ие 137/80

   У меня нет близких, которых бы  я  хотел  увидеть  здесь?  У  меня  нет
близких?! А Дениз? Отчего так кружится голова? Пространство свертывается в
трубу и вытягивается в конус. Как гулко и звонко здесь эхо! Скорее в  этот
тоннель из световых колец. Скорее назад. И я увижу Дениз.
   Сверкает ночь. Горят, переливаются, мигают газосветные  трубки  реклам.
Многоэтажные отели залиты светом. Они  кажутся  прозрачными,  как  желтые,
чуть затуманенные  кристаллы.  Безлюдно  шоссе.  Пустынен  и  темен  пляж.
Сказочный лес из поникших конусов. Это спущены разноцветные тенты.  Где-то
играет музыка. И в такт ей бухает гулкий прибой. Слева  от  нас  казино  и
ночные бары. Ветер приносит запах духов и гниющих фруктов. Справа - черный
провал океана и пляж, который кажется затонувшим. Еле видны огоньки  судов
на внешнем рейде.  Моргает  белый  циклопий  глаз  маяка.  А  мы  идем  по
затененной листвою дороге. Мимо разноцветных огней  и  освещенных  витрин,
вдоль призрачного пляжа.
   Но вот дорога раздваивается. Освещенный рукав сворачивает к океану. Это
путь на пирс. И, влекомые властной традицией, мы  идем  в  черноту,  чтобы
целоваться под фонарем, угасающим в мутно-зеленом островке  светлой  воды.
Мы одни на дороге, но там мы не будем  наедине.  И  все  же  идем,  словно
притянутые магнитом.
   На пирсе старик рыболов. Он ведет над бездной длиннющее удилище. Стайка
узких темных рыб приплыла на огонь. Они качаются в молочно-зеленом прибое,
потом исчезают в черной, как нефть, воде и вновь  возвращаются,  пересекая
рожденную раскачивающимся фонарем границу. А старик суетится.  Мечется  по
пирсу, перевешивается через перила. Он без устали водит удилищем, но  рыба
клюет так редко. Он ловит на живых креветок. Я бы сам  поймался  на  такую
наживку, а глупая рыба не хочет. Вся стая качается на волнах, ослепленная,
завороженная. Исчезает под пирсом и опять появляется. У старика на  животе
противогазная сумка. В ней еще трепыхаются пять рыбок. Он показал нам  их,
и глубокие морщины на  его  лице  разгладились  от  детского  счастья.  Он
доволен, полночный рыбак.
   Океан разбивается о сваи в мелкие брызги. Соль и свежесть тают на наших
губах. Скамейки и  шезлонги  залиты  водой.  Головы  неподвижно  застывших
парочек тоже сверкают влажным блеском.
   Мы уходим назад, в темноту. И я вижу  в  конце  аллеи  яркую  малиновую
точку. Мы почти бежим, чтобы,  задыхаясь  от  смеха,  увидеть  еще  одного
ночного сумасшедшего  -  продавца  жареных  орехов,  раздувающего  угли  в
дырявой железной жаровне.
   Потом, держа в руках горячие, благоухающие дымом пакеты, опять спешим в
темноту, чтобы броситься на еще  не  остывший  песок.  Я  вырываю  ямку  и
осторожно опускаю туда горящую зажигалку. Вот наш крохотный островок среди
ночи, в которой утопает мир. Красноватые отблески ложатся на лицо Дениз. А
тени под глазами становятся еще чернее и глубже. Три черных провала: глаза
и рот. Мы плывем через вечность -  два  маленьких  теплых  комочка,  вдруг
поверивших в сказку. Нам кажется, что мы приблизились к великому  таинству
и тоже будем вечны и наша любовь останется вечной.
   Я сказал ей потом: "Три года". -  "Целых  три  года!"  -  сказала  она.
"Всего три года", - поправил я. Подумать только, через одиннадцать месяцев
истекает срок моего контракта...  Не  истекает  -  истекал.  Теперь  время
остановилось, и контракт пролонгирован до Страшного суда.
   Я нигде не писал о Дениз. Ни в одной из анкет. Для военного ведомства у
меня нет невесты. Иначе бы с нее сняли молекулярную  карту.  Теперь,  даже
если захочу, мы никогда не увидимся  с  ней.  Юридически  она  посторонний
человек. А посторонним лицам нечего делать на секретной базе. Ее  даже  не
пустят в зону, если она каким-то чудом узнает обо мне и захочет  приехать.
Но она не узнает. Писать отсюда  можно  только  близким  родственникам,  а
Дениз - постороннее лицо. Ее адреса нет в  спецреестре  на  пункте  связи.
