на вылетела из
ружья, - все наши представления о причинности оказываются вверх ногами. Это
даже не индетерминизм, а вообще черт те что. Получится, что в одной системе
отсчета волк умирает потому, что в него выстрелили, а в другой - ружье
выстрелило потому, что он умер. Нелепица! И действительно, никакая наука не
может допустить, чтобы следствия предшествовали своим причинам. Для этого
нужно невозможное; чтобы пуля летела быстрее света. Вот в этом все дело. В
скорости. Свет обогнать нельзя. Но приблизиться к скорости света - отчего
же нет? Значит, если мы увеличим скорость почти до световой, у нас,
во-первых, причина остается причиной, а следствие - следствием и ничто не
нарушится, а во-вторых, сузится промежуток времени между причиной и
следствием. Понимаешь? Здесь и весь секрет. Незнакомец ушел в мир
встречного времени. Он ушел из нашей системы отсчета в другую. Это для нас
в его отсутствие прошло двадцать лет, а для него могли пройти неделя, день,
час. Я не знаю точно, сколько. Понял теперь?

- Ты все-таки молодец, Толик! - Юра обнял Кирленкова. - Ты гений. Что бы
там ни было, правда все это или ошибка, но ты гений.

Кирленков высвободился из его объятий, взглянул на часы и встал. Потом
неожиданно улыбнулся, ткнул Юру пальцем в живот и пошел к двери.

- Когда станешь академиком, Толя, возьми меня к себе.

- Ладно, возьму.

- Но я найду еще доводы против твоей гипотезы. Так и знай! - крикнул ему
вслед Юра.

* * *

- Ну, научные работнички - столяры и плотнички, давай, давай! -
поторапливал их Юра.

Работать ему еще не разрешали, и он увязался за Кирленковым и Карповым в
аккумуляторную.

Кирленков молча и сосредоточенно паял. Как художник над какой-то
абстрактной мозаикой, склонился он над панелью с перепутанными жилками
проводов и разноцветными цилиндрами сопротивлений, выискивая одному ему
понятные нарушения в схеме.

В другом углу за высоким лабораторным столом застенчиво приютился Володя
Карпов. В руках у него гудело пламя кислородной горелки и молочным светом
лучилось раскаленное стекло кварцевого баллона.

А Юра размашистыми шагами ходил от стены к стене. Нараспев читал стихи
Блока, Уитмена и свои собственные, время от времени приставал, но вообще
вел себя вполне прилично. Во всяком случае, Кирленков еще не предпринимал
попыток от него избавиться.

Все устали. Кирленков - от напряженного высматривания дефектов своей
полупроводниковой мозаики, Володя - от яркого кварцевого света, Юра - от
себя самого.

Кирленков выключил паяльник, Володя завернул вентили подачи газов, а Юра
просто закрыл рот и присел на краешек стола. Кирленков достал из
холодильника две бутылки кефира, потом, взглянув на Юру, потянулся за
третьей.

Взболтав кефир и проткнув пальцем тонкую жесть, Юра опять начал говорить:

- Ну хорошо! Как будто всем все ясно, все обо всем договорились. Но я не
согласен. Учти, Толя, сейчас я говорю с тобой не как физик с физиком, а как
литератор с физиком.

Кирленков, чуть приподняв бровь, взглянул на Юру.

- Да, Толя, именно как литератор! С точки зрения литературы наша повесть
идет по пути наименьшего сопротивления. И это мне не нравится. Ну посуди
сам. Человек из антимира сваливается ни куда-нибудь, а именно в нашу
аккумуляторную, чтобы талантливый физик Кирленков мгновенно все разгадал.
Зверь бежит на ловца! Почему твой профессор оказался именно здесь, а не
где-нибудь в комнате начальника милиции, или в зале для игр детского сада
или еще я не знаю где? Почему он попал туда, где тайну его появления легче
всего сумеют разгадать? Это что, случайность или необходимость? Мы же все
физики, диалектики и детерминисты. Ну?

Кирленков с интересом слушал Юрину речь. Юра начал говорить просто так,
чтобы не молчать, но постепенно сам увлекся своими литературными
возражениями: внимание Кирленкова только подливало масло в огонь.

