в этот  узкий круг  избранных он  так и не
смог. И  не языковый  барьер тому  виной. Куда  более прочный барьер отделял
его от  нас: барьер  времени. По  одну сторону  - наше  время, в  котором мы
сидим тесной семьей за братским столом. Пятачок прошлого света,  сужающийся,
тающий, меркнущий.  По другую  - его  яркое калифорнийское  время, в котором
живут  профессионализм,  твердый  расчет,  здравый  ум  и  будущее.   Барьер
проницаем, но, как и  положено времени, только в  одну сторону. Мы придем  к
тебе, Ричард, и  станем такими же,  как ты. Не  мы, так наши  дети. А ты  не
вернешься к нам никогда.
    Разошлись  в  половине  четвертого.   Близился  рассвет.  Ночевать   нас
определили в  маленькие коттеджики,  рядком стоявшие  вдоль бетонного берега
небольшого  чистенького  искусственного  озерца.  В коттеджике две комнатки,
кухонька  с  чайником  и  санузел,  один  на  двоих.  Соболев отправил нас с
Ричардом  в  один  коттеджик,  самый  крайний.  Наверное, в этом его решении
совместились и расчет, и случайность, и  очевидность. Как бы там ни было,  я
поняла, что вечер еще не окончен.
    Так  оно  и  вышло.  Спустя  десять  минут,  как  я, приняв душ, голышом
улеглась в хрустящие прохладные простыни, в дверь осторожно постучали.
    - Входите, Ричард, открыто!
    - Простите,  Маша,  я  не  помешал  вам?  Вы, наверное, устали  и хотите
спать.
    - Входите, входите, Ричард. Что у вас там за спиной? Доставайте.
    Естественно, за спиной у него  оказалась плоская походная фляжка и  пара
русских граненых стаканов из  стандартного гостиничного комплекта "графин  -
стаканы - поднос".
    Развезло его с первого глотка.  Сидя в постели и прикрываясь  простыней,
я  наблюдала,  как  лощеный  джентльмен  и  успешный  международный менеджер
быстро превращается в  жалкое трясущееся существо,  неожиданно для себя,  на
взлете карьеры оказавшееся в шаге от полного жизненного краха. Можно  только
удивляться,  как  легко  способен   сломаться  человек,  проделавший   такое
восхождение  по   служебной  лестнице,   и  наверняка   по  головам    своих
конкурентов.
    Размазывая слезы  по щекам,  он рассказывал  мне, как  трудно далась ему
эта должность, как он  вкалывал всю свою жизнь,  как сложно у него  в семье,
как  он  ни  черта  не  понимает  в  этих русских, как его мучают подозрения
насчет Соболева, как важно для него, чтобы носитель пошел в срок и в  полном
объеме. И  еще он  расспрашивал меня,  что означает  застолье, на котором мы
только что  присутствовали. В  чем смысл?  Сидели мужчины,  солидные занятые
люди, ели и  пили в меру,  пели песни под  гитару. Говорили про  работу, про
рыбалку,  про  футбол,  про  политику,  травили  анекдоты.  Ну  и что в этом
полезного? Все друг  друга давно знают,  ничего нового не  сказали. Странные
вы, русские.
    Ричард не нуждался в ответах на его вопросы. Ему не нужна была  женщина.
Ему не нужен был даже живой слушатель. Если бы ему не подвернулась я, он  бы
точно также надрался наедине с гостиничной стенкой и изливал бы душу ей.
    Кончилось  все,  как  и  следовало  ожидать,  постелью. Конечно, по моей
инициативе. Затащила беднягу под  простыню, испытав острый приступ  жалости,
дура. По-моему, он даже  не до конца сообразил,  что с ним произошло.  Так и
уснул, уткнувшись носом  мне в сиську,  как малый ребенок.  Тихонько встала,
поменялась с ним комнатами, перетащив туда-сюда шмотки, и до самого  восхода
солнца  голая,  как  русалка,  просидела  на  подоконнике, глядя на гаснущие
равнодушные  звезды  и  глотая  вперемешку  горький  сигаретный дым, горькие
слезы и горькое пойло из ричардовой фляжки...