Если я  напишу  ей  письмо,  его  все  равно  задержат.  Вот  какой  ценой
приходится расплачиваться за отказ от молекулярной карты. Даже о том,  что
меня не стало, она узнает только год спустя. Но все правильно.  Иначе  уже
завтра утром я бы  увидел  у  своей  кровати  молекулярную  копию.  Куклу,
которая может ласкать и лить слезы. У нее тугая теплая кожа, тот же  голос
и смех, та же привычка натягивать чулок, выбросив вперед ногу. А  ты  ведь
так одинок здесь, так истосковался.  И  ты  не  заметишь  подмены.  Ты  не
успеешь за две недели короткого счастья заметить обман. И кукла  простится
с тобой, и ты поцелуешь ее холодную, мокрую щеку. Прощай, прощай!  Прощай,
уникальный дорогостоящий автомат, ты никогда не разгласишь  стратегических
секретов!
   К  нам  на  далекий  полигон,  где  беззвучно  и  невидимо   взрываются
нейтронные бомбы и гамма-люстры, иногда приезжают женщины. Раз  в  год  на
две недели. Мне кажется, что все они куклы. Иначе почему же потом  мужчины
так горько и тупо пьют в одиночку? Напиваются вдрызг, разливая, как  воду,
"красную лошадь"?  Отводят  глаза,  презирая  самих  себя,  люто  и  остро
тоскуют?
   А быть может, все это не так и к ним приезжают  настоящие  женщины,  из
плоти и крови? Молекулярные  копии  производят  лишь  в  самых  экстренных
случаях. Интересно, то, что случилось со мной, - это экстренный случай?
   И все же, наверное, это нужно  испытать  самому,  прежде  чем  пытаться
понять тех, других. Я не верю, что можно  повторить  и  Дениз.  Нельзя  же
вернуть ушедшие мгновения, и ту ночь на пляже тоже нельзя вернуть. Как  бы
ни была совершенна новая форма, она всегда нова. Нова во  времени.  У  нее
нет прошлого, а только чужая память. Память Дениз о той ночи, но не Дениз,
прошедшая через ночь.
   Я слышал историю одного летчика. Он служил в наших войсках, действующих
в джунглях. Маленькая локальная война. Но на таких войнах тоже убивают. Их
базу атаковали ночью.
   Нападающие появились точно гномы из-под земли. Они пустили на проволоку
каток для укладки асфальта. В жутких  искрах,  с  шипением  и  треском  он
врезался в электрическое заграждение и смял бетонный столб. Потом застыл -
дымящийся, весь в черных пропалинах от крошечных молний. Они  бросились  в
эту узкую брешь с винтовками на груди и фанерными листами над головой.  По
фанерным мосткам, по узким, изолированным  одеялами  лазам  хлынула  живая
бурная  река.  Завыли  сирены.  С  вышек  ударили  снопы  света.  В  лучах
прожекторов плясали струи дождя и дымились  туманные  клочья  (был  период
муссонов). Нападающие пустили  ручные  реактивные  снаряды,  и  прожекторы
потухли в нестерпимых магниевых  вспышках.  Наши  ввели  в  бой  огнеметы.
Раскаленные клубы напалма,  оттененные  угольными  струями,  зажгли  землю
перед первой линией окопов. Маленькие худые  люди  с  автоматами  Доуса  и
кривыми мечами падали в светящееся облако, прижимая руки к глазам.  И  все
же их было слишком много. Они все  лезли  и  лезли  сквозь  проволоку.  По
ограждению  ударили  пулеметы.  Трассирующие  пули  перечеркивали   темные
фигурки. Но на месте упавшего оказывался новый. В окопы полетели гранаты и
фосфорные бомбы. В разных концах базы раздались взрывы.  Рвались  неведомо
кем подложенные пластиковые заряды. В окнах офицерской  столовой  полетели
все стекла. Загорелся гараж. Из шести вертолетов уцелел всего один.
   Наши зарядили автоматы  специальными  дисками.  Пуля  с  белым  пояском
превращала человека в пыль. С  истерическим  воем  ночь  и  туман  прошили
желтые нити. Казалось, наступление захлебнулось. Еще секунда такого  огня,
и противник не выдержит. Но откуда-то из римбы [римба - лес в  тропической
Азии] по базе ударили реактивные минометы. Наступающие усилили  напор.  От
взрыва бензиновой бомбы загорелся штаб. Телефонная связь прервалась. Очаги
обороны оказались отрезанными друг от друга. Партизаны сумели  закрепиться
в районе теннисных  кортов  и  обрушили  на  наши  позиции  огонь  тяжелых
пулеметов. Наши не могли даже высунуться из окопов. Кое-где бой кипел  уже
в ходах сообщения. Нападавшие мастерски орудовали своими короткими  мечами
и лучше ориентировались в темноте. Тогда полковник  бросил  в  бой  особый
отряд разведчиков. В маскировочных балахонах,  с  респираторами  на  лице,
они, как дьяволы, скользнули в темноту. Почти неслышно лопнули  гранаты  с
усыпляющим газом. Разведчики работали бесшумно и в одиночку. Они прекрасно
знали свое дело. Через несколько минут  ходы  сообщения  были  очищены,  а
вскоре замолчали и пулеметы на теннисном корте. Опять судьба  боя  повисла
на волоске. Чаши весов заколебались и пришли в подвижное равновесие.
   И опять база  вздрогнула  под  серией  взрывов.  Легкие  танки,  прямой
наводкой  обстреливающие   заграждения,   вышли   из   строя.   Загорелась
библиотека. И вдруг стало светло как днем. С воем устремился в  небо  сноп
огня. Что-то несколько раз хлопнуло, и над землей повисли  клубы  света  и
копоти. Удушающе и сладко запахло горящим бензином. Склад горюче-смазочных
материалов  перестал  существовать.  Взрывная   волна   снесла   ангар   с
инженерными машинами. Из выбитых окон штаба, кружась и планируя,  вылетали
бумажки. Полковник отдал приказ применить молекулярный  дезинтегратор.  Но
тут же выяснилось, что похищены ультразвуковые борройны. Это  было  начало
конца.
   Все дымилось: земля, небо, струящаяся с неба вода. В раскаленном тумане
метались  темные  призраки   людей.   Разведчиков   перебили   поодиночке.
Бронеавтомобили прикрыли бреши в проволоке. Но вновь заработали  спаренные
пулеметы на корте. Стало ясно, что основные силы партизан, прорвавшихся на
территорию  базы,  сосредоточились  в  северо-западном  углу,   в   районе
стрельбища. От окопов первой линии их отделял  только  широкий  бассейн  с
двумя вышками для прыжков. На этих-то вышках они  и  устанавливали  сейчас
пулеметы. Загипнотизированные светом, темные фигурки людей застыли, как  в
остановленном кадре. С ними  было  покончено  в  несколько  секунд.  Потом
ударили наши огнеметы. Напалм пошел по воде. Но засевшие на другом  берегу
бассейна партизаны успели вовремя  отступить.  И  все  же  это  им  дорого
обошлось. Автоматы били почти в упор по отлично видимым целям.
   Закрепляя мгновенный успех, полковник атаковал противника газом. Однако
партизаны,  неведомыми  путями  просочившиеся  в  тыл,  сумели   подорвать
высоковольтную подстанцию, и плазмовые шары лопнули  в  воздухе,  полыхнув
невероятным фиолетовым светом.
   Ракетчики в джунглях тут же усилили огонь. Гранатами  и  зажигательными
бомбами были выведены из строя  бронеавтомобили,  защищавшие  заграждение.
Большая группа партизан прорвалась на территорию и, неся огромные  потери,
обошла передовую линию обороны. Стрельба теперь доносилась со всех  концов
базы. Связи между отдельными районами больше не  существовало.  Рукопашные
схватки  в  окопах   завязывались   все   чаще.   База   еще   ожесточенно
сопротивлялась, но судьба ее была решена.  В  ничем  не  защищенные  бреши
вливались все новые и новые отряды нападающих.
   В небо поднялся единственный из уцелевших вертолет.  С  высоты  двухсот
футов он расстреливал атакующие группы, перелетая с одного  конца  базы  в
другой.
   С вышек, которые к тому времени уже были  заняты  партизанами,  открыли
огонь. Пришлось подняться. В исходе боя не могло быть  сомнений.  Внезапно
пилот заметил мечущуюся среди дыма и пламени женскую фигурку. На базе была
только одна женщина - жена полковника, приехавшая к нему на две недели.
   Вертолет пошел на снижение.  Над  самой  землей,  не  переставая  вести
огонь, стрелок раскрыл дверцу и выбросил лесенку. Женщина вцепилась в  нее
и замерла. Пилот начал поднимать  машину.  Тогда  женщина  зашевелилась  и
быстро-быстро  стала  карабкаться  по  раскачивающейся  лесенке.   Стрелок
высунулся,  подхватил  ее  и  втащил  в  кабину.  И,  медленно  и   тяжело
накренившись, полетел вниз, прошитый автоматной очередью. Пилот  захлопнул
дверцу и взмыл вверх.
