нсультацией Рольфсена, я закупил все необходимое. По его
совету я приобрел ветроэлектрическую станцию. Купил два разборных дома,
судно, орудия лова, сани. Впрочем, не буду вас утомлять перечислением
того, что было заготовлено... Была у меня и портативная
приемно-передаточная радиостанция...
   - Куда же она девалась? - вскрикнул Гущин.
   - Погибла при выгрузке. Я рассчитывал по радио знать, что происходите в
мире... Сам связываться с людьми не собирался, но кто знает... Вот теперь
как она необходима! Заряжать для нее аккумуляторы можно было от ветряка...
   - Ну, а запасы пищи? Ведь пришлось, наверно, везти с собой очень много?
- спросил Цветков.
   - Нет, сравнительно немного. Вы сами убедитесь, что природа здесь
хорошо снабжает нас. Правда, это требует тяжелых трудов. И порой очень
опасно... Мы взяли с собой только сахар, соль, большой запас витаминов,
чай, кофе... Да, еще спички. Папирос и табаку не брали - никто из нас не
курит. Очень хорошо, что и вы не курите, а то страдали бы здесь.
   Рольфсен нашел мне и этих людей - саамов. Они раньше жили на северном
побережье Норвегии. Оба главы семейств - Арне и Эрик, с которым вы
познакомились - принимали участие в некоторых плаваниях Рольфсена. Одно
время они работали на его китобойном судне и вместе с ним побывали на этом
острове. Остров им очень понравился своими природными особенностями, они
охотно согласились переселиться сюда. Очень хорошие люди... Честные,
работящие и добрые друзья. - Теплая нотка прозвучала в его голосе. -
Приготовления я держал в глубокой тайне. С помощью Рольфсена я достал
ложные документы, чтобы отправиться под видом частной полярной экспедиции.
Я написал и отослал в редакцию одной из газет свое якобы предсмертное
письмо...
   - Это мы знаем... - сказал Цветков.
   - Тем лучше. Значит, можно не все рассказывать. Газеты подхватили
сенсацию.
   Труп мой не был найден, и по этому поводу высказывались всевозможные
догадки. А я в это время заканчивал последние приготовления.
   Судно стояло в одной из гаваней на северном побережье Норвегии и было
готово в любой момент поднять якорь. То немногое, что я должен был еще
взять из дому, было упаковано в чемоданы.
   И вот в самый последний момент Рольфсен предложил мне остаться. В том,
что он искренне и охотно помигал мне в подготовке экспедиции, у меня не
могло быть ни малейшего сомнения. Он вместе со мной продумал все до
последней мелочи, нашел мне отличных помощников и друзей - саамов. Но все
это он делал, чтобы отвлечь меня от мысли о самоубийстве. На худой конец,
- говорил он, - лучше уйти от жизни на остров, чем смерть. Но и этот уход
- малодушие.
   Мне теперь трудно сказать... Может быть, ему и удалось бы убедить
меня... Я был в том состоянии неустойчивого равновесия, когда случайная
гирька может решить дело. Тут сыграло роль одно влияние, противоположное
Рольфсену.
   Среди моих сотрудников был один человек... Его имя вам ничего не
скажет...
   Довольно молодой, лет тридцати пяти. Несколько странный. Очень
замкнутый и до крайности молчаливый. Нет, даже не то что молчаливый...
Когда он говорил, он не смотрел на вас, а как будто следил только за
своими словами. В глазах некоторых это придавало ему вид вдумчивого,
серьезного человека, знающего цену своим словам. Откровенно говори, мне
почему-то он был несимпатичен. Я чувствовал в нем что-то ускользающее,
прячущееся... Но я убеждал себя, что я несправедлив к нему. Он был
старателен, исполнителен. Инициативы в научных исследованиях он не
проявлял, но был достаточно восприимчив к чужим идеям и даже мог их
развивать - правда, в заданном направлении. Нужно сказать, что товарищи по
работе не любили его, однако никто не мог объяснить причину этой
антипатии. Я считал неправильным отрицательное отношение только на основе
неопределенных впечатлений и потому всячески защищал его от других, как и
от себя самого. Мне казалось, он был благодарен мне, и это нас как-то
сближало... Хотя, конечно, о подлинной близости, о дружбе речи быть не
могло.