    ...Оказалось, что пуск  назначен на 17  часов 21 минуту.  День предстоял
быть заполненным предпусковыми хлопотами. Соболеву и остальной братии  стало
не до нас  с Ричардом, поэтому  с утра генерал  любезно выделил нам  тряский
армейский "уазик"  и сопровождающего  - молоденького  офицерика, который все
оставшееся  до  пуска  время  развлекал  нас  экскурсиями  по рассекреченным
историческим  местам  космодрома.  Похмельный  Коллмэн,  судя по неуверенным
попыткам ухаживания, кое-что из  прошедшей ночи все-таки вспоминал,  или, по
крайней мере, догадывался, но я вела себя  с ним так же ровно, как и  вчера,
и во все предыдущие дни, так  что он в конце концов выбрал  правильную линию
поведения и отклеился.
    К четырем часам, когда  все достопримечательности оказались осмотрены  и
облазаны, вся положенная нам на  день порция пыли проглочена, а  жара выжала
из  наших  липких  тел  последние  капли  жидкости,  нас  привезли-таки   на
пусковую.  Суета  вокруг  ракеты  улеглась,  лишний  народ,  судя  по всему,
разогнали. Остались в основном те же  мужики, с которыми мы вчера сидели  за
столом,  да  несколько  человек  боевого  расчета.  Как  только  наш "уазик"
подрулил к краю бетонной  площадки, Соболев, на полголовы  возвышавшийся над
фуражками  военных,  обернулся  и,  размахивая  руками,  заорал  на  корявом
английском:
    - Рич, топай сюда! Сейчас ритуал совершать будем!
    - Что он говорит? - обратился ко мне окосевший от жары и пыли Коллмэн.
    - Он зовет вас принять участие в традиционном ритуале. Идите, Ричард.
    - Что за ритуал?
    - Ничего  опасного.   Соболев  объяснит.  Просто  чтобы  ракета   хорошо
полетела. Это в ваших интересах, не так ли?
    - Да-да, конечно. А вы, Маша, будете принимать участие в ритуале?
    - Нет, наверное. Идите, Ричард, я отсюда понаблюдаю.
    Сопровождающий  капитан  Коля,   кое-что,  как  выяснилось,   кумекающий
по-английски, во время нашего диалога спрятался за "уазик" и там, присев  на
корточки, одиноко боролся с приступом хохота.
    Ничего не  понимающий Коллмэн  добрел до  Соболева. Вся  остальная сцена
достойна стать кульминацией в театре абсурда. Соболев что-то долго  объяснял
Коллмэну,  продолжая  размахивать  руками.  Коллмэн,  не до конца соображая,
чего от него хотят, ошалело оглядывался на меня. Я успокоительно махала  ему
рукой: дескать, делайте, что  вам говорят, так положено.  Остальная компания
наперебой подавала  Соболеву советы,  как получше  объяснить американцу  его
задачу. Потом,  когда Коллмэн,  наконец, пожал  плечами в  знак неуверенного
согласия, толпа принялась ходить вокруг пусковой установки и выбирать  место
для совершения ритуала. Долго изучали хвостовую часть пускового  контейнера,
но пришли  к выводу,  что она  расположена все-таки  высоковато. Предложение
притащить стремянку не прошло. Гигантские колеса транспортера тоже висели  в
воздухе, но над самым бетоном. Однако  Соболев отверг и эту идею: "Мы  же не
шофера, в  конце концов!"  В итоге  согласились подвергнуть  ритуалу одну из
шести мощных  гидравлических опор,  на которых  вывешивалась вся  установка.
Генерал,  Соболев  и  Коллмэн  выстроились  рядком  и принялись расстегивать
брюки.  Я  отвернулась  и  прикрыла  глаза рукой. Тройное радостное журчание
разнеслось над  степью. Капитан  Коля за  "уазиком" встал  на четвереньки  и
заржал в полный голос.
    На двухкилометровую отметку нас привезли за полчаса до пуска. Здесь  уже
толпились репортеры  со своей  раскоряченной техникой,  жевали бутерброды  с
семгой  и  заливали  их  сверху  кока-колой.  По  лицам хорошо читалось, что
хлебосольный Соболев не  забыл обеспечить ночной  досуг и для  журналистской
братии. Интересно, что они там  сейчас наснимали своими телевиками во  время
совершения ритуала? При нашем появлении раздались жиденькие аплодисменты.
