ть в их
самые сокровенные мысли. Потом сказал:
   - Потому что он остался в России.
   - Как остался? Когда? - не понял Цветков.
   Гущин был так поражен нелепым ходом мыслей Орнульфа, что сразу не смог
ничего вымолвить. Он устремил на хозяина изумленный взгляд. А Орнульф, не
отвечая на реплику Цветкова, спросил:
   - Почему вы бежали из России?
   - Да с чего вы взяли, что мы бежали? - рассердился Гущин.
   - А как же вы сюда попали?
   - Вы сами знаете: нас занесло штормом.
   - А как вы очутились на катере в открытом море?
   - Катер для нас спустили с рыболовного судна, - пояснил Цветков, - а на
судне мы отправились разыскивать вас.
   - Меня? - удивился Орнульф. - Да откуда же вы узнали о моем
существовании?
   - Благодаря вашим птицам. Их находили и убивали на берегу Белого моря и
даже значительно южнее. Хотя, - спохватился Юрий, - я не понимаю, как они
могут залетать в такую даль - ведь они летают плохо.
   - Их, вероятно, заносило ветром, - сказал Орнульф. - Но как вас мог
заинтересовать такой вопрос, имеющий отношение к науке, если в России... -
Он взглянул на недоумевающие лица своих собеседников и вдруг смущенно
замолчал.
   Он молчал так долго, что гости его стали терять терпение.
   - Скажите, - тихо спросил он наконец, - разве фашисты... не всем миром
владеют? Или, - поправился он, - не всей Европой?
   Гущин даже вздрогнул от неожиданности.
   - Как вам могла прийти такая дикая мысль, что Европой могут владеть
фашисты?
   - вскричал он и несколько спокойнее добавил: - Их уже давно разгромили.
   Орнульф был поражен.
   - Как давно? - недоверчиво спросил он.
   - Вот уже несколько лет!
   - А фашистская Германия? А Япония? А их союзники?
   - Да говорят же вам, - уже резко крикнул Гущин, - разгромлены впрах!
Как это вам до сих пор неизвестно?
   Орнульф потупился и молчал. Нет, лицо его вовсе не было похоже на лицо
сумасшедшего - скорее он напоминал человека, который мучительно борется с
каким-то кошмаром. Гущин долго смотрел на него и поймал себя на какой-то
даже симпатии к нему. Вид сильного, отчаянно борющегося человека всегда
вызывает сочувствие.
   - Послушайте, - сказал Цветков, - мы вам себя назвали, рассказали о
себе и еще расскажем. Скажите же нам, кто вы такой, зачем вы забрались
сюда, почему у вас такие странные представления о том, что делается на
Большой земле? Мы явились к вам с самыми лучшими намерениями, хотя и
попали к вам невольно.
   Орнульф молчал. Что-то трепетало в глубине его синих глаз. Сильное
чувство отразилось на его сухощавом лице. Так сквозь прозрачный, еще
крепкий лед видно, как нарастает полая вода.
   Цветков тронул Орнульфа за руку:
   - Господин Орнульф, разве вы не чувствуете, что можете довериться нам?
   Орнульф продолжал молчать. Потом поднял голову, посмотрел им обоим в
глаза и отчетливо произнес:
   - Я - академик Таусен.
 
 

                                   Глава 8 

 
   История Таусена 
 
   Цветков оторопел. Ведь он десять лет назад прочитал в газетах о смерти
Таусена! Это был один из известнейших эндокринологов Западной Европы. В
1939 году было напечатано сообщение о его самоубийстве. Он оставил мрачное
письмо. Цветкову даже запомнились некоторые выражения из этого письма. В
нем говорилось, что для человечества наступает "беспросветная ночь". Так
вот откуда уверенность Таусена в том, что фашисты владеют миром! Но почему
же он не знает, что происходит на свете? И как он оказался в живых?
   Цветков пристально глядел на Таусена.
   "Итак, Рашков и в этом был прав! Действительно мы имеем дело с
выдающимся ученым".
   - Лева, - взволнованно сказал Юрий, - оказывается, наш хозяин -
крупнейший ученый! И в некотором роде - воскресший из мертвых!
   - Да, - безразличным тоном подтвердил Таусен и добавил: - За десять лет
я вчера впервые увидел вас, людей с Большой земли.
   - Как же вы сюда попали? - нетерпеливо спросил Гущин.
   - И почему вы оторваны от всего мира? - недоумевал Цветков.
   - Господа, - сказал Таусен, - я не могу вам ответить в двух словах, это
история многих лет. И мне даже трудно привыкнуть к мысли, что я могу об
этом кому-нибудь рассказывать. Знаете что? Сегодня нам, как видно, не
придется больше осматривать остров. После обеда я постараюсь вам
рассказать все. А с островом вы еще успеете познакомиться детально, у вас
будет очень много времени...
   - Почему же? - подозрительно спросил Гущин. - Разве вы собираетесь
надолго задержать нас здесь?
   - Я совсем не хочу делать ничего против вашего желания, - сказал
Таусен, - но не думайте, что отсюда можно выбраться в любой момент. У нас
еще не холодно, но кругом пловучие льды. Только весной - и то не каждый
год - можно доплыть до Большой земли.
   - Но мы можем радировать нашему правительству! - воскликнул Гущин.
   - Здесь нет радио, - медленно произнес Таусен.
   - Мы так и думали, - сказал Цветков. - Но почему же?
   - Так вышло, - ответил хозяин. - Я потом расскажу вам. Да...
радиостанции у нас нет, и построить ее мы не сможем. Нет ни материалов, ни
знающих людей. Я биолог, а не техник. Из моих помощников только Эрик,
которого вы видели, справляется с электростанцией, но о радиотехнике он
понятия не имеет. А вы?
   - Я, как вы уже знаете, тоже биолог, - сказал Цветков.
   - А я - журналист, - сказал Гущин. - Кое-какое представление о
радиотехнике имею, но поэтому-то мне и ясно, что радиостанции нам не
построить.
   Внезапно раздался резкий гортанный крик. Гущин вздрогнул.
   - Что вы? - невесело улыбнулся Таусен. - Это ведь утка, которая так
заинтересовала вас.
   Птица оправилась в тепле. В клетке стоял большой таз с водой. Она
начала было плескаться в нем. Полетели брызги. Птица выскочила, стала
отряхиваться.
   И тут же принялась за корм.
   Однако сейчас уже не она интересовала москвичей. Им хотелось поскорее
узнать про судьбу Таусена. Что заставило его пойти на такую странную
мистификацию и скрыться от людей?
   Они нетерпеливо ждали, когда Таусен начнет рассказывать о себе.
   Быстро потускнел короткий полярный день. Сразу же после обеда пришлось
включить свет. И до поздней ночи гости Таусена слушали его необычайное
повествование.
   - Я начну издалека, - говорил он, - так будет яснее. Я уроженец Осло.
   Родился в богатой семье. Тогда еще наша столица называлась Христианией.
У моего отца был довольно крупный маргариновый завод. Жили мы в
собственном небольшом, но комфортабельном особняке. В столице Норвегии я и
провел большую часть своей жизни.
   Когда я кончил гимназию, отец настаивая, чтобы я поступил в
политехникум в Тронхейме. Но у меня уже тогда появился интерес к биологии.
Я поступил на медицинский факультет университета, окончил его и перешел на
биологический.
   Я был оставлен при университете, стал доцентом, а потом вскоре и
профессором. Я очень увлекся самостоятельными исследованиями.
   Особенно меня интересовала внутренняя секреция. Я много работал над
гипофизом - нижним придатком головного мозга. Ну, вы не специалист, -
обратился он к Гущину, - скажу вам немного подробнее. Этот орган залегает
на нижней поверхности головного мозга, на дне черепной коробки, где есть
углубление. Оно называется благодаря своей форме "турецким седлом". Так
вот гипофиз заполняет это углубление. Один из гормонов передней доли
гипофиза имеет огромное значение для роста организма.
   - Мы видели в Ильинске акромегалика, - заметил Гущин.
   - А где это Ильинск? - спросил Таусен и, не дожидаясь ответа, сказал: -
Вы знаете, отчего это бывает? Человек до зрелого возраста развивается
нормально, и вдруг гипофиз у него начинает разрастаться и отделять в кровь
повышенное количество гормона. Тогда, хотя общий рост уже не может
увеличиться, уродливо разрастаются отдельные части тела - особенно кисти
рук, ступни, язык, нос, скулы и другие части лица. Ученые выяснили, что
акромегалия связана с разрастанием гипофиза. Если гипофиз чрезмерно
разрастается в ранней юности, то человек будет великаном, а если
недоразовьется - выйдет карлик.
   Вдруг Таусен прервал себя и обратился к Цветкову:
   - Простите меня, коллега, я увлекся и рассказываю вашему товарищу.
   - А я слушаю с интересом, - не совсем искренне сказал Гущин: на самом
деле его гораздо больше интересовала необычайная судьба Таусена, чем
происхождение и лечение акромегалии.
   Затем Таусен погрузился в воспоминания и, не глядя на своих слушателей,
рассказывал, словно сам перед собой воскрешал прожитые годы. В его
приглушенном голосе чувствовалась грусть.
   - Я добился серьезных результатов в этом направлении. Я работал над
опытными животными, как скульптор. Это было особенно увлекательно, потому
что моим материалом были не глина и камень, а живое, чувствующее,
подвижное тело...
   И мне удалось сделать для лечения больных людей кое-что полезное.
   В то же время я занимался и другими физиологическими, в частности
эндокринологическими, проблемами.
   Конечно, работы вашего великого Павлова - по физиологии головного
мозга, по вопросам сна - произвели на меня огромное впечатление. Я изучил
русский язык, чтобы читать его труды в подлиннике. Я даже поехал к Павлову
в Колтуши и некоторое время работал там как один из его внимательнейших
учеников. Я многому у него научился. Меня всегда поражали своеобразие и
смелость его исследовательских методов. Весь мир это должен признать: без
Сеченова, без Павлова разве возможно было бы современное развитие
физиологии? Вы, наверное, не хуже меня знаете, какое значение имеют
русские физиологи. В Колтушах я научился уважать вашу науку и ценить ваших
людей.
   Он задумался и, казалось, все глубже погружался в воспоминания.
   - Я забыл сказать... По окончании биологического факультета я женился.
У меня был сын...
   Последнее слово он произнес внезапно изменившимся голосом - глухим и
хриплым. Потом опять задумался и молчал очень долго.
   - Когда отец мой умер, я остался единственным наследником его большого
состояния, - снова начал он. - Мать умерла раньше, еще совсем молодой, а
больше детей у них не было. В моем распоряжении оказалось крупное, хорошо
поставленное предприятие. Но я вовсе не чувствовал призвания к
промышленной деятельности. Я продал завод. Часть капитала я употребил на
покупку загородного имения и на устройство в нем лаборатории. Остальную,
довольно значительную сумму я превратил в золото и хранил его у себя дома.
В дальнейшем я убедился, что был прав, не доверив свой капитал банку. Эти
средства дали мне возможность уехать сюда.
   Жена моя была... да, была хорошей подругой. Она не стремилась к
светской жизни. Ее вполне устраивали мирная сельская жизнь, научные труды.
Я забыл сказать, что она тоже была физиологом, и под некоторыми
опубликованными моими работами заслуженно стоит и ее имя.
   Вскоре меня избрали действительным членом Норвежской Академии наук.
   Это был долгий период моей интенсивной работы. Между прочим, к тому
периоду относятся мои труды о химическом составе гормонов.
   Я не принадлежал к числу тех ученых, которые ничем не интересуются,
кроме своей специальности. Я немало читал по технике, интересовался
географией.
   Кое-что мне здесь пригодилось.
   Страшным ударом для меня была смерть жены. Она умерла всего пятидесяти
лет.
   От рака желудка. Меня возмущает бессилие, с каким мы до сих пор стоим
перед этой болезнью.
   - Это уже не так, - спокойно сказал Цветков.
   Таусен встал, подошел к двери, включил свет. Гост поразились тому, как
изменилось сразу выражение его лица. Медленно, с заметно усилившимся
акцентом, Таусен переспросил:
   - Вы хотите сказать, что рак желудка научились лечить?
   - А вы не знаете? - спросил Цветков. - Впрочем, конечно, вы не можете
знать.
   Да, мы теперь уже не считаем рак страшной болезнью. У нас в Советском
Союзе его лечат теперь очень успешно.
   Все замолчали.
   - Расскажите... - начал снова Таусен, - или нет, не рассказывайте.
Потом.
   Вам придется многое мне рассказать. Сначала я окончу свою историю...
если вам не наскучило.
 
 

                                   Глава 9 

 
   Продолжение истории Таусена 
 
   - Ну вот, - говорил Таусен, глядя на черный прямоугольник окна, за
которым мерцали звезды, - я все-таки этот удар перенес. Продолжал
работать. У меня был большой запас жизненной энергии.
   В 1933 году Гитлер захватил власть в Германии. Были у нас такие люди,
которые говорили, что Норвегии это не касается. Я считал этих людей очень
недальновидными. С тех пор я с большой тревогой следил за международным
положением.
   В 1938 году немцы, с согласия западноевропейских политиков, захватили
Австрию, в 1939 - Чехословакию и Клайпедскую область.
   В сентябре 1939 года Германия напала на Польшу. Польскую армию
гитлеровская военная машина разбила в десять дней. И я решил, что машина
эта в самый короткий срок покорит весь мир.
   - Не все у вас так думали! - возразил Гущин.
   Таусен помолчал, но затем продолжал рассказывать - по-прежнему
неторопливо.
   - Омерзительнее Гитлера, с его расистскими законами, уничтожением всего
светлого и прогрессивного, еврейскими погромами, для меня ничего не было.
И постепенно во мне назрела мысль - уйти из жизни.
   Впрочем, умирать не хотелось. Но и жить было невыносимо тяжело.
   Простите... Я рассказываю не совсем связно - как приходит на память...
   Был у меня друг, товарищ по гимназии, Петер Рольфсен. Интересы у нас
были разные. Я ушел в науку, он занялся китобойным промыслом. Его влекли
путешествия, приключения, но вместе с тем он был энергичный и удачливый
предприниматель. Не знаю, что с ним сейчас... Из него мог бы выйти
незаурядный исследователь полярных стран, но его влекла практическая
деятельность. Может быть, именно различие профессий, как это нередко
бывает, способствовало нашей дружбе. Он с интересом слушал рассказы о моих
научных занятиях, любил бывать у меня в лаборатории. Я увлекался
рассказами о его путешествиях. Находчивый, пренебрегающий опасностью, он
подчас попадал в такие места, где до него никто не бывал. Он мог бы
претендовать на серьезные географические открытия, но всегда был беспечен
на этот счет. На своем китобойном судне он больше всего плавал в Тихом
океане, у берегов Антарктики, так как в Арктике киты уже сильно
истреблены. Но и в Северном Ледовитом океане он путешествовал немало, и не
всегда это вызывалось только практическими соображениями: его гонял по
морям беспокойный исследовательский дух. В своих плаваниях он и наткнулся
на этот остров, никому до тех пор не известный.
   Гольфстрим - эта мощная магистраль теплофикации Европы - разделяется на
несколько ветвей. Под именем норвежского Атлантического течения он огибает
Нордкап... Впрочем, это все вы знаете и сами.
   Таусен встал, снял с этажерки атлас в прочном черном переплете, нашел
нужную карту.
   - Видите, по карте нагляднее, - говорил он, ведя сухим длинным пальцем
с тщательно подрезанным ногтем. - У северного побережья Скандинавского
полуострова - это у нас, в Норвегии - остров Магерейя. А вот на нем мыс
Нордкап, или Нуркап. Я там однажды побывал с Рольфсеном - вскоре после
того, как умерла моя жена. Он уговорил меня поплавать, рассеяться. Но это
мрачное место. Страшно высокая скала - местами до трехсот метров, темная,
безжизненная, почти отвесная. Однако хотя это один из самых северных
пунктов Европы - он несколько севернее семьдесят первой параллели - море
здесь никогда не замерзает: здесь проходит Гольфстрим. Теперь, - палец его
скользнул резко вверх и чуть налево, - видите: здесь остров Медвежий. Вот
сюда к востоку, между этим островом и Норвегией, течение отделяет ветвь.
   Здесь она обозначена красными линиями, она называется Нордкапским
течением.
   Другая ветвь идет к северу и направляется к Шпицбергену, к заливу
Сторфь„рд.
   Нордкапское течение идет до кольского меридиана и здесь разделяется на
несколько ветвей. Южная идет вдоль берега Мурмана, километрах в
шестидесяти от него. И там гавани не замерзают. Вот видите: к
северо-западу от города Мурманска - Семь Островов. Сюда доходит южная
ветвь и отсюда идет к востоку.
   Видите мыс Канин? Теплое течение не достигает этого мыса километров на
сто и поворачивает к северо-востоку, к Гусиной Земле, а оттуда на север,
идет вдоль западного берега Новой Земли и там уже где-то пропадает в
холодных водах.
   Это основное, что известно о Гольфстриме. Но почти никому неизвестно,
что Рольфсен нашел новую ветвь и, следуя по ней, обнаружил этот остров.
Вот его точное расположение: семьдесят третий градус северной широты и
сорок шестой градус восточной долготы от Гринвича.
   Цветков и Гущин устремили глаза на ничем не отмеченную точку в широкой
синеве Баренцева моря, куда указывал Таусен. Так вот где находится клочок
суши, на который их выбросил шторм!
   - Я продолжал свою научную работу, - говорил Таусен, - но у меня уже не
было прежней энергии. Руки опускались.
   Время от времени мне приходила в голову мысль об острове Рольфсена:
уйти туда, скрыться от всех. Конечно, чистая случайность, что остров этот
до тех пор не был найден больше никем. Но эта случайность могла продлиться
еще неопределенное время, тем более, думал я, что людям теперь будет не до
этого. Да, уйти туда! Умирать не хотелось, но не хотелось и жить в мире,
где началась отвратительная, страшная бойня.
   Эта мысль постепенно овладела мною, и я начал готовиться. Быть может,
вначале я не совсем ясно отдавал себе во всем отчет.
   Я продал дом и почти все имущество. Понемногу сворачивал лаборатории,
отпускал сотрудников. И ни с кем, даже с Рольфсеном, не делился своими
мыслями.
   Курс бумажных денег и всех ценных бумаг страшно падал. И вот тут-то я
оказался прав, что хранил часть своих средств в золоте, а не в ценных
бумагах. А ведь надо мной по этому поводу смеялись многие, в том числе и
Рольфсен.
   Все трещало и рушилось. Третьего сентября Франция и Англия объявили
войну Гитлеру. И я решил, что он очень скоро победит их...
   Таусен замолчал. Молчали и гости. Лицо Таусена выражало мучительное
страдание, но усилием воли он справился с собой. Сочувствие к сильному
страдающему человеку испытывали друзья - к человеку, умеющему подавлять и
скрывать свою боль.
   Гости не решались дальше расспрашивать.
   - Да, - сказал наконец Таусен, - тогда меня постиг второй страшный
удар. Мой сын...
   Они не узнали его голоса. Но тут же Таусен снова продолжал обычным
тоном, в котором чувствовалось теперь какое-то нарочитое спокойствие:
   - Он был чудесный мальчик. Нет, я говорю не как отец. Это было общее
мнение.
   Его звали Олаф. Он был не в меня - в мать. Красивый, мужественный. И
очень горячий, порывистый. Из него вышел бы крупный ученый. Его
интересовала физика, радиоактивность. Он поехал учиться в Париж. И там
нашел себе невесту: я не видел ее, но знаю, что он не мог сделать плохой
выбор. Он писал о ней восторженные письма. Она была польская еврейка. Сын
уехал к ней на каникулы летом 1939 года - к ее родителям, а в сентябре
немцы разгромили Польшу.
   Письма, конечно, прекратились... Я страшно тревожился. Я знал, что
фашисты делают с евреями. И знал, что сын не оставит ее.
   Скоро приехал оттуда один наш соотечественник и рассказал...
   Таусен продолжал говорить ровно, только голос его стал глухим.
   - Они не успели уехать. Невесту Олафа схватили гестаповцы. Может быть,
на его месте другой поступил бы иначе. Не знаю. Я не могу его осуждать. Я
восхищаюсь им. Я бы и сам сделал так же. Это произошло при нем. У него был
револьвер. Он знал, что его невесту ждет гибель, из их рук она не уйдет,
что будут страшные мучения... И сын начал стрелять в гестаповцев. Убил
двоих, а последними пулями - ее и себя...
   Я хотел умереть. Но, видно, подсознательно я крепко привязан к жизни. В
те дни я как-то проговорился Рольфсену, что мечтал об его острове. Он
ухватился за эту идею, потому что знал: я был близок к самоубийству, И
Рольфсен стал торопить меня готовиться к экспедиции.
   Пользуясь ко