   Сделав над пылающей базой круг, вертолет полетел к океану, где у самого
берега стоял атомный авианосец с эскортом судов охранения.
   С базой к этому моменту все было кончено. Партизаны добивали  последних
ее защитников. Часто оборачиваясь назад, пилот и женщина еще долго  видели
пылающее во мраке малиновое кольцо.
   Но вертолет не  дотянул  до  океана.  Из-за  нехватки  горючего  летчик
совершил   вынужденную   посадку   в    заболоченной    римбе.    Огромный
двадцатипятилетний  детина  и  маленькая  женщина,   на   глазах   которой
обезглавили ее мужа, оказались заброшенными в душной и  смрадной  мангрове
среди  причудливых   сплетений   воздушных   корней.   Женщина   поминутно
вскрикивала -  ей  повсюду  мерещились  змеи.  Холодные  скользкие  грибы,
источенные слизняками, то и дело касались ее,  и  она  опять  вскрикивала,
гадливо поеживаясь. А через несколько часов место, которого коснулся гриб,
опухало, и она принималась плакать, горько жалуясь на судьбу. Словом,  она
вела  себя,  как  всякая  цивилизованная  женщина,  очутившаяся  вдруг   в
джунглях. Но  пилота  не  оставляло  подозрение.  Он-то  знал,  кто  может
приехать на стратегическую базу на две недели. И он следил за ней денно  и
нощно, точно старался уличить ее в каком-то страшном поступке.
   Его подозрительность росла с каждым днем. Кое-какие основания для этого
были. Женщина стала вести себя  с  ним  так,  словно  это  не  она  совсем
недавно, спрятавшись среди бочек, видела, как пронесли на бамбуковой палке
голову ее мужа. Впрочем, и на него временами  накатывала  волна  какого-то
помутнения. Он и сам забывал тогда, что  у  нее  был  муж  -  его  хороший
приятель, и ему начинало казаться, будто она всю жизнь провела с ним  и  к
нему приехала на эти две недели.
   Но потом на него находило. Изводил ее дикими расспросами, порой жестоко
бил, чтобы  через  минуту  молить  о  прощении,  осторожно  снимая  губами
слезинки с ресниц. Горькие, соленые слезинки. Как-то он разбил ей  губы  в
кровь и с напряженным любопытством следил за тем, как тонкая алая  струйка
сбегает по подбородку и расплывается на сэйлоновой блузе ржавым пятном.
   На другой день он нежно целовал  коричневую  корочку  на  ее  распухшей
губе, но через час спрашивал, всегда ли  так  быстро  свертывается  у  нее
кровь.
   Они пробирались  сквозь  джунгли  по  компасу,  сгибаясь  под  тяжестью
рюкзаков. Покидая вертолет, они забрали с собой всю провизию. Но с  каждым
днем рюкзаки становились легче, а конца мучительному пути все не было. Она
кротко и безропотно сносила самые страшные оскорбления. И это  еще  больше
настораживало и раздражало его.
   Припадки буйства овладевали им все чаще. То мольбами, то побоями он  во
что бы то ни стало хотел вырвать у нее признание. "Кто же  ты?"  -  кричал
он. И столько было тоски в этом нечеловеческом вое, что где-то в  джунглях
отзывались на него звери и долго-долго не могли потом успокоиться.
   А она, казалось, не понимала, чего он от нее хочет. Легко переходила от
слез к смеху, преданно следила за ним большими фиалковыми глазами.
   И как-то ночью, когда вокруг, точно глаза хищников, светились  грибы  и
звери неведомыми тропами шли на водопой, он  совсем  обезумел.  "Я  должен
знать, кто ты, - хрипло сказал он. - Я больше не могу так. Скажи мне,  кто
ты... Признайся! Прошу тебя..."
   Он разбудил ее. Но она по-прежнему не понимала, чего он от  нее  хочет,
или делала вид, что не понимает. Тогда он задушил ее, с  ужасом  сознавая,
что делает нечто страшное и непоправимое, но не  мог  остановиться.  Когда
она затихла в его руках, он закричал,  рванулся,  запутался  в  парашютном
шелке. Наконец  как-то  выбрался  и  побежал,  продираясь  сквозь  влажные
колючки. Он бежал и все пытался рассмотреть свои руки. Но было темно, и он
ничего не видел, а все бежал, бежал.  Так  он  и  не  понял,  что  все  же
произошло, не разрешил ничего, не избавился. Бежал и все звал ее,  пытаясь
разглядеть свои руки. Но только летучие собаки  бесшумно  проносились  над
ним.