    - Машка,  отойди-ка   сюда,  -  сказал   мне   Соболев  негромко,   пока
истосковавшаяся по  информации пресса  обгладывала Коллмэна.  - Слушай, чего
скажу. Во время  пуска, особенно если  по трансляции услышишь  что-нибудь не
то, посматривай на  меня. Я дам  знак. Ни о  каких проблемах, тьфу  - тьфу -
тьфу,  не  вздумай  им  ничего  перевести.  Они  все по-русски ни бум-бум, я
специально таких в Англии отбирал.  Не дай Бог, конечно, но  испытания всего
лишь летные, всякое может случиться. На тебя вся надежда. Поняла?
    Я кивнула.
    - Ну  умница. Топай,  - Соболев  мягко развернул  меня своими ручищами в
сторону прессы и не удержался - слегка хлопнул ладонью по попке. Это у  него
такая благодарность за хорошую работу. Прошлой ночью.
    ...Знакомый  с  младенчества  по  телерепортажам,  кинохронике и научной
фантастике  обратный  отсчет,  как  и  положено, закончился командой "пуск".
Далекая загогулинка пусковой установки мгновенно, словно из пленки  вырезали
кадрик, и  беззвучно окуталась  молочно-белыми клубами  дыма. Было прекрасно
видно,  как  в   разные  стороны  разлетаются   какие-то  детали   пускового
устройства - наверное, по ним  ракета скользила внутри контейнера. Сама  она
-  худенький  темный  штришок  в  центре  плоского, ограниченного горизонтом
пустынного круга,  - зависла,  вышибленная из  контейнера пороховым зарядом,
над белой неподвижной кучей. Двигатель не работал. Даже я, человек,  далекий
от проблем  Соболева, ощутил  в эту  долю секунды  сосущую тревогу - неужели
провал? И сразу полыхнуло лезвие  пламени, разметав пороховой дым и  заменив
его другим,  более темным  и более  живым. Тут  до нас  дошел звук - сначала
хлопок,  за  ним  пауза,  и  потом  обвальный  грохот,  закладывающий  уши и
вызывающий желание  присесть, закрыть  голову руками  и покорно  ждать конца
света. Ракета быстро-быстро, и все быстрее, как будто цепляясь за  невидимый
канат или сидя  на растущем дымовом  столбе, стала карабкаться  в бесцветное
горячее небо. Дымовой  столб начал крениться,  не выдерживая ее  тяжести, но
она упорно  ползла ввысь  и вправо,  уменьшаясь и  унося с  собой сверкающий
факел и гаснущие громовые раскаты.
    Тогда стала  слышна трансляция.  Пятнадцать секунд  - полет  нормальный.
Двадцать  секунд  -  полет  нормальный.  Отсчеты  шли  каждые пять секунд. Я
переводила, стараясь улавливать смысл  сообщений, чтобы не пропустить  того,
о  котором  говорил  Соболев.  Отработала  первая ступень. Отработала вторая
ступень.  Полет  нормальный.  Разгонный  блок. Полет нормальный. Разделение.
Пуск прошел успешно.
    На стартовой  площадке сиротливо  торчал обугленный  стаканчик пускового
контейнера. Над его верхним  концом, лишенным привычной полукруглой  крышки,
курился  легкий  дымок.  Как  тогда,  возле  двери  моей  квартиры, с обреза
глушителя пистолета, лежащего на ковролине.
    Аудитория взорвалась аплодисментами. Все обнимались и целовались.  Потом
отправились  на  банкет.  Потом  еще  раз  обнимались  и  целовались у трапа
"Каравеллы". Потом мы втроем - Соболев, Алексей Васильевич и я -  наблюдали,
как  "Каравелла"  отрывается  от  полосы  и  круто уходит в вечереющее небо,
унося счастливого Коллмэна и нагруженную впечатлениями репортерскую  команду
в дождливую Британию. Потом Соболев сказал коротко:
    - П...ц.
    Это было первое матерное слово, которое  я услышала от него за все  годы
знакомства.
