оисходит. Или вы просто не умеете рассказывать, Тэдди?
   - Нет. То есть не  знаю,  конечно.  Но,  право,  ничего  существенного.
Спросите Майка или вот Ли. Они подтвердят.
   - Ладно. Я вам верю. Вы же всегда  были  Демосфеном,  который  случайно
слишком перехватил камней. Это хорошо, когда ничего не происходит.
   - Чего?
   - Нет, ничего. Все в порядке. Просто я немного устал.  Наверное,  нужно
чуть отдохнуть. Я ведь отвык разговаривать.
   Они сразу же стали  собираться.  Долго  и  неуклюже  вертелись,  словно
разыскивали что-то. Потом топтались у дверей, лепеча какие-то жалкие слова
и глупо улыбаясь.
   Бартон  не  удерживал  их.  Он  думал,  что  губы   иногда   становятся
резиновыми. Расплываются во все лицо в  неподвижной  улыбке  и  беспомощно
дрожат. В такие минуты люди быстро-быстро что-то неосознанно лгут, страдая
и стыдясь этой ненужной лжи.
   Первым не выдержал Майк. Он  вдруг  сморщился,  как  больная  обезьяна,
подавился слезами и выбежал. Бартон видел, как атлетическая спина  Виганда
съежилась и стала вдруг жалкой и красноречивой. Казалось, от  нее  исходил
этот лепет, на который был совершенно не способен сам Тэд.  Но  Бартон  не
пожалел уходящих. Он с удивлением обнаружил, что вообще  не  испытывает  к
ним никаких чувств. Они только что хоронили его заживо, но он не ощущал ни
тоски, ни обиды. А может, это было не с ним, а с кем-то другим, совершенно
незнакомым?
   Бартон осознал вдруг, какую границу проложила между  ним  и  остальными
надвигающаяся гибель. Он оказался  по  другую  сторону  границы.  Они  еще
ничего не знали, а ему было уже ведомо нечто такое, что совершенно  меняет
взгляды и характер  людей.  Потому-то  к  одним  и  тем  же  явлениям  они
относились по-разному. Он смотрел с высоты своего знания, остальные  -  из
темных щелей неведения и инстинктивного ужаса.
   _Надо попросить врача, чтобы ко мне никого не пускали_.
   Нельзя отвлекаться, нельзя рассредоточиваться. Что мне за дело до всего
этого? Пора отходить, отключаться. Думать нужно лишь о  самом  главном,  о
чем никогда не успевал думать в той, далекой теперь  жизни.  Иные  задачи,
иные критерии.  Все,  чем  жил  в  то  суетное  время,  -  долой.  И  лишь
мысли-струйки,  случайно  залетавшие  в   голову   ночью,   должны   стать
содержанием жизни. Когда впереди  была  туманная  множественность  лет,  я
думал о пустяках, за два шага до пустоты хочу  думать  о  вечном.  Смешное
существо человек!
   Ученые говорят, что дети, родившиеся сегодня, бессмертны.  Может  быть,
действительно человечество стоит  на  пороге  бессмертия?  Обидно  умирать
накануне. Но кто-то всегда умирал накануне, пораженный последней  пулей  в
последний день войны.
   Впрочем, мне ли судить о бессмертии? Я, наверное,  все  страшно  путаю,
болезненно преувеличиваю,  усложняю.  Мне  так  мало  осталось  жить!  Так
мало...
   Интересно, во что превратятся  тогда  злобная  едкая  зависть  и  тупая
злоба? Бессмертному больше нужно... И если теперь не останавливает смерть,
то что сможет остановить тогда? Когда говорят  о  бессмертии,  я  думаю  о
совершенно противоположном.
   Люди однажды узнали вкус индустрии смерти. Это коварная память. Она  не
может пройти бесследно. За нее надо платить и платить. Как губка, она  еще
будет и будет впитывать кровь.
   В чем же здесь дело? Может, человек порочен в самой основе?  Если  нет,
то  чем  вызван  такой  страшный  иррациональный  дефект   мышления?   Это
случилось, когда меня еще не  было  на  свете,  но  память,  чужая  память
погибших, почему-то нашла меня. Вот что убило меня первый  раз.  Остальное
пришло только потому, что я уже был мертвым.  Одних  эта  страшная  память
толкала на борьбу, вела к чему-то светлому и далекому, другие  приняли  ее
как эстафету  преступления.  Я  же  понял  одно  -  размышлять  нельзя.  Я
задумался, как жить дальше, и не нашел ответа. Жить дальше  нельзя.  Можно
лишь кричать, полосовать по окнам из автомата, броситься в воду.  Так  мне
казалось  тогда.  Никогда  не  забудется  день,  когда  я  вдруг  со  всей
беспощадной ясностью понял, что произошло с теми, кого  давно  нет,  и  со
всеми нами. Меня настигли, ударили в солнечное сплетение и  убили.  Где  и
когда я мог облучиться?!
   И только сейчас видно, как смыкается воедино далекий  неумолимый  круг.
Чужое преступление надломило меня, и я перестал думать. Перестал думать  и
незаметно  ступил  на  путь,  ведущий  к  другому  преступлению.  Как  все
неумолимо и беспощадно просто. Ведь те, кто сотворил лагеря смерти, тоже с
чего-то начали! Они тоже в какой-то момент перестали думать!  В  этом  все
дело. Перестав думать, мы  превращаемся  в  потенциальных  преступников  и
соучастников злодейств. Потому-то все Тираны  во  все  времена  стремились
отучить людей думать.  Работника  и  воина  не  должна  разъедать  болезнь
интеллектуализма. Нужно трудиться и воевать, а не думать. С  этого  всегда
начинается путь к фашизму. Как легко опутать человека по рукам и ногам!  И
неужели только личное крушение способно просветить его?