   Когда... я потерял сына... он первый выразил мне глубокое сочувствие -
очень скупо и немногословно, однако у меня не было оснований сомневаться в
его искренности. В это страшное время он сумел стать человеком если не
близким мне, то, во всяком случае, таким, который больше других находился
около меня. А я чувствовал себя беспредельно одиноким... Он так же смотрел
на события, как и я... Правда, я не слышал в его тоне негодования,
ненависти, когда он говорил о фашистах... Да он и говорил о них немного.
Но он тоже был убежден, что цивилизация идет к неизбежной гибели, и
находил, что я прав в своем намерении уйти от мира... Я ему открыл свою
тайну, но не рассказал подробно, что именно намерен предпринять. Впрочем,
он и не расспрашивал. А меня что-то самого, удерживало от окончательной
откровенности с ним.
   Странным мне казалось, что он, так же мрачно смотря на судьбу мира, как
и я, не делал для себя какого-либо вывода. А меня он старался укрепить в
решении уйти от людей. Конечно, если бы моя психика была в нормальном
состоянии, я задумался бы над этим. Но я был так угнетен... Я не
расспрашивал его... Так и осталась эта недоговоренность между нами...
Можно сказать, он способствовал тому, что я окончательно принял решение.
   Однажды ночью он пришел ко мне. Была глубокая осень. Помню, как шумели
за окном дождь, ветер. Моя квартира была запущена, казалась нежилой.
Стояли уложенные чемоданы. Я был словно один в мире. Один с репродуктором.
   Бесстрастный голос ликтора говорил об успехах фашистов.
   Он пришел ко мне. Я не удивился. Я был как во сне. Помню, что я говорил
с ним о безнадежности, о том, что фашизм навсегда завладел миром. Он
соглашался со мной. Против обыкновения, он говорил энергично, убежденно, я
слушал его, как гипнотизера.
   - Да, надо уйти, - говорил он. - В мире ничего не будет. Мир умирает.
Надо уйти! Науки не будет. Искусства не будет. Радости не будет. Надо уйти
и навсегда забыть о человечестве. Оно дало покорить себя.
   Его слова были той маленькой гирькой, которая склонила чашу
колебавшихся весов.
   В последние месяцы своего пребывания на материке я работал над вопросом
о значении эпифиза для развития организма.
   Цветков вдруг привстал, что-то хотел сказать, но опять сел и продолжал
слушать.
   - Он очень интересовался этой работой, и, странное дело, чем больше мы
оба убеждались в том, что вообще вся культурная жизнь человечества идет к
гибели, тем больше приглядывался он к моей работе, тем энергичнее принимал
в ней участие, записывал результаты исследований. Меня удивляла его
непоследовательность, но, как я уже говорил, я тогда неспособен был
вдумываться...
   - А как его звали? - спросил Цветков.
   - Это вам ничего не скажет... Андреас...
   - Рихард Андреас? Автор книги "Влияние гормона эпифиза на раннее
созревание животных"?
   Таусен вскочил.
   - Не может быть! - резко сказал он. - Он выпустил такую книгу? Когда?
Вы видели ее?
   - Книга эта вышла незадолго до оккупации Норвегии Гитлером. Я прочел о
ней в одном журнале, а позже читал ее в английском переводе.
   - Но ведь это же точное название темы моей работы. Значит...
   - Значит, понятно, зачем он поддержал ваше намерение, - заметил Цветков.
   - Но, позвольте... - медленно заговорил Таусен, - нельзя делать такие
скорые выводы. Зачем предполагать в людях непременно низкие побуждения? Он
заинтересовался темой. Меня не стало. Может быть, его пессимизм потом
рассеялся... Хотя не знаю, почему бы это могло быть... И, быть может, он
продолжал работать самостоятельно...
   - Не ищите оправданий для Андреаса, - возразил Цветков. - Вы говорите,
он пессимистически смотрел на судьбу человечества из-за тогдашних успехов
фашистов? Могу вам сообщить существенный факт из его биографии: как только
Гитлер захватил Норвегию, Андреас тотчас же перешел на его сторону и стал
одним из идеологов расовой теории.
   - Подлец! - вскричал Таусен.
   - Вот именно, - сказал Цветков. - Конечно, подлец и гнусный лицемер! Он
уже наказан по заслугам.