    - Михаил Александрович, - засуетился  Алексей Васильевич. - Они еще  раз
пересчитывают.   Думают,   может,   ошиблись.   Через   пару  часов  сообщат
окончательный результат.
    - Какой, к черту,  результат! П...ц, я вам  сказал! Все коту под  хвост!
Не тянет разгонный  блок! Двенадцать спутников  - не тянет!  Десять тянет, а
двенадцать - нет! И бабок на переделку  - тоже нет! И времени - нет!  Ничего
нет! И через пару дней все  об этом будут знать! Шила не  утаишь! Американцы
орбиты наших макетов отследят, будьте-нате!
    - Но у нас же решение совета директоров, Михаил Александрович!
    - Задницу вытрем этим решением! "Локхид" уже на  той неделе свои пукалки
клепать будет! Чтоб  я еще раз  на ваши авантюры  клюнул! Да и  не придется!
Конец фирме! Понятно вам?
    И  Соболев,  резко  развернувшись,  пошел  к  машине. Алексей Васильевич
засеменил  за  ним,  забегая  то   справа,  то  слева  и  бормоча   какие-то
оправдания.  Я,  пораженная  этой  сценой,  постояла-постояла, да и побежала
вслед. Похоже, о моем существовании вообще забыли, уедут еще без меня,  куда
я денусь в незнакомом городе?
    Ночью в коттеджике с  точностью до мелочей повторилась  сцена предыдущей
ночи, только вторым ее участником  оказался не Коллмэн, а Соболев.  Кажется,
я   потихоньку   становлюсь   матерью-утешительницей   для   всей  всемирной
ракетно-космической элиты. Снова  звучали пьяные откровения,  слезы, жалобы,
скрип гостиничных пружин и, наконец, детское сопение в мою сиську.
    Лежа в мокрой  от пота постели  в душной байконурской  ночи в обнимку  с
Соболевым, я размышлял о  том, что же все-таки  имел в виду Саваоф,  засылая
меня в эту странную компанию.  Маша спала. Бедная девочка! Вымоталась  она с
этими козлами. Добрая,  умная русская женщина,  каких в России  - полстраны.
Возятся, нянчатся с нами, терпят  наши выходки, растят наших детей,  стирают
наши вонючие носки, экономят гроши от нашей воробьиной зарплаты. Любят  нас,
наконец,  совершенно  искренне!   А  за  что   любить-то?  Ведь  козлы   же,
действительно!  Позорище.  Вот  еще  раз  обосрались.  И дальше будем так же
обсираться. Недееспособные. А потом,  обосравшись, ползем к своим  женщинам,
и  они  принимают  нас  такими,  и  любят,  и прощают, и утешают. Все беды в
России -  от женщин.  Будь на  их месте  какие-нибудь американские эмансипэ,
давно  бы  уже  засунули  нам  одно  место в электромясорубку, и с нашими-то
мозгами и  душами, да  с Божьей  помощью, из  страны конфетку  бы сделали. А
так... Недостойна эта страна своих женщин.
    Маше снится сон. Снится ей ее  муж Макс. Будто летят они втроем  по небу
в розовом кабриолете какой-то неизвестной марки, но очень красивом.  Втроем,
потому что вместе с ними  маленький мальчик, их ребенок. Тот  самый, который
мог родиться,  если бы  не нелепый  студенческий аборт,  первый и, как потом
выяснилось, последний в машиной жизни. Они счастливы и смеются, а внизу  под
ними расстилается чудесная  солнечная страна Россия,  тоже полная счастья  и
гордости  за  себя  и  своих  детей,  какой  она никогда не была, и никогда,
наверное, не будет. Мчатся навстречу сверкающие солнечными дорожками реки  и
озера, светло-зеленые чистые  березовые перелески, колоколенки  с золочеными
куполами, разноцветные домики - игрушечки. Красивые, празднично одетые  люди
смотрят на  них снизу  и приветственно  машут руками.  "Это я!"  - кричит им
Максим, чуть креня автомобиль, чтобы люди их лучше видели. - "Это я все  так
здорово придумал!" И Маша понимает, что он не хвастается, что это и в  самом
деле его заслуга  - и этот  розовый летящий кабриолет,  и их счастье,  и эта
небывалая чудесная страна там, внизу.
