очно-кишечная стадия болезни  вступает  в  острую  фазу.
Надо быть начеку. Интересно все же, затронут ли у него живот...
   - Коуэн приедет послезавтра.
   -  Да,  да,  превосходно...  Все  же  постарайтесь  в  первую   очередь
установить, затронут ли живот. И вообще следите за его желудком.
   Таволски пожал плечами.
   - Скоро десять. Пора на обход, - сказал он, направляясь к умывальнику.



   3 августа 19** года. Утро, Температура 37,2. Пульс 76.
   Кровяное давление 130/80

   - Доброе утро, Аллан. Как провели ночь?
   - Спасибо. Долго не мог заснуть. Всякие мысли... А спал хорошо.
   - Вам нужно побольше спать. Снотворное  на  ночь,  -  сказал  Таволски,
обернувшись к  сестре.  -  Я  принес  вам  обещанную  фантастику.  Сборник
коротких рассказов. А сейчас давайте осмотрим вас.
   Сестра  осторожно  приподняла  пододеяльник.  Бартон  чуть  поежился  и
отвернулся к окну.
   Таволски  внимательно  оглядел  его  живот,  осторожно   касаясь   кожи
холодными длинными пальцами. Они были желтыми от никотина, так как  доктор
курил сигареты без фильтра  и  докуривал  их  почти  до  конца.  Он  долго
присматривался к бледно-розовому пятну там, где  кончается  линия  загара.
Потом обвел это пятно ногтем и спросил:
   - Здесь болит?
   - Нет, -  ответил  Бартон.  Ему  стало  чуть  холодно.  Кожа  покрылась
крохотными пупырышками. Он старался не глядеть на сестру.
   Таволски коснулся пятна каким-то блестящим инструментом.  Прикосновение
холодного металла вызвало легкую дрожь.
   - Так. Все в полном  порядке.  Я  доволен  вами,  Аллан.  Читайте  вашу
фантастику. Я ее терпеть не могу. Мы скоро увидимся опять.
   Сестра закрыла Бартона. Но он еще долго не  мог  согреться  и  прогнать
внутреннюю дрожь...
   Он взял книгу.


   "- А-а! Добро пожаловать, добро пожаловать!  -  сказал  Дэвис,  завидев
Питера Бэйкера, и что-то шепнул бритому. -  Чем  могу  служить  властелину
моей драгоценной сестрицы? - Он поднялся со  старенького,  полинявшего  от
непогоды шезлонга и пожал пухлую, влажную ладонь Питера.
   - Эллен просила у тебя порошок, ты же сам обещал, - торопливо  произнес
Бэйкер, точно боялся встретить отказ.
   Шурин всплеснул руками.
   - Вот, - сказал он,  обращаясь  к  бритому,  -  типичный  представитель
микрокосма. Он вторгается в макросистему и требует свое. Ему наплевать  на
великое, свершающееся на его глазах.
   Бритый смущенно улыбнулся, закашлялся и еле заметно кивнул.
   Питер почувствовал тоску. Микрокосм, система... Он хотел  сказать,  что
ему вовсе не наплевать на великое. Но он не понимал, о каком  великом  шла
речь, и, может, на такое великое и стоило плюнуть.
   - Не сердись, родственничек, я шучу, - сказал Дэвис, - но тебе придется
подождать. Естественно, это немного оттягивает час  гибели  ваших  клопов,
но, в конце-концов, в этом мире кто-нибудь всегда остается в проигрыше.
   Питер кивнул головой и присел на складной стульчик.  Он  втянул  свежий
воздух  и,  сладко  щурясь,  посмотрел  на  небо.  Оно  было  бездонным  и
удивительным. Мелкие нежные  облачка  догоняли  друг  дружку,  старательно
обходя стороной сверкающий солнечный глаз.
   - ...солнца, - донесся  до  Питера  прыгающий  голос  шурина.  -  Таким
образом, это, пожалуй,  самая  идеальная  модель  процесса,  которая  была
сделана человеком. - Дэвис ткнул пальцем в ночник, стоявший на  колченогом
дачном столике. - Самое интересное, что совершенная... Вы понимаете, что я
обозначаю этим словом?.. Так вот, совершенная  модель  обладает  свойством
жесткой связи с моделируемой системой. Поняли?
   Бритый поднял брови и меланхолично сказал:
   - Вот это-то меня и потрясает.
   - И тем не  менее  это  так,  -  твердо  сказал  Дэвис.  Он,  улыбаясь,
посмотрел на  собеседника.  -  Здесь  заключено  солнце,  самое  настоящее
светило,  работающее  поденщиком  у  Авроры.  Естественно,  уменьшенное  в
некоторое число раз... А все остальное - норма, включая и температуру.
   Дэвис ласково пощелкал по полупрозрачному цилиндру.
   - И самое главное - жесткая связь с исходным объемом, - повторил он.
   - Да-а, - протянул бритоголовый статист.
   Они помолчали.
   - Ну хорошо, - спохватился шурин. - Вернемся в микромир. Я пойду  поищу
порошок. Если хотите меня сопровождать... я еще кое-что расскажу..."