   Из леса он вышел заросшим и грязным,  с  дикими,  блуждающими  глазами,
обведенными землистыми кругами, ясно видимыми на нездорово  зеленой  коже.
Говорят, он напоминал сумасшедшего лемура, если только лемуры могут  сойти
с ума.
   Его поместили в психиатрическую больницу. С помощью хемотерапии кое-как
вправили мозги. Но, по-моему,  он  так  и  остался  свихнувшимся.  Недаром
некоторые принимают его рассказ за маниакальный бред. Ведь он один  уцелел
из всего гарнизона и долго шатался в римбе. Но кто может  знать...  Он  же
один уцелел из всего гарнизона.
   Я почему-то поверил в эту историю. И сразу же  представил  себе  нас  с
Дениз. Мне сделалось страшно. Будто все это произошло  со  мной  и  это  я
бреду сквозь мокрый туманный лес, а  Дениз  навсегда  осталась  там...  во
мраке. Белые люминесцентные пятна грибов перед глазами  и  касание  мокрой
паутины к лицу, а руки нельзя разглядеть. Что-то  невидимое  то  закрывает
гриб, то открывает. Это и есть рука. Больше ничего не видно.
   Тогда-то я и поклялся себе, что ни за что  не  разрешу  снять  с  Дениз
молекулярную карту. Ни за что! И  хорошо,  что  так  оно  и  случилось.  Я
запомню ее такой, как тогда на пляже. Она стояла на коленях перед ямкой, в
которой горел огонек, будто молилась неведомому богу. Длинная черная  тень
ее тянулась по тронутому багровыми отблесками песку к кромешному океану.
   Вот такой я и запомню ее... Большего и не нужно. Все равно уже ничем  и
ничему не поможешь. Почему это должно было произойти именно со мной? Я так
был уверен, что меня минуют все  беды  и  несчастья.  Как  оно  случилось,
когда, где? Знать или не знать - не  все  ли  равно,  если  ничего  нельзя
изменить? Сколько мне осталось? Нельзя же так  лежать  и  думать,  думать.
Слишком мучительно. Надо бы как-то иначе... Но почему я  так  уверен,  что
обязательно умру, почему я это так твердо знаю? Бывают же случаи...  Вдруг
у меня легкая форма?.. Но не надо, не надо!  Ничто  так  больно  не  точит
сердце, как надежда.



   3 августа. Ординаторская

   - Как вы  его  сегодня  находите?  -  Главврач  выглядел  помолодевшим.
Пепельно-серые волосы его были коротко и аккуратно подстрижены.  Тщательно
выбритые щеки даже слегка порозовели.
   - До вас ему, во всяком случае,  еще  далеко,  -  усмехнулся  Таволски,
помогая шефу надеть халат.
   - Да что вы, коллега! Есть какие-нибудь сдвиги к лучшему?
   - Радиоактивность сывороточного натрия оказалась ниже,  чем  это  можно
было предполагать.
   - Не очень-то надейтесь на это. - Главврач махнул рукой и, как  всегда,
брюзгливо выпятил губу. - Не обольщайтесь. Это еще ничего  не  доказывает.
Ровно ничего... Как сегодня кровь?
   Таволски протянул ему сиреневый бланк.
   - Так-с... Лимфоциты, нейтрофилы... - Голос его постепенно затихал, и к
концу он уже едва слышно бубнил под нос и раскачивался, как на молитве.  -
Моноциты, тромбоциты, красные кровяные тельца... - Вдруг внезапно  вскинул
голову и резко сказал: - Отклонения от нормы не очень  существенны.  Белых
телец свыше двадцати пяти тысяч! Но и это  ничего  не  доказывает.  Своего
рода релаксация. К сожалению,  картина  скоро  изменится...  Вы  замеряете
время свертывания крови?
   Таволски кивнул.
   - Хорошо. Продолжайте. А как спинной мозг?
   -  Пункцию,  как  вы  знаете,  сделали  позавчера...  Картина  довольно
неопределенная. Вероятно, и здесь требуется известное время...
   - Да, да, конечно. Как только количество  белых  телец  станет  падать,
начинайте обменное переливание.  Введите  в  кровь  двадцать  миллиграммов
тиаминхлорида и пятьсот тысяч единиц кипарина. И нужно  принять  все  меры
против возможной инфекции.
   - Как вы смотрите на пересадку костного мозга?
   - Пока повремените. Нужно выявить очаги поражения... Мы ведь все еще не
знаем   даже   приблизительного   количества   рентгенных    эквивалентов.
По-видимому, желуд