    Я смотрю машин сон, и жалею, что не умею плакать. Маша счастлива в  этом
сне. Только во сне. А все мы - Соболев, Макс, Саваоф и я - сволочи.
    Я проснулась, как  от толчка, от  странного ощущения догадки.  По-моему,
мне снился какой-то сон, и кажется, очень красивый, и  в  этом  сне  ко  мне
пришла догадка. Соболев  храпел рядом. За  окном коттеджика занимался  серый
пасмурный рассвет. Оказывается, в пустыне тоже бывают пасмурные дни.
    - Соболев! Мишенька! Проснись! Есть идея.
    - Какая  еще идея,  Машка. Дай  выспаться. Я  вчера как свинья надрался,
башка гудит.
    - Нет, проснись. Тебе надо поговорить с Максом.
    Соболев приоткрыл один глаз.
    - С Максом? Зачем?
    - Ты не  знаешь... У него  есть разработки. Он  же раньше в  лаборатории
неракетных средств  доставки работал,  была такая  еще до  тебя, в советские
времена.  Там  чудаки  одни  собирались,  НЛО  изучали и прочее, ну ты Макса
знаешь. Так вот, он набрел на одну  штуку, я не знаю, как она действует,  но
она,  как  я  понимаю,  поможет  вытолкнуть столько спутников, сколько надо.
Ускоритель  какой-то.  Он,  как  только  ее  сделал,  сразу  уволился, и все
материалы с собой забрал. Сказал, что этим дуракам про нее знать не надо.
    - Каким дуракам? - Соболев открыл второй глаз.
    - Не знаю каким.  Начальникам. Военным. Партии -  правительству родному.
Ты  же  его  знаешь.  Пацифист.  Он  думал,  что они на нее сразу боеголовки
навесят.
    - Ну,  тут-то он  прав. Так  что за  штука такая?  Ты что-нибудь  в этом
понимаешь?
    - Сейчас, может, чуть побольше  понимаю, а тогда не понимала  ничего. Он
мне ее всего один раз показал, действующую модель. Маленькое колечко,  висит
в воздухе, и все. Такое невзрачное, что  я про него тут же забыла. Лет  пять
или шесть с тех пор прошло, точно не скажу. Вспомнила, представляешь, только
сейчас, когда твою расстроенную физиономию  увидела.  Кажется,  оно  мне  во
сне приснилось.
    - Ладно, Маш, давай  спать. Чудес не бывает.  А даже если и  бывают, все
равно время мы уже упустили. Никто  твое летающее колечко, даже если бы  оно
и вправду летало, до рабочего образца за месяц не доведет. Спи, рано еще.
    - Ты все-таки переговори с Максом,  Миша. Я в него всегда верила.  Он на
самом деле гений, только непутевый.
    - Ладно,  Машка,  спи.  Скажу  Алексею,  пусть  позвонит ребятам, они  с
Максом свяжутся. Сегодня. -  Последние слова Соболев договаривал  уже сквозь
сон.
    Ну вот теперь  все ясно. Именно  ради этого Саваоф  меня сюда и  заслал.
Тонко, ничего не скажешь. Макс  изобрел какую-то летающую тарелку, но  скрыл
от  благодарного  человечества,  справедливо  опасаясь  за  правильность  ее
использования  разной  милитаристской  сволочью.  Соболев - ракетный магнат,
оказавшийся  в   навозе,  и   поэтому  временно   восприимчивый  ко   всяким
нетрадиционным идеям. А Маша  - единственно возможное связующее  звено между
ними.  И  если   эта  связка  сработает,   то  есть  если   максова  тарелка
действительно чего-нибудь стоит,  и если Маша,  то есть я,  будем достаточно
настойчивы,  и  если  Соболев  еще  не  потерял  нюх,  -  то  у человечества
появится-таки средство для  быстрого выхода в  космос. И, судя  по тому, что
Вселенная до  сих пор  жива, связка  должна сработать.  Но Саваоф  - мастер!
Учиться, учиться и  учиться у таких!  Практически все произошло  само собой!
Минимальная нагрузка на информационный кон