   Бартон заложил книжку пальцем и закрыл глаза. Он медленно вдохнул и еще
медленнее выдохнул - на три счета. И так несколько раз.  Потом  запел,  не
разжимая губ. Так он боролся с тошнотой. Когда стало немного легче,  опять
принялся за чтение.
   "Шурин и бритый ушли.  Питер  остался  один.  Он  поправил  шляпу  и  с
интересом  посмотрел  на  сосуд,  стоявший  на  столе.  Кусок   трубы   из
неизвестного пластика,  снизу  и  сверху  венчанный  темными  крышками  со
множеством разноцветных лакированных  проводков.  В  его  матовой  глубине
Питер разглядел искорку величиной с булавочную головку.
   "Это и есть модель солнца?" - подумал он, подсаживаясь ближе.
   Он несколько минут разглядывал невзрачное сияние, исходившее от  искры,
и думал: "Хорошенькое солнце, нечего сказать! Ну и нахал этот Дэвис!"
   Внезапно ему что-то почудилось. Какое-то чуть уловимое движение  внутри
цилиндра, словно искра вспыхнула ярче. Питер внимательно  присмотрелся,  и
ему показалось, что искорка начала пухнуть и  увеличиваться.  Сначала  как
дробь, потом - горошина,  дальше  -  цент...  Она  росла,  как  выдуваемый
пузырь.
   Перепуганный Питер Бэйкер схватил свою шляпу и накрыл цилиндр.
   Сначала он даже не понял, что произошло. Потом  содрогнулся.  На  землю
хлынула тьма. Тяжелый чернильно-густой мрак залил  парк.  На  темном  небе
проступили яркие звезды. Дом, трава,  деревья,  порхающие  бабочки  -  все
растворилось в волнах внезапно наступившей ночи.
   Питер оцепенел от ужаса. Он сидел затаив дыхание и не мог пошевелиться.
   Какой-то частичкой сознания, не поддавшейся смятению, он старательно  и
холодно фиксировал особенности разразившейся катастрофы. Его поразило, что
наступившая ночь была по-особенному непроглядной. То черное,  вязкое,  что
угадывалось, а не виделось вокруг него, имело странный зеленый оттенок.  В
воздухе разливался таинственный зеленоватый свет, как  будто  в  аквариуме
зажгли слабую лампочку...
   - О идиот, о идиот! - Питер услышал голос шурина и шум  его  торопливых
шагов.
   Что-то упало к его ногам, и страшное ослепительное сияние,  похожее  на
взрыв, ударило в глаза. Земле  возвратили  день.  Дрожащими  руками  Питер
Бэйкер поднял свою зеленую шляпу..."



   4 августа 19** года. Ночь. Температура 37,5. Пульс 90.
   Кровяное давление 140/85

   Не могу понять, нравится мне рассказ  или  нет.  Скорее  он  беспокоит,
тревожит меня. Мысль о единстве доведена здесь до абсурда. Но впервые  она
получила конкретное, обывательское воплощение. Это уже не мистический бред
египетского  жреца  или   средневекового   алхимика   и   не   абстрактные
математические выкладки какого-нибудь дремучего  теоретика  из  Беркли.  Я
помню одно место у Рамакришны:
   "Вселенная померкла.  Исчезло  само  пространство.  Вначале  мысли-тени
колыхались на темных волнах сознания. Только  слабое  сознание  моего  "я"
повторялось  с  монотонным  однообразием...  Вскоре  и  это  прекратилось.
Осталось  одно  лишь   существование.   Всякая   двойственность   исчезла.
Пространство конечное и пространство бесконечное слились в одно". Вот оно!
"Пространство  конечное  и  пространство  бесконечное  слились  в   одно".
Полубезумный-полупророческий лепет, косноязычное  бормотание,  пронизанный
внезапной молнией бред оракула. Идея такого  единства,  надежда  на  такое
слияние никогда не покидали человечество.
   Змея,  пожирающая  собственный  хвост,  -  мудрейший  из   алхимических
символов. Где-то замыкаются  бесконечности,  где-то  большое  переходит  в
малое и безумие превращается в здравый смысл.
   Меня эта мысль преследовала, как навязчивый, но почти позабытый  мотив.
Триумф науки я воспринимал  как  личное  поражение.  Теоретики  рассчитали
диаметр фридмановской закрытой модели Вселенной. Совместные усилия Беркли,
Церна,  Дубны  и  Кембриджа  привели  к   экспериментальному   обнаружению
первичных кварков вещества. Бесконечности были обрублены с  обоих  концов.
Мир по-прежнему оставался неисчерпаемым,  но  конечным.  И  я  понял,  что
рожден замкнуть его.
   Степень доктора философии я получил в Колумбийском университете,  потом
работал в Кавендишской лаборатории, в Геттингене, Копенгагене.  Я  исходил
из  весьма   спорной   космогонической   гипотезы   Леметра-Зельдовича   о
протовселенной  [протовселенная  -   гипотетическое   состояние   материи,
предшествовавшее образованию звезд и планет],  сжатой  в  один  чудовищный
атом. Нигде ничего, только странный сгусток материи. И вот он взрывается в
некий   условный   нуль   времени.   Появляется   вещество,    формируется
пространство, начинает течь  время.  Тук-тук...  Тук-тук...  Тук-тук...  -
отсчитывает метроном.  Пространство  распрямляется,  чудовищное  тяготение
постепенно  ослабевает,   со   скоростью   света   увеличивается   диаметр
новорожденной Вселенной. Тук-тук... Вот уже можно  различить  элементарные
частицы,  которые  ассоциируются  в  первые  неустойчивые   атомы   легких
элементов. Черный провал - бесконечность.  Галактики,  звезды,  планеты...
Тук-тук...
   Где-то  на  периферии  зауряднейшей  спиральной  галактики,  в  системе
тривиальной  желтой  звезды,  на  ординарной  планете  зарождается  жизнь.
Эволюция слизи, растворенной в Н2О, порождает гениальный  мозг  Эйнштейна.
Так  природа  осознает  самое  себя  и   с   удивлением   открывает,   что
разлетающиеся галактики - это все еще длящееся  следствие  первоначального
взрыва. Но не этим замыкается логический круг. Парадоксальность ситуации в
другом. Мы свидетели крушения того  единства,  о  котором  грезили  еще  в
колыбели цивилизации. Конечное и бесконечное были сжаты в том единственном
первозданном сгустке. Он был атом и Вселенная  одновременно,  элементарная
частица и  бесконечная  масса,  чудовищное  тяготение  которой  остановило
время.
   Но мир взорвался, распрямился и стал двойственным: бесконечно большим и
бесконечно малым, конечным и  необъятным.  Вещество  отделилось  от  поля,
пространство - от времени. Точнее, такое разделение совершил наш разум. Он
разъял   неразъединимое,   проанализировал   и   вновь   соединил    путем
блистательного математического синтеза.

   Мне говорят, что есть граница,
   Но до нее не дотянуться,
   Она от нас куда-то мчится,
   Как тень летающего блюдца.

   Я пытался  написать  поэму  "Грезы  об  утраченном  единстве".  Но  где
бессильны интегралы, там беспомощен и анапест [стихотворный размер,  стопы
которого состоят из трех слогов с ударением на последнем слоге].  Впрочем,
столь же тривиально и инвариантно звучит и другой постулат:  "У  меня  нет
таланта".
   В  поэме  мыслилась  глава:  "Памятники  единства".  Это   сверхплотные
нейтронные  и  гиперонные  звезды.  По   сути,   это   упрощенные   модели
протовселенной. Нейтронная звезда  с  не  меньшим  основанием  может  быть
названа гигантским атомом. Частицы там сближены на  такое  же  расстояние,
как нуклоны в ядре.  Можно  и  иначе.  Звезда  в  гравитационном  коллапсе
[коллапс - сжатие материи под действием  сил  гравитации]  -  своего  рода
кварк, составленный из частиц, сближенных на  расстоянии  меньше,  чем  их
собственные диаметры. Так большое замыкается  в  малом,  а  малое  чревато
бесконечным.
   И кто знает, не встретим ли мы чудовищный  лик  бесконечности  в  нашей
погоне за ультрамалым?  Где-то  должны  исчезнуть  критерии  "больше"  или
"меньше". Природа их не знает. Солнце больше электрона.  Галактика  больше
Солнца. Эти истины абсолютны. Но вдруг мы не сумеем сказать,  что  больше:
метагалактика или кварк? Вдруг сближение частиц на  сверхмощных  встречных
пучках в ускорителе отразится на всей Вселенной? Не закроем ли  мы  шляпой
Солнце? Если так, то природа безжалостно отомстит нам...
   Будь я писателем,  то  написал  бы  такой  рассказ.  Физик  сблизил  на
ускорителе  частицы  на  расстояние   элементарного   кванта   длины   (по
Гейзенбергу), и вдруг - бах! -  взрыв  гиперзвезды.  Впрочем,  кто  знает,
может, этот чудовищный и необъяснимый феномен, который мы зовем  квазаром,
и есть лишь следствие экспериментов ядерщиков с Андромеды или  Лебедя.  А?
Впрочем, сюжет можно повернуть и так. Какая-то ракета  достигает  световой
скорости - бах! - Вселенная сжимается в элементарную частицу.
   Господи! О чем только может думать человек! Я оперирую бесконечностями,
углубляюсь на расстояния в миллиарды световых лет,  а  жить  мне  осталось
считанные дни... Интересно, куда бы я мог улететь за это  время,  если  бы
полетел со скоростью света?
   Допустим, я проживу еще дней десять. Это 864000  секунд.  Помножить  на
300000... Это будет примерно 250 миллиардов километров. Как мало! Как мало
мне осталось жить! Только теперь я это понял со всей  ясностью.  Едва-едва
оторвусь от Солнечной системы. Лишь на шаг улитки приближусь к звездам...
   А если смерть  тоже  звездный  полет  со  скоростью  света?  При  такой
скорости время останавливается,  и,  когда  умирают,  оно  останавливается
тоже. Как мы, люди, умеем утешать и успокаивать себя! Вся наша  низость  и
все беды мира проистекают от этого. Истину должно принимать бесстрастно.
   Эмоции - избыточная реакция на истину, которая порождает  самообман.  В
юности я увлекался индуизмом  и  хотел  сделаться  йогом.  Моими  любимыми
героями были Рамакришна и Вивекананда.
   Иллюзия бессмертия  -  самая  древняя  и  самая  неистребимая  из  всех
иллюзий. На ней держатся все мировые религии. Вот почему только  тот,  кто
бескомпромиссно  знает,  что  смертен,  по-настоящему  велик.  Он  достоин
большего почитания, чем любой бог. Но ему не нужно  почитании.  Он  просто
человек, который смертен, но, несмотря на это или поэтому, все же работает
на будущее. Лучшие люди земли работали на наше время, зная, что не  сумеют
дожить до него.
   Как же могло случиться, что я оказался здесь? Я, который все знаю и все
могу постичь, вдруг стал работать на смерть? Когда это случилось? Где  тот
не замеченный мной дорожный знак, который в последний раз  предупредил  об
опасности?
   Вот и расплата - белая кровь... И все же это только случайность.  Белая
кровь не расплата. Тяжелые, жгучие мысли последних дней... Я бы мог думать
лишь о Вселенной, о чистых и вечных  глубинах,  где  застыло  заледеневшее
время. Моя мысль точна и обострена сейчас, как никогда. Я бы мог додумать,
поймать неуловимую точку кольца, где сливаются прошлое и будущее, конец  и
начало. Но  вместо  этого  я  приговорен  искать  объяснение  собственного
падения. Вот мой ад на земле.  Он  открылся  передо  мной,  прежде  чем  я
предстану перед Озирисом, который взвешивает на аптекарских весах все наши
грехи с точностью до десятого знака после запятой.
   Когда-то так вот умирал Луис Слотин, молодой и красивый гений,  который
своими руками собрал в Лос-Аламосе первую бомбу. Шестьдесят  три  раза  он
благополучно сводил  и  разводил  урановые  куски,  определяя  критическую
массу. В шестьдесят четвертый началась цепная реакция. Он разбросал  блоки
и прервал процесс. Все были спасены, а он умер. Даже его золотой зуб  стал
источником наведенной радиации, и на губе возник ожог...
   Он умирал трудно и мужественно. Хотел бы я знать, о чем  передумал  он,
человек, собравший первую бомбу. Как они  торопились  тогда,  как  спешили
обогнать нацистов! Но бомбой распорядились за них. Так о чем же он думал в
последние минуты? О чем?
   Мне кажется, я бы сумел понять это, если бы восстановил неуловимую цепь
компромиссов и таких внутренних сделок, которые привели меня сюда. Он  был
героем, Слотин, а кто я?
   Кто я? Кто мы? Откуда? Куда идем?
   Дениз тоже продала меня и себя.  Когда  я  заключил  контракт,  она  не
спросила,  куда  и  зачем  я  уезжаю.  Не  спросила,  потому  что   знала,
догадывалась, предчувствовала. Но  смерть,  как  и  война,  списывает  все
грехи. За той обитой черным дерматином дверью  нет  уже  ни  подлости,  ни
предательства, ни преступления. Всеобщая нивелировка [приведение к  одному
уровню, сглаживание различий], разъятие макротел на первозданные элементы.
Стопятидесятичетырехчасовая  неделя  без  праздничных  и  выходных   дней.
Поточное производство. Правление фирмы рекламаций не принимает. И  никаких
сношений с внешним миром, хуже, чем в зоне.
   Почему же так тоскливо и неспокойно?. Почему? А Дениз  даже  не  знает,
как мне здесь плохо...
   Тихо подсел доктор. Думает, что я сплю. Осторожно  нащупал  пульс.  Еле
слышно шепчет: "Раз, два, три, четыре, пять..."
   Раз, два, три, четыре, пять...  Считаю  падающие  звезды.  Августовский
звездопад. Огненные штришки в ночном небе.
   "Загадай скорее желание, Аллан! Ну загадай же!"
   Ах, какая чудесная девочка сидит рядом со мной на крыше! Сколько кружев
и лент! Сколько белого и голубого! Переплет чердачного окна. Синий отблеск
на пыльном стекле. Черные горбатые силуэты кошек. И звезды, и звезды...
   А я смотрю на самую большую, на  самую  яркую  звезду.  Она  висит  над
трубой дома Смайлсов. Я гипнотизирую ее. Кажется, она пылает ярче и  ярче,
разжигаемая моим ожиданием. Ну же! Ну! Я жду,  когда  она  упадет.  Просто
интересно посмотреть, как будет падать такая большая звезда. О, уж  она-то
покажет себя! Она не чета этим крохотным звездочкам, которые исчезают, как
мыльные  пузыри.  Это  будет  грандиозное  падение.  Может  быть,   почище
фейерверка в ночь карнавала.
   "Вот сейчас она упадет", - говорю я сквозь стиснутые зубы, не отводя от
звезды глаз. "Вот эта, большая? - удивляется девочка. - Разве  такие  тоже
падают?" - "Еще как! Она  обязательно  упадет.  Я  сброшу  ее  психической
силой. Действие творит судьбу!"
   И девочка плачет. Она умоляет меня пощадить звезду:
   "Там ведь тоже живут мамы с детками. Пусть падают маленькие  звездочки,
где нет никого. А эта должна светить. Мне  очень  жалко  деток  и  мам,  и
бабушек и нянь жалко. Ну что тебе стоит? Не смотри на  нее  так!  Подумай,
вдруг там кто-то сейчас смотрит на нас.  Вот  так  же,  как  мы  с  тобой.
Пожалей хоть их. Как же тебе не стыдно!" Я уже не  смотрю  на  звезду.  Но
Дениз об этом не знает и все просит меня, все просит...
   Прости мне те твои слезы, Дениз! Прости... Ведь на другое утро  ты  уже
обо всем позабыла и на уроке весело рисовала человечков. А я, я  не  забыл
тот звездопад.
   Так живо я помню холодок того детского любопытства! Нет,  Дениз,  я  не
хотел плохого мамам и деткам с далекой звезды. Просто мне было  интересно,
как она будет падать и  что  станет,  когда  она  упадет.  Чистое  детское
любопытство. Говорят, гениальные исследователи сохраняют его на всю жизнь.
Такие, как Эйнштейн или Бор, при этом задумываются и о мамах, и о  детках,
а некоторым это просто не приходит на ум.
   Я и многие из моих коллег относимся к последним. Право, все мы неплохие
люди. Просто мы как-то не задумываемся о многом. Что-то важное  ускользает
от нас. Торжество всякого нового научного  открытия  -  это  почти  всегда
насилие, ломка привычных  взглядов  -  интеллектуальный  деспотизм  чистой
воды. А вот безответственным быть он  не  должен.  Всегда  надо  думать  о
мальчиках и девочках с далекой звезды. Особенно в  те  дни,  когда  звезды
падают на крыши. Сколько их, Дениз?
   "Девяносто, девяносто один, девяносто два..."  -  Доктор  отпустил  мою
руку.
   Девяносто два. Наверное, немного повысилась температура. Почему  всегда
так тяжелы ночи?  Утро  приносит  прохладу  и  успокоение,  ровным  светом
озаряет все тупики, развязывает запутанные узлы. Скорей бы утро. Я  всегда
хорошо засыпаю под утро. И сплю спокойно и глубоко.



   5 августа 19** года. Утро. Температура 37,3. Пульс 84.
   Кровяное давление 130/85