- Никакой писатель, - Юра восторженно простер руку вверх, - не строил бы
таким образом сюжет повести, а физик не видит ужасающей дыры в состряпанном
им объяснении! Да, с точки зрения нас, писателей, этот человек не имеет
права быть из антимира, поскольку антимиром интересуешься ты. Dixi! - Юра
гордо смотрел на поверженного во прах, как ему казалось, Кирленкова.

Неожиданно в разговор вмешался Володя Карпов:

- Этот человек, если он пришел сквозь дираковский вакуум, должен был
оказаться здесь с гораздо большей степенью вероятности, чем где-нибудь в
любом другом месте.

- Почему? - Вопрос был задан Юрой и Кирленковым одновременно.

- Потому что он и Толина установка добили вакуум с двух сторон. Это вроде
взаимопомощи. Вот... потому... Я, видите ли, уже думал над этим. Правда, не
с тех позиций, какие отстаивает Юра, Просто с точки зрения философских
категорий: необходимость и случайность. Так вот, здесь - необходимость, а
не случайность. Я даже кое-что прикинул на бумажке.

Карпов протянул Кирленкову свой блокнот. Юра слез со стола и склонился над
Кирленковым, но тот досадливым жестом отогнал его на более далекое
расстояние.

Минут десять в аккумуляторной стояла тишина. Потом Кирленков возвратил
Володе блокнот и восхищенно сказал:

- Здорово! Здесь то, чего мне не хватало раньше.

- Я знаю, Толя, - Карпов смущенно вырисовывал в воздухе вензеля, - здесь
именно тот оператор Гамильтона, из-за которого тебя тогда срезал Беловидов.
Но у тебя не было обоснования его применимости, не было граничных условий.
А я их получил экспериментально и совершенно случайно, когда чинил твои
борорениевые диски. Это, в сущности, твои данные... Возьми...

Кирленков отстранил блокнот:

- Нет, Володя, спасибо, но нельзя. Это твое самостоятельное решение, я не
могу.

Под действием противоположно направленных сил блокнот упал на пол. Юра
подхватил его и начал листать. Но Кирленков прикрыл листы ладонью.

- Все равно ничего не поймешь, стихоплет. А если поймешь, то напишешь
статейку в "Технику - молодежи". Постой, постой... Как же ты напишешь? Ага!
Вот так: "Мир и антимир. Они как два неуловимых друг для друга призрака
взаимно пронизываются. Один для другого служит дополнительным источником
поставки частиц. Они спасают друг друга от разжижения. Один физик, идеалист
и церковник, как-то с точностью до одной штуки подсчитал число элементарных
частиц во Вселенной. Его ограниченному богоискательскому мозгу никогда не
понять, как слаба эта теория. Ведь число частиц - это понятие
статистическое. На самом деле наш мир и антимир постоянно обмениваются
частицами высоких энергий".

Кирленков замолчал, собираясь с мыслями, потом продолжал:

- "Что же случилось у нас? Мы (ты так и напишешь "мы") включили генератор
искривления пространства. Борорениевые диски создали гравитационный
потенциал, который как бы, если говорить популярно, понизил энергетический
барьер между противоположными мирами. Это вызвало флуктуацию полей. И
созданный в минус-мире вакуум начал перемещаться именно к этой точке с
наименьшим скачком энергии. Вопреки литературному сюжету, потенциал
перемещался по пути наименьшего сопротивления, стремясь достигнуть уровня с
минимальной энергией. И, пусть простят нас литераторы, мы не виноваты, что
в потенциале сидел наш герой..."

Кирленков был прерван заливистым хохотом. Это смеялся Юра. Он только что
пережил эволюцию от непонимания к догадке, от восхищения - к восторгу. Но
заключительным этапом был юмор, и Юра смеялся. Стараясь что-то сказать, он
только корчился и заикался:

- Ха-ха-а-а-а! Не напишу - флуктуа-а-а-ация! Не на-пи-шу... так...

Пока он смеялся, Володя подошел к Кирленкову и, указывая на блокнот, сказал:

- Толя, возьми. Ведь все-таки это сработала твоя установка. И сей факт не
может умалить даже то, что пришла неожиданная помощь от
минус-энергетического потенциала. Просто нужно усилить мощность на входе, и
диски зарегистрируют всякую временную инверсию без постороннего
вмешательства. Ты оказался прав. А мне это не нужно. Через месяц-два я
заканчиваю свою работу над поглотителями. Поэтому возьми... И знаешь что?
Сделай статью за твоей и моей подписью и отошли ее в "Успехи физики". Тогда
твоя совесть будет спокойна.

Кирленков пожал протянутую Володей руку.

РАССКАЗ ЮРЫ.

Было раннее и свежее утро. Кристально чистое, с мокрой от росы травой,
какое бывает только ранней осенью. Профессор, одетый в легкий костюм, сидел
перед камином и жег бумаги.

Немецкие танки прорвались к узловой станции, и город оказался отрезанным.
Эвакуироваться не удалось, и профессор должен был уйти к партизанам. Но
прежде необходимо было уничтожить все следы того замечательного открытия,
которому были отданы лучшие годы жизни. Ничто не должно достаться врагам:
ни приборы, ни формулы. Вот вспыхнул и скорчился лабораторный журнал, том
уже отпечатанного, но еще не подписанного отчета. Нужно было спешить, немцы
могли нагрянуть сюда с минуты на минуту. У профессора были сведения, что
гестапо уже два года интересуется этой уединенной загородной лабораторией,
поэтому неудивительно, что немцы прежде всего поспешат именно сюда.

"Вот и все!" Профессор швырнул в огонь последнюю бумажку, которая быстро
почернела и свернулась. Оставался лабораторный стол. Все это нужно было
разбить и бросить в огонь. И главное - эта камера... Точно огромная
океанская батисфера, стояла она, прикрученная к массивному железобетонному
фундаменту, уставившись на профессора циклопическим глазом кварцевого
иллюминатора.

"Ее и взорвать-то будет не так просто, - подумал профессор. - Этого,
впрочем, будет вполне достаточно". - Взгляд его остановился на двух ящиках
тротиловых шашек. На ящиках лежала аккуратная бухта детонирующего шнура,
картонная коробочка с капсюль-детонаторами, две коробки спичек, плоскогубцы
для обжима детонаторов и даже саперный нож, чтобы сделать косой срез на
шнуре.

Профессор нагнулся и начал вынимать шашки из первого ящика. Они смотрели на
него, такие ручные и совсем нестрашные. Вот коричневый кружок из бумажной
наклейки. Его нужно проткнуть, под ним отверстие для детонатора. Все
правильно, все так.

Профессор взглянул в окно и остолбенел.

У самой опушки он увидел большую машину. С бортов спрыгивали темные
фигурки, отбегали немного в сторону и выстраивались в колонну. Потом от
колонны отделилась другая группа, человек в десять, и направилась прямо к
лаборатории. Профессор схватил бинокль. Он ясно видел грязно-зеленые шинели
и висящие на груди автоматы. Рядом с солдатами шел офицер в черном френче,
шитом серебром, в фуражке с очень высокой тульей. Профессор видел, как
гнутся под сапогами огромные луговые ромашки, как лакированный носок
брезгливо сшиб ярко-оранжевый мухомор.

"Они будут здесь минут через пять. Я явно не успею". - Профессор быстро, но
не лихорадочно направился к распределительному щиту. Включил рубильник.
Загорелась контрольная лампочка.

"Слава богу, что есть энергия", - подумал он и включил еще два рубильника.
Загудели трансформаторы, напружив свои медные шины, по которым текла
энергия высокого напряжения. Ожили стрелки приборов. Одна из них медленно,
но неуклонно ползла к красной черте. Профессор опять взглянул в окно. Немцы
были уже почти возле самой ограды. Тогда он кинулся к двери. Два раза
повернул ключ. Потом подбежал к столу для химических анализов и, напрягши
все силы, стал пододвигать его к двери. На пол посыпались колбы, бюретки,
промывалки. Зазвенело и затрещало под ногами стекло. Едкой струен вытекала
кислота из аппарата Киппа, но профессор ни на что не обращал внимания, он
двигал стол. В этот момент ленивая стрелка достигла красной черты. Раздался
негромкий хлопок, и на боковой поверхности сферической кабины обозначилась
невидимая ранее дверца. Она раскрывалась все шире и шире, а между тем в
коридоре уже послышался топот. Немцы разбегались по помещению.

Говорят, что в минуту смертельной опасности перед человеком проносится вся
его прошлая жизнь. Профессору же неожиданно открылось будущее. Было ли это
внезапное озарение или просто смутное чувство, которое не передать словами,
но он ясно увидел чадящие трубы Освенцима, горы сплетенных и искаженных тел
на дне осклизлой ямы и волосатые руки с засученными рукавами, которые с
размаху бьют оземь грудных детей.

И еще он увидел себя, пожилого доброго человека, для которого весь мир
сузился в библиотеку любимых книг, в высокую кафедру, с которой он читал
свои лекции. Еще недавно он мог бы сказать, что люди добры и стремятся к
знаниям, а самое большое добро на земле - это помогать людям в их
стремлениях. И ничто не могло разуверить его в этом. Но секунда подвела
итог. Она вобрала в себя ночные далекие зарева, очереди за хлебом,
заклеенные крест-накрест окна. Все, что он читал раньше в газетах,
представилось ему сейчас и придвинулось близко и ощутимо. Те, кто пришли
сюда, чтобы убить его, вчера сжигали книги и устраивали облаву на людей,
которые виноваты лишь в том, что у них иная форма носа. Это они изгнали из
страны Эйнштейна... Теперь они здесь. И человек, для которого до
сегодняшнего дня ничего не существовало, кроме науки, вдруг ощутил детскую
обиду. Он страстно позавидовал молодым бритоголовым парням, которые,
сдвинув на бровь выжженные солнцем пилотки, прошли недавно мимо него. Уже
тогда, когда в воздухе остались лишь тонкая, как пудра, пыль и отзвук песни
"...вставай на смертный бой...", он впервые пожалел о своей старости.
Теперь же он ясно понял, что идет такая борьба, перед которой все отходит
на задний план. Забудь это все и сражайся! Остальное потом. Когда - потом?
Когда ты уничтожишь тех, кто посягнул на твою землю, на твою науку, на все
то, что отличает человечество от муравьиной кучи.

Никогда профессор не думал о том, что вырванная им у природы тайна могла бы
стать могучим орудием войны. Но сегодня он горячо пожалел, что ежедневно
отрывал от своей работы шесть часов на сон. Если помножить эти часы на дни
и годы, то уже давно он смог бы закончить ее. И тогда в руках его страны
оказалась бы сила, способная мгновенно швырнуть любые орды фашистов в
бездну небытия.

И еще увидел профессор синее высокое небо. Ласковое небо, которое заслоняет
от людей звезды и далекие галактики. И это хорошо, что оно заслоняет их.
Нельзя вечно думать о том, что лежит за гранью постигаемого. Людям нужно и
просто так, бездумно, смотреть на медленно плывущие облака, лежа в густой и
высокой траве, где стрекочут кузнечики. Людям нужны красота, смех и
беззаботность. Отдых тоже нужен людям. Глубокий отдых после тяжелой работы.
Такой отдых придет, когда они окончательно очистят мир от скверны, отстоят
свое право на смех и на синее небо. Вот сейчас он уйдет из жизни. Кажется,
какое дело ему до того, что будет через момент? Но уйти с сознанием, что
вот эта грязно-зеленая саранча надолго обосновалась на земле, значит, уйти,
сдерживая готовое разорваться от боли сердце. Самое важное для него сейчас
- это поверить в великую власть справедливости, которая неизбежно
восторжествует.

Не раз мрачные изуверы заставляли человечество блуждать впотьмах, не раз
слабые духом шептали, что это навечно, но всегда приходило завтра. И
профессор на какую-то долю секунды увидел алый солнечный луч.

И в тот момент, когда первый приклад обрушился на дверь, ведущую в
лабораторию, за профессором захлопнулась другая дверь, ведущая в антимир.
Дверь дираковской кабины.

Когда немцы ворвались в лабораторию, она была пуста. Только гудели
трансформаторы и вспыхивали электронные лампы. Да в огромной круглой камере
светился иллюминатор. Офицер велел тщательно обыскать всю комнату. Один из
немцев, заглянув в светящийся иллюминатор, увидел запрокинутое лицо с
впалыми щеками. В лаборатории начался переполох. Приклады застучали по
гудящему металлу огромной сухопутной батисферы, по неподдающемуся
прозрачному материалу иллюминатора.

Офицер в эсэсовском мундире вырвал у одного из солдат автомат и дал очередь
по иллюминатору. Брызнули отколотые чешуйки стекла, по комнате затарахтели
пули.

Тогда эсэсовец стал бить прицельно в одно и то же место, с каждой пулей
выбивая осколки слоистого стекла. Когда опустел магазин, он знаком
потребовал другой автомат и продолжал стрелять. Наконец стекло не выдержало
и лопнуло. Почти абсолютный вакуум всосал в себя весь воздух. Окна в
лаборатории лопнули. Раздался взрыв. Но это не был взрыв тротила или
пороха, это был взрыв изменившейся кривизны пространства - взрыв гравитации.

Все, что находилось в лаборатории, было искалечено и искажено. Застыв в
неестественных позах, повсюду валялись трупы в немецких мундирах. Батисфера
же была пуста. Лишь внутри нее вспыхивали и угасали зеленые звезды
аннигиляции. Немцы опоздали. Профессор уже был там, где его не могла
коснуться ничья рука нашего мира.

СТРАНИЧКА ИЗ ДНЕВНИКА ЮРЫ

17. 3. 19.. года. Суббота. Сегодня прилетит вертолет. Вчера, по требованию
товарищей, написал рассказ. Они говорили, что, хотя им уже все ясно,
необходимо восполнить некоторые детали. А это может сделать только
искусство. Поскольку по аналогии с повестью Чапека последнее слово должно
было принадлежать писателю, они сказали, чтобы это сделал я. Не знаю,
удалось ли мне, но я очень старался. Я даже пытался перевоплотиться в
своего героя, как это делают все великие писатели. Мне, правда, больше
хотелось написать об этом поэму, но товарищи большинством голосов
проголосовали за прозу. За поэму был только Толя Кирленков.

После того как я прочел свой рассказ, опять были споры, Но уже не
принципиальные, а только в деталях. Если раньше наши споры можно было
сравнить с тропическими ливнями, то теперь это был лишь грибной дождик. Все
теперь сводилось к одному: как профессор - после моего рассказа уже не
говорили Незнакомец, а только профессор - сумел вернуться назад, если немцы
разбили иллюминатор и испортили вакуум? А может, они и не разбили
иллюминатор и то, что кто-то принял за брызги стекла под ударами пуль, на
самом деле что-то другое? Здесь пока можно только гадать. Неясно еще и
другое: почему появление профессора в запертой аккумуляторной
сопровождалось такими световыми эффектами. Но здесь, как сказал Кирленков,
нам вообще не разобраться до тех пор, пока мы не научимся сами создавать
дираковский вакуум. В том, что мы научимся его создавать, никто не
сомневается, так как профессор сегодня впервые открыл глаза. Он даже
произнес одну фразу: "Мы победим" - и вновь потерял сознание. Это случилось
час назад, уже после того, как я написал свой рассказ, чем я очень горд и
все остальные - тоже.

Так что последнее слово все-таки принадлежит не писателю, а жизни. Тем
более, что она еще впереди. Нам очень много предстоит узнать и понять. Как
хорошо жить!

Но пора кончать, Я уже слышу, как в небе стрекочет наша стрекоза. Побегу
встречать. От мамы и Галочки очень давно не было писем. Целых две недели.



   Михаил Емцев, Еремей Парнов.
   Фигуры на плоскости.



И все же к концу дня они, не сговариваясь, пересекли невидимую границу
района своих исследований и зашагали к Каньону. Михаил шел за Яном, антенна
за его плечами покачивалась. Они спустились вниз, прошли несколько
поворотов. Внезапно Ян остановился и воскликнул:

- Смотри!

- Каток, - сказал Михаил.

То, что возникло перед ними, напоминало искусственное сооружение. Гладкая,
глянцевитая, словно покрытая тонким слоем лака, молочно-белая лента как бы
вытекала из песка и уносилась прочь, пропадая в извивах Каньона.

Бесконечные пески Анизателлы - и вдруг эта полированная поверхность...

Ян сделал шаг вперед.

- Осторожно, - сказал Михаил.

- Это оно блестело, - не то спрашивая, не то утверждая, сказал Ян.

Он ступил на "каток", но не смог сделать и шагу - так было скользко. То же
самое произошло с Михаилом. Их ботинки из губчатого металлоэластика, в
которых можно было спокойно взобраться на крутую ледяную горку, скользили,
как беговые коньки. Ян упал на руки, но они разъехались, и он звонко
стукнулся шлемом о гладкую поверхность. Михаил видел сквозь силикотитановое
стекло гермошле