   Куда исчез он, жирный дым,
   Безумный чад человечьего жира?
   Осел ли черной лохматой копотью в наших домах
   Или его развеяли ветры?
   Ведь это было так давно,
   А дым не носится долго...
   Особенно тот, тяжелый и жирный,
   Окрашенный страшным огнем.
   И он оседал.
   Он еле влачился сквозь туман между тощих сосен,
   Над застывшей болотистой почвой.
   И клочья его оставались на проволоке
   И застилали пронзительный луч,
   Который из тьмы, сквозь тени ушедших лет,
   Колет и колет в сердце.
   Весь ли дым опустился на землю,
   Растворился в дождях,
   Просочился сквозь горький суглинок и
   Мертвую хвою?
   Весь ли дым?
   Он валил и валил. Днем и ночью.
   За транспортом транспорт,
   За транспортом транспорт
   Обреченно тащился над ржавым болотом
   Параллельно полоскам заката.
   Нет, не весь он осел на дома и на травы,
   Разлохмаченный ветром и временем,
   Он все носится в небе, все носится...
   Проникает в открытые рты
   И потом со слюной попадает в желудок,
   А оттуда и в кровь
   По исконным путям,
   Намеченным в те времена,
   Когда из глины господь сотворил человека.
   Так смыкается круг, связующий землю и небо.
   Только что нам за дело до этого круга?
   Что нам за дело?
   Если дым, этот дым все такой же
   Тяжелый и смрадный.
   Но за давностью лет и невидимый и неощутимый.
   Проникает в кровь?
   Мы отравлены дымом. Отравлены дымом.
   Как же жить нам теперь?



   11 августа. Ординаторская

   - Ну, как успехи, коллега? - Главврач улыбался и довольно потирал руки.
- Как успехи? - снова спросил главврач, открывая окно. Высунувшись наружу,
он шумно вдохнул теплый воздух. Снял полковничий китель, ослабил галстук.
   - Последний анализ сыворотного натрия дал чудовищный  результат.  Доза,
вероятно,  составила  одну-две  тысячи  рентген.   В   крови   наблюдается
катастрофическое падение моноцитов и ретикулоцитов.
   - Три-четыре дня, не более. А?
   - Возможно, что и раньше... Как обстоит дело с нашими бумагами?
   - Генерал связался с высшим начальством. Разрешение уже получено.
   - Спасибо, профессор.
   - Помилуйте, коллега, за что?



   11 августа 19** года. Утро.
   Температура 39,0. Пульс 102. Кровяное давление 160/110

   Дениз! Ты все же приехала... Как ты услышала меня, Дениз?  Я  приснился
тебе ночью? Или  ты  вдруг  увидела  меня  в  толпе,  бросилась  догонять,
расталкивая прохожих и спотыкаясь, но я вдруг пропал, растаял  в  воздухе?
Ты молчишь... Ты сама растаешь сейчас, уйдешь от  меня.  Спасибо,  что  ты
пришла хоть на минуту. У меня жар, и ты просто  привиделась  мне.  Но  все
равно спасибо.
   Помнишь нашу звезду, Дениз? Я не сказал тогда тебе, что  знаю  ее.  Это
было не  в  этой  жизни,  в  другом  времени,  а  может  быть,  и  в  ином
пространстве. Дикие индейцы, живущие в Амазонас, из поколения в  поколение
передают сказку о юноше и звезде. Ты знаешь ее. Только  не  догадываешься,
что это было с нами в далекие времена.
   Как-то ночью взглянул я на  небо  и  увидел  там  голубую  звезду.  Она
светила спокойно и ярко, и грустный  луч  ее  проникал  прямо  в  душу.  Я
влюбился в звезду и, упав на колени, позвал ее. И долго смотрел  потом  на
небо, тоскуя по холодной и светлой звезде. В слезах вернулся в мой  вигвам
и упал на циновку. Всю ночь мне  снилась  прекрасная  звезда.  И  сон  был
томителен и сладок какой-то удивительной  реальностью.  Но  среди  ночи  я
внезапно проснулся. Мне показалось, что кто-то смотрит на меня  пристально
и долго. В черной тени я увидел девушку с ослепительно синими глазами.
   - Кто ты? Уйди! Сгинь, - прошептал я в испуге.
   - Зачем ты гонишь меня? - тихо и кротко  спросила  она.  -  Ведь  я  та
звезда, которую ты хотел спрятать в свою калебасу  [калебаса  -  сосуд  из
тыквы]. Звезды тоже женщины, и они не могут жить без любви и тепла.
   Я так напугался, что долго не мог  говорить  и  только  глядел  на  нее
сквозь слезы.
   - Но тебе ведь тесно  будет  в  моей  калебасе!  -  сказал  я  наконец,
протягивая к ней руки.
   Она покачала головой, и  синие  блики  заскользили  вдоль  тростниковых
стен.
   "Но тебе ведь тесно будет на моем велосипеде! