ивал кого-то, сжавшись от страха. В  толпе,  не
на сцене высматривал! И пусть только кто-то попробует утверждать, что этот
психиатр попал сюда случайно!
     К Джоунсу приближалось трое. К сожалению, Джейкобс видел их только со
спины. Но какова же была его радость, когда один  из  троих  повернулся  в
профиль! Этого было достаточно,  чтобы  в  голове  у  детектива  сложилась
четкая система.
     В ночном клубе  должна  состояться  разборка  между  "невидимками"  и
бандой Рудольфа - пункт первый. Инициатива  исходит  от  Рудольфа,  и  тот
согласен идти на переговоры - пункт второй. Бандитов всего трое, во  главе
с самим вышеупомянутым Рудольфом - пункт третий.  Но  идут-то  они  к  Элу
Джоунсу! Какой вывод можно сделать из этого? Дальше - сам Джоунс.  Его  до
сих пор не в чем было упрекнуть - раз. На него напали, но и  пострадавший,
и агрессор не желают вдаваться в подробности инцидента, причем Григс  едва
ли не умирает от страха и твердит, что Джоунс связан с какой-то  нечистью.
Но почему бы не предположить, что "зомби" Григса и все известные,  хотя  и
незнакомые "невидимки" - одно и то же? А раз  так,  то  весь  участок  еще
оценит проницательность никем не уважаемого детектива третьего класса!
     Джейкобс не  стал  зря  терять  время.  Между  Рудольфом  и  Джоунсом
оставалось еще два с половиной столика, когда детектив дал знак  остальным
одетым в гражданское полицейским направиться в ту сторону.
     И тут затрещал микрофон.
     С аппаратурой, тем более  дешевой,  нередко  случаются  неполадки,  и
неожиданный треск не одному любителю громкой  музыки  потрепал  барабанные
перепонки, если не оставил полуглухим. Но такого грохота здесь не  слышали
давно. Можно было подумать, что по крайней мере половина здания только что
обвалилась или где-то за кулисами взорвалась бомба.
     Рудольф рефлекторно присел. Рука Роббера легла на рукоятку  пистолета
45-го калибра. Джоунс вздрогнул  и,  опрокинув  чашку,  развернулся  в  ту
строну.
     Микрофон Гориллы лежал на полу, сам Грегори  стоял  на  четвереньках,
прислушиваясь к словам какой-то женщины,  одетой  в  невероятную  хламиду,
полностью скрывающую фигуру и часть лица. Выражение лица солиста  менялось
на глазах. Из дурашливо-веселого оно  стало  мрачным,  затем  растерянным.
Неожиданно и без того страшноватые черты исказила гримаса боли и страдания
и он вдруг сел, задрав морду вверх.  Да,  именно  морду  -  в  тот  момент
назвать его лицо "лицом" было сложно. Вой, полный тоски и  боли,  пронесся
над головами зрителей. Настоящий вой страдающего животного.
     С артистом что-то происходило - он  неожиданно  грохнулся  на  пол  и
задергался, не прекращая издавать страшные  звуки,  от  которых  у  многих
мороз продирал по коже.
     - Грег! Опомнись, Грег! -  каким-то  неестественным,  лающим  голосом
закричала женщина в хламиде.  Тотчас  еще  трое  рванулись  к  Горилле  на
эстраду: худой тип с пустыми глазами, часто  безмолвно  сидящий  на  улице
возле клуба (полиция считала его наркоманом, хотя при обысках  у  него  ни
разу ничего не обнаружили),  сам  хозяин  заведения  -  Джулио  Кампана  и
какая-то женщина в платье в обтяжку и в странном головном уборе - по  всей
видимости, одна из артисток.
     -  Прошу  прощения,  господа!  -  поклонился  публике  хозяин  клуба,
подбирая брошенный Гориллой микрофон.  -  Произошло  одно  очень  досадное
событие... Боюсь, ваш любимец должен немного передохнуть.
     - УУУУ-ава-ва-ууу! - продолжал выть уводимый  за  кулисы  женщиной  в
хламиде и наркоманоподобным типом Грегори. - Ув-ва-ваааааа!
     - Но чтобы публика не скучала, перед вами  выступит,  пожалуй,  самая
замечательная из певиц, которых я когда-либо слышал.  Пожалуйста,  Селена,
возьми микрофон.
     "Селена?" - короткое имя словно молнией ударило Эла. Он тотчас  забыл
обо всем - лишь происходящее на эстраде имело теперь для него смысл.
     Селена приподняла голову. Прожектора еще не успели бросить на ее лицо
светящиеся круги, но Эл уже узнал ее. Он узнал бы ее и в полной темноте...
     Неожиданно в зале воцарилась тишина, слишком полная  и  глубокая  для
подобного заведения. В манере держаться, в молчании  новой  солистки  было
нечто, способное утихомирить и самого распоясавшегося хулигана.
     Рудольф  и  его  охранники  тоже  не  избежали  этого  влияния.   Они
остановились, поворачиваясь в  сторону  хрупкой,  едва  ли  не  гротесково
изящной фигуры.
     Джейкобс, как ни странно, тоже забыл о своих обязанностях  и  пялился
во все глаза на эстраду.
     Селена медленно приподняла свои длинные ресницы -  и  это  незаметное
движение ощутили все. Тотчас синеватый свет  прожекторов  залил  ее  лицо,
превращая на какой-то миг ее глаза в две синие звезды. Ее лицо можно  было
назвать скорее необычным, чем красивым: красота ее балансировала на  грани
уродства. Слишком длинная шея, слишком большие  глаза  -  они  подошли  бы
скорее египетской статуэтке, чем живой женщине. Все это вместе производило
странное впечатление, которое можно было назвать  магическим.  Синий  свет
окончательно закреплял эффект.
     - Я посвящаю эту песню, - голос Селены оказался неожиданно  низким  и
глубоким, - тем городам, которые исчезают  с  лица  Земли...  Они  уходят,
умирают, как люди, оставляя мертвые камни вместо надгробий, да и те  порой
сносит железо бульдозеров... Я посвящаю эту песню  тем  городам,  что  уже
ушли, и тому, который исчез прошлой ночью.
     Вместе с ее словами по залу гулял синий трепетный холодок. Он шевелил
прически, щекотал спины... И сердца замирали от его прикосновения, и  люди
уже не замечали странности произносимых  слов.  Если  человеку  становится
жутко  -  волей-неволей  поверишь  в  то,  что  сейчас  происходит   нечто
значительное.
     Полный тоски вой в последний раз вырвался из-за кулис, достиг  высшей
дрожащей невероятной точки - и смолк так же неожиданно, как и возник.  Вот
теперь тишина стала полной -  настолько  полной,  что  в  ней  можно  было
расслышать биение сердец.
     И  тогда  Селена  запела.  Вначале  ее  голос  был  тих,   как   стон
пробуждающейся ночи или как заблудившееся горное эхо, но он креп с  каждой
секундой и вскоре наполнил собой весь зал. Он  бередил  души,  проникал  в
самую их середину и начинал извлекать наружу все  то,  что  могло  петь  в
резонанс  с  этой  великой  лунной  тоской-мистерией.  И  каждый   начинал
вспоминать о чем-то  своем  -  о  том,  что  утрачивается  безвозвратно  и
неумолимо, чему не может противостоять человек - хотя  бы  потому,  что  и
сама луна, и сама  ночь,  бессильны  перед  роком  утрат.  И  даже  каждая
уходящая минута становится  тем  самым  ускользающим  из  рук  сокровищем,
которое больше не найти, не вернуть...
     Из боковой двери в зал тихо вошел человек в измятом и грязном, совсем
еще недавно солидном костюме - и сел  прямо  на  пол,  на  глазах  у  всех
вытирая слезы... Вскоре из-за неплотно прикрытой двери  просочились  звуки
женского плача.
     ...Нет, все же эта песня не была создана для всхлипываний и вздохов -
слишком широка и глубока была она, чтобы вместить в себя такие мелочи. Она
была огромна по своей сути, безгранична, как сама вечность, - и космически
велика. Все потери, вся боль  веков  собрались  в  этих  звуках,  которые,
казалось, шли уже не с эстрады, а отовсюду.  Да  и  мог  ли  один  человек
вызвать эту лунную стихию тоски? Конечно, не мог...
     Когда Селена закончила петь,  никто  не  понял  сразу,  что  она  уже
замолчала.
     Тонкая фигурка неслышно и  легко,  словно  подгоняемая  ветром  тень,
промчалась по эстраде и исчезла, будто ее и не было,  а  невидимая  музыка
все не выпускала слушателей из-под своих чар.
     - Да что же это такое, Господи? - вдруг прошептал  кто-то  замирающим
голосом.
     Молчание продлилось после этой фразы всего несколько секунд.
     Ошарашенные, застигнутые этой песней врасплох люди начали приходить в
себя, оглядываться по сторонам, узнавать своих соседей, вспоминать о своих
делах...
     Аплодисментов не было - как не хлопают  обычно  взорвавшейся  в  доме
шаровой молнии.
     Но оцепенение спадало, и зал вновь начал  заполняться  обычным  шумом
голосов, шарканьем ног по  паркету,  звяканьем  посуды.  Человек  все-таки
грубое животное: вроде и проймет его, но пройдет пара минут -  и  вот  уже
недоеденный кусок на тарелке или завлекательный взгляд соседки оказываются
важнее вселенской необъятности только что бушевавших эмоций. "И  чего  это
я?" - спросит себя средний посетитель клуба, пожмет плечами - и окунется в
свою маленькую жизнь, будто и не было песни, не было чуда...
     Вновь двинулись к столу полицейские, шагнули вперед гангстеры, и лишь
Эл все еще сидел неподвижно, глядя на опустевшую сцену, и ему до  сих  пор
мерещилась Селена. Тонкая  шея,  загадочный  взгляд  грустного  сфинкса...
Чудо, чудовище, призрак, кошмар ночной...  И  откуда  она  только  взялась
такая? Ведь знал же он о ее существовании, предчувствовал, видел... Видно,
на небесах суждена была эта встреча и эта тоска, разрывающая грудь.
     Важно ли тут, что за город такой  таинственный  погиб  где-то?  Умер,
исчез... Важно, что его не стало, что Селена страдает от этого,  -  и  вот
уже сам Эл готов вместе с ней разорваться от боли утраты. Видно, и  впрямь
нужен ему был этот неведомый город...
     - Ну что, мистер Невидимка, поговорим?
     - Что? - Эл не сразу понял, что "хищник" в очках обращается к нему.
     - Привет! - опустил тяжелую  лапу  на  его  плечо  другой.  -  Может,
выйдем?
     - Куда?.. Зачем? - растерялся Эл. - Подождите!
     - Он делает вид, что ничего не понял! - хихикнул за его спиной второй
"хищник".
     Эл растерянно обернулся.  Песня  Селены  все  еще  не  позволяла  ему
вернуться обратно в реальность. Чего хотят от него эти люди? Почему другие
смотрят в их сторону?
     - А ну пошли, ты, ублюдок! - дернул его за руку один из незнакомцев.
     - Осторожно, - шикнул другой, - взгляни...
     Его  взгляд  указывал  на  Джейкобса  и  его   команду.   Полицейские
приближались не спеша - до сих пор никто  не  нарушил  порядок.  Красавчик
детектив уже жалел, что раньше времени сорвал своих людей с места.
     - Ну что, мистер Невидимка, - усмехнулся Рудольф, - вам  не  кажется,
что для разговора здесь не самое удобное место?
     - Не понимаю, почему вы меня так называете, но если вам нужна от меня
какая-то помощь, приходите ко мне на прием днем, - тупо отозвался Джоунс.
     "Мистер Невидимка? - уловил издали обрывок разговора Джейкобс. - Ого!
Вот тебе и тихоня доктор".
     - Ага, значит, на прием? - Роббер хрюкнул от удовольствия. - Ну  нет,
приятель... Ты примешь нас прямо сейчас. Мы и так уже пришли к тебе -  так
что будь добр...
     - Не здесь, -  небрежно  кивнул  в  сторону  полицейских  Рудольф.  -
Проводи его в машину.
     - Ребята, - наконец-то начало доходить до Эла, - а вы уверены, что не
обознались?
     - Пошли, нечего тут! - рыкнул ему прямо в ухо Роббер. - Гас, давай...
     Что-то холодное и острое уперлось Элу в бок. Ему не  стоило  большого
труда догадаться, что в дело пущен нож.
     "Опять! О, Боже, уже третий раз за сутки я сталкиваюсь с ножом...  Ну
что ж, Селена... Если за этим стоишь ты - я покоряюсь. Только лучше бы  ты
объяснила, зачем я тебе нужен... Ты слышишь меня, Селена?"
     Последний безмолвный вопрос больше был похож на крик отчаяния. Взгляд
Эла устремился в сторону кулис.
     "Селена, ты слышишь меня?"
     На глаза Элу попался парень, уводивший перед этим Гориллу. Он уходил,
но неожиданно обернулся, словно  услышал  чей-то  крик,  и  с  удивлением,
ощутимым даже на большом расстоянии,  уставился  прямо  на  Эла,  которому
показалось, что ответный взгляд попросту вошел в  него  длинной  и  тонкой
иглой.
     - Эй, ты, пошевеливайся, - подтолкнул его Роббер.  Лезвие  скользнуло
по ребрам и начало прорывать одежду. - И без глупостей,  понял?..  А  этот
парень - он что, из ваших?
     - Какой? - приоткрыл рот Эл.
     - Немой... Ладно,  потом  расскажешь.  А  сейчас  двигай  ногами,  да
поживей!
     "Прощай, Селена... Прощай, обманщица... Только ответь мне: за что?.."



                                    18

     Ей подали знак -  и  она  ушла.  Исчезла,  так  и  не  дав  ни  слова
объяснений. Испарилась... Унесла свою тайну  и  путь  к  другому  близкому
существу.
     Ремблер вышел из  ночного  клуба,  пошатываясь,  как  пьяный.  Вокруг
что-то происходило: сперва какие-то три типа втянули в машину  четвертого.
Издали тот показался знакомым, но сейчас Герберту было не до  него;  затем
из двери буквально посыпались еще люди. Какой-то красивый тип, похожий  на
киноактера, налетел на Ремблера и потребовал документы. Ремблер  настолько
был растерян и потрясен разговором с Труди и последовавшей за ним  песней,
что  не  колеблясь  протянул  полицейскому   водительское   удостоверение,
выслушал, что "может быть, мы  вас  вызовем  как  свидетеля",  и  даже  не
посмотрел вслед, когда вся толпа умчалась на автомобилях.
     Сам Ремблер предпочел двигаться не спеша. До  гостиницы  он  добрался
пешком, и лишь затворив за собой дверь номера, почему-то гордо  именуемого
"люксом",  позволил  себе  дать  волю  чувствам  и  беззвучно  затрясся  в
рыданиях.
     Через некоторое время Ремблер постарался взять себя в руки.
     Пусть новая потеря - а  он  не  чувствовал,  что  этот  разговор  был
последним, - очень тяжела. Только тот, кто умеет терять,  может  выжить  в
этом мире. Судьба всегда найдет "удобный" момент, чтобы швырнуть  человека
мордой об асфальт, и лишь от него самого зависит, сумеет ли он  встать  на
ноги, или будет лежать, пока  его  не  настигнут  первые  же  безжалостные
колеса. "Если очень хочешь жить - борись!" - кричит судьба человеку в  оба
уха, высматривая, как получше подставить подопечному ножку.
     Ремблер уже хорошо знал эти уроки судьбы и все  же...  Он  просто  не
хотел больше подниматься - по крайней мере, пока. Работа  давно  перестала
согревать его душу; до сих пор он жил смутной надеждой,  что  где-то  есть
люди, которым он нужен, но теперь у него не осталось ничего. Собственно, и
раньше он испытывал нежелание жить - но оно всегда было пассивным. Ремблер
не искал смерти - он просто был согласен заранее с ее возможным  приходом.
Кроме того, он с детства казался себе ненужным. Даже  в  момент  мелких  и
крупных жизненных побед: он с радостью променял бы их на одно-единственное
теплое дружеское слово. Но раз за разом он  сам  отталкивал  потенциальных
друзей, и годы шли, и сближаться с кем-либо  становилось  все  труднее.  В
этот вечер он понял вдруг, что это вообще невозможно...
     "Если я сейчас умру - ни одна живая  душа  не  заплачет  обо  мне.  Я
пустой,  никому  не  нужный  человек",  -   думал   он,   тупо   глядя   в
противоположную стену. Теперь ему казалось, что Труди была  пришелицей  из
давнего сна. В самом деле, разве он был похож на человека, который мог так
просто познакомиться с женщиной, тем более -  с  такой,  как  она?  Скорее
всего, он попросту ее выдумал, как выдумал большую часть своей  жизни  или
как выдумал для других совершенно непохожего на себя Герберта Ремблера.
     Негромкий стук отвлек его от тягостных размышлений.
     Стучали в окно.
     - Кто там? - громко осведомился Ремблер - и его лицо  тотчас  приняло
обычное деловитое и слегка снисходительное выражение.
     - Мне очень надо с  вами  поговорить...  Я  ведь  попала  к  Герберту
Ремблеру, так?
     - Да... Ничего не понимаю! Вы от Труди?
     За окном негромко хихикнули.
     - Можно сказать и так. Вы можете подойти к окну?
     - Да, - он встал  и  откинул  занавеску  (здесь  они  почему-то  были
висячими).
     В  первый  момент  Ремблер   увидел   только   прическу.   Совершенно
невероятную, торчащую надо лбом почти на три ладони, - и  в  то  же  время
напоминавшую обычный "каскад". Незнакомец поднял  голову,  и  он  различил
личико.  Совсем  маленькое  личико,  которое  вполне  могло   принадлежать
ребенку. Странная кожистая шаль скрывала плечи, и  только  длинная  тонкая
шейка высовывалась из-под нее. Под шалью ночной гость - или гостья  -  был
одет  во  что-то  меховое  (Ремблер  хорошо  рассмотрел  длинную  пушистую
шерсть).
     - И еще просьба, - огромные, немного похожие на кошачьи глаза  лукаво
блеснули. - Не выглядывайте в окно. То есть выглядывайте немного, но  так,
чтобы вы видели только мое лицо, хорошо? А еще лучше - тащите сюда  кресло
и садитесь. Я сейчас буду вас спрашивать.
     "Забавно... Надо же, я еще кому-то  интересен",  -  подумал  Ремблер,
подтаскивая кресло поближе. Пусть это существо явилось без  приглашения  -
Герберт вдруг понял, что если не поговорит хоть с одной живой  душой,  эту
ночь он может не пережить. От нежелания жить до рокового поступка - совсем
немного. Легче уйти из жизни, чем прорваться через поймавший его в ловушку
кокон ненарочной лжи и отчужденности.
     - И еще, - блеснули кошачьи  глаза.  -  Вы  можете  обещать,  что  не
скажете ей о моем приходе? Я не хочу, чтобы она  расстраивалась...  Просто
не знаю, как это объяснить, но  мне  кажется,  вы  другой,  чем  она  себе
представляет.
     - Хорошо. А кто вы?
     - А угадайте!  -  круглые  глаза  превратились  в  узенькие  щелочки.
Нос-кнопка  слегка  наморщился,  маленькая  верхняя   губа   приподнялась,
увеличивая сходство незнакомки (теперь Ремблер был больше склонен считать,
что перед ним особа женского пола) с кошкой.
     - Не знаю, - развел он руками.
     - А вот и не угадаете! - по-детски возликовала девчонка.  -  Хотя  вы
меня знаете. Вот так!
     Когда она выдержала  паузу,  а  Ремблер  вдруг  понял,  на  что  этот
котеночек может намекать, его лицо вытянулось.
     - Что, угадали?! - снова хихикнула гостья.
     - Изабелла?! Ты?
     - А ты что думал, папочка! - Изабелла показала розовый кончик  языка.
- Знаешь, я тоже думала, что ты совсем не такой. Мама и не  знает,  как  я
умею подглядывать!
     - Но почему... почему она... - "прячет тебя" - хотел сказать  он,  но
прикусил язык. Можно было подумать, что в этот момент ему кто-то шепнул на
ухо: "Молчи!".
     - Потом, - нахмурилась Изабелла. - Мне еще тоже надо разобраться. И я
ничего не решаю. Эгон тоже считает, что тебе можно сказать правду. И  я...
Поэтому не рассказывай никому, хорошо? Они пока  не  должны  знать.  И  не
выглядывай в окно.
     - Ты обидишься, если я это сделаю? Тебе ведь не хочется,  чтобы  тебя
видели, да?
     - Мне - хочется. Но нельзя. Ты можешь считать  меня  дурочкой,  но  я
сама себе нравлюсь. Только давай не будем об этом сейчас.  Лучше  расскажи
мне о себе. И не старайся обмануть - я всегда знаю, когда обманывают.
     - А ты потом - расскажешь? - с любопытством посмотрел он на девочку.
     - Когда будет можно, - твердо отрезала она.
     "У нее странное лицо. Она совсем не похожа  на  меня...  И  на  Труди
тоже. Труди чем-то напоминала мне пуму, а это - домашний  котенок.  Ничего
не понимаю - они не похожи друг на друга, но похожи... на кошек".
     - Ну, спрашивай.
     - Ой... - растерянно прикусила язык Изабелла, - я не умею спрашивать.
Я думала, ты мне расскажешь и так!
     - Ну хорошо, - Ремблер поудобнее устроился в  кресле.  Мысль  о  том,
чтобы попытаться рассказать о себе, показалась ему удивительной, но - чего
греха таить - и заманчивой. Тем более, что говорить правдиво - все  равно,
что соблюдать условия странной игры.
     Действительно ли так уж легко говорить о себе правду? Или  для  этого
сперва следует понять себя? И было ли правдой то, что он сам  принимал  за
правду? Да, перед Ремблером стояла сложная задача.
     - Я слушаю, - напомнила Изабелла и зачем-то втянула голову  в  плечи,
так что над подоконником теперь были видны только ее глаза и прическа.
     "Ей же неудобно сидеть так, скрючившись", - кольнуло вдруг  Ремблера,
но снова готовые сорваться с языка слов