   - Да, теперь понятно, - сказал Гущин. - Если вы открыли ему свое
намерение исчезнуть из мира, он, конечно, никому не сказал! Но как только
мы свяжемся с людьми, ваш приоритет будет восстановлен!
   - Однако мы ждем продолжения вашей истории, - напомнил Цветков.
   Таусен несколько успокоился и стал рассказывать дальше:
   - Итак, я решился... Я и Рольфсену предложил отправиться со мною, но он
категорически отказался: "Я все-таки хочу посмотреть, чем все это кончится
и как сложится, - говорил он. - И какова бы ни была судьба человечества, я
разделю ее".
   Мы тепло расстались с ним. Это был единственный человек, который
провожал меня и знал, куда я отправляюсь.
   Вскоре мое судно отплыло из гавани. Стояла поздняя осень, условия для
плавания были неблагоприятны, но ждать весны я не хотел.
   - И вы были правы, - заметил Цветков, - потому что весной тысяча
девятьсот сорокового года Гитлер напал на Норвегию.
   - И, конечно, легко захватил ее! - убежденно сказал Таусен.
   - Да.
   - А потом он, по-моему, легко и быстро должен был разбить Францию,
захватить Бельгию, Люксембург, Данию.
   - Так оно и было.
   - Вот видите! И затем та же участь в короткий срок должна была
постигнуть Англию...
   - А вот тут вы ошибаетесь! - вскричал Гущин - Это ему удалось труднее?
   - Это ему совсем не удалось, - сказал Цветков, - потому что Советская
Армия спасла Европу и все человечество.
   Наступило молчание. Таусен сидел неподвижно, прямо. Его синие ледяные
глаза потеплели.
 
 

                                   Глава 10 

 
   "Вы не могли не победить!"
 
 
   Таусен поднялся с табурета и начал ходить взад и вперед по комнате. Его
прежняя скованность исчезла.
   - Скажите же мне, - спросил Таусен, - что произошло в мире?! - Он уже
не говорил медленно и размеренно. Фразы стали не такими точными, резче
зазвучал в них скандинавский акцент. - Я хочу знать! Если это все
правда... Как это вышло? Что было? Все, все скажите!
   И в этот вечер Таусен узнал обо всем, что произошло за последние годы,
обо всех событиях, каких не приходилось испытывать человечеству за сотни
лет.
   Молодые люди чувствовали, что их слушатель потрясен, что в нем
совершается глубокий душевный перелом, исчезает его ледяная оболочка. Он
останавливал их, переспрашивал. Рассказчики перебивали, дополняли друг
друга. Они видели, как от их слов постепенно рассеивается темный кошмар,
так долго владевший Таусеном. Он слушал о том, как фашистская Германия
напала на Советский Союз, использовала внезапность нападения и захватила
большую территорию. Но в самом начале войны вождь советского народа Сталин
твердо заявил, что фашистская армия будет разбита.
   Как мог он это предвидеть с такой уверенностью? Однако Таусен теперь
познакомился с людьми оттуда, и они говорили, что это осуществилось.
   Чудо совершилось!
   Но он - человек науки. Чудес не бывает.
   Он узнал о страшных зверствах фашистов, о миллионах истребленных людей,
о разрушенных музеях, сожженных неповторимых произведениях искусства, о
душегубках и лагерях смерти. Но не это его поразило. Все это фашисты
показали уже при нем. Потрясали только масштабы злодеяний, чудовищные
цифры растерзанных людей: полтора миллиона в Майданеке, четыре миллиона в
Освенциме, десятки миллионов людей, угнанных на каторгу, сотни советских
городов и тысячи сел, от которых остались только груды щебня, кое-где
уцелевшие стены и печные трубы; противотанковые рвы и шахты, заваленные
грудами трупов; более шести миллионов замученных евреев.
   Гущин вспомнил ненастный летний вечер в Москве, у памятника Пушкину. Он
проходил мимо театра кинохроники и зашел туда. Показывали лагерь смерти. И
Таусен услышал про тюки упакованных женских волос для матрацев, про склады
аккуратно уложенной и подготовленной к отправке обуви. Склад очков -
громадное помещение, где были ссыпаны горы очков. Сколько же было глаз,
которые больше никогда не откроются!
   По лицу Таусена текли слезы. Он опять встал и начал шагать по комнате.
   Голос Гущина срывался.
   Таусен узнал, как после широкого наступления избалованная легкими
успехами в Европе фашистская армия получила ошеломляющий удар под Москвой.
Немцы были уже в предместьях Москвы и предвкушали, как они войдут в
великую столицу, - а им пришлось поспешно отступать, бросая танки и пушки.
   Потом - сокрушительные удары под Ленинградом и Новгородом, в Крыму и в
других местах.
   Много еще пришлось вынести советским людям. Страшные и величественные
картины блокады Ленинграда возникали перед Таусеном из сдержанного, но
взволнованного рассказа Цветкова и Гущина.
   - Чудес не бывает, - сказал Таусен. - Откуда же русские брали столько
оружия, боеприпасов и снаряжения для такой грандиозной войны? Вы сами
говорите, что вначале этого всего у вас было недостаточно.
   В ответ Таусен услышал о том, как работали советские люди в годы войны,
как перенесли на Восток заводы, и скоро оттуда помчались на фронт сотни и
тысячи эшелонов с оружием. Он узнал, как воины закрывали своей грудью
амбразуры вражеских дотов, как женщины вместе с подростками выполняли
тяжелую мужскую работу.
   - Нет, это не чудо! - сказал он, останавливаясь посреди комнаты и
горящими глазами глядя на своих гостей. - Вы не могли не победить!
   Он услышал, как огромная немецкая армия была зажата в смертельные тиски
под Сталинградом и разгромлена впрах. И тогда решилась судьбы войны. Было
еще много жестоких кровопролитных боев до того, как десятки тысяч
советских пушек загремели у Берлина и победоносное красное знамя взвилось
над рейхстагом.
   - Рассказывайте еще, еще!
   Таусен услышал о том, как суд народов десять месяцев разбирал
неслыханные преступления фашистских правителей в Германии и дал им то, что
они заслужили: виселицу и петлю. С облегчением узнал о том, что предатель
его родины Квислинг поплатился расстрелом за измену родине, и о том, как
суды Советского Союза и стран новой демократии покарали фашистских
бандитов. Он узнал, как капитулировала Япония, как за четыре года было
восстановлено и стало еще крепче народное хозяйство Советской страны, как
работают освобожденные народы, создавая новую жизнь.
   Наконец наступило молчание и такая тишина, что стук в дверь заставил
всех вздрогнуть, словно выстрел. На самом деле стучали очень тихо. Таусен
даже не сразу сообразил, что это стучит его работница. Он что-то
односложно ответил ей.
   Вкусный ужин был приготовлен из жареной птицы, и Цветков подумал: "А
хозяин, пожалуй, и не думал окончательно отрекаться от жизни, если он так
заботится о еде. А теперь... Теперь академику надо вернуться к людям, к
работе... Он много может дать, ведь он уже понял..."
   А Гущину казалось, что скоро исполнится то, к чему он стремился.
   Ведь Таусен говорил о судне, на котором он приплыл сюда. Правда, он
говорил, что оно в плохом состоянии... Но Гущин видел судно целым и
невредимым. В его воображении оно было похоже на дрифтер. Оно стояло в
бухте, чуть покачиваясь на легкой зыби. Его дымящаяся труба слегка
откинута назад, и все оно напряжено, как бегун, ожидающий сигнала, чтобы
сорваться с места. Шумно дышит его машина...
   Не будучи в силах оторваться от зрелища, которое стояло перед ним как
галлюцинация, Гущин спросил хозяина:
   - Как ваше судно? Можно его наладить?
   - Нет, - сказал Таусен, - я не ошибусь, если скажу, что его фактически
не существует.
   Мечта налетела на действительность, как поезд на препятствие, и
крушение было тем сильнее, чем стремительнее было движение.
   Спустя секунду Гущин спросил:
   - Что же с ним все-таки стало?
   - Ведь я вам еще не досказал всей истории, - ответил Таусен. - Я уже
говорил, что предпринял свое путешествие в неблагоприятное время года,
Баренцево море зимой замерзает, кроме довольно широкой части у норвежских
берегов, где его согревает теплое течение. Граница незамерзающего моря
идет от острова Медвежьего на восток, потом уклоняется к юго-востоку,
затем резко поворачивает к югу, где доходит до берегов Кольского
полуострова, примерно около острова Кокуева.
   Таусен опять раскрыл атлас:
   - Вот видите: здесь эта граница показана штриховой линией.
   Плаванье было так трудно, что ни при каких других обстоятельствах я не
решился бы на него. Рольфсен меня обо всем предупреждал. Собственно
говоря, тут был огромный риск. Неудивительно, что я на него пошел. Перед
этим я вообще был готов расстаться с жизнью. Но саамы вели себя
исключительно храбро. Они привыкли к полярной жизни, полной тяжелых трудов
и опасностей. А переселение на этот остров их привлекало, как я уже
говорил вам. Я хочу добавить, что здесь оказалось небольшое стало диких
северных оленей. Они легко приручаются. У саамов своих оленей не было, а
они очень любят этих животных и дорожат ими.
   Весь экипаж судна состоял из меня и саамов. Обязанности капитана
выполнял глава второй семьи - Арне.
   Да, так вот: примерно за сороковым градусов долготы пошли тяжелые
пловучие льды. И, собственно, мы не добрались бы до этого острова, если бы
не ветвь теплого течения, по которой мы следовали. Она широка, но льды в
нее проникали, и чем дальше, тем больше. Не раз казалось, что наше
небольшое судно треснет среди них, как ореховая скорлупа. Но Арне вел его
упорно искусно.
   С большим трудом и опасностями мы доплыли до острова. Было уже очень
холодно, и над теплой водой, по которой мы шли, почти все время
поднимались густые туманы. Трудность и опасность плавания от них сильно
увеличивались.
   Мы вошли в бухту - я вам, кажется, говорил, что здесь есть очень
удобная естественная бухта. Наше судно с его мелкой осадкой подошло почти
к самому берегу. Мы сразу принялись за выгрузку. И вот тут-то мы потеряли
радиоустановку.
   - Как же? - быстро спросил Гущин.
   - Нелепая случайность. Ящик с лампами упал в море.
   - Да ведь вы говорите - там неглубоко!
   - Очень мелко.
   - Так в чем же дело?
   - К несчастью, ящик попал под киль судна, разбился, и все сплющилось в
лепешку.
   - Эх! - с досадой вырвалось у Гущина.
   - Саамы очень горевали, - сказал Таусен. - Но это было непоправимо. Я
тоже сначала огорчился. Но потом... - Он махнул рукой. - Вспомните, в
каком я был состоянии, когда ушел от людей...
   Таусен замолчал, отдавшись воспоминаниям.
   Он отчетливо помнил тот пасмурный день. Был небольшой сравнительно
мороз - градусов десять. Сильный ровный ветер дул непрерывно. Саамы - и
взрослые и дети - были очень оживлены. Все радовались, что благополучно
окончен долгий опасный путь. Саамы были счастливы, что у них будет здесь
свободный промысел в необозримых морских просторах, свои олени, свой
остров - пусть небольшой.
   Таусен и сам был возбужден и доволен. Трудный путь был позади.
   Цель была достигнута, а это всегда радует сильного человека. Занялись
выгрузкой и устройством на острове.
   Таусен оставил позади жизнь, оставил все и, как он думал, навсегда.
   Если бы он мог чувствовать и радоваться так, как эти непосредственные
дети природы! - думал он, глядя на довольные, счастливые лица саамов.
Таусен успел сдружиться с ними за время пути.
   Никогда не забудет он первых дней на острове. Это было незадолго до
наступления полярной ночи. Дни быстро кончались, но долго длились сумерки.
   Людей не приходилось торопить.
   Саамы так старались, что в первый же день до темноты успели собрать
один дом.
   - Ночевали мы на судне, - продолжал рассказывать Таусен. - На следующий
день собрали большой дом. Дома эти очень просты, собираются быстро. Но
жить в них еще нельзя было - не было отопления, и мы два дня оставались на
судне.
   На третий день смонтировали ветряк, сделали проводку, установили лампы
и поэтому смогли работать и после наступления темноты. Поставили
электропечи, провели освещение и на четвертый день перебрались в дома...
   - Позвольте... - перебил Гущин. - Значит, вы собрали дома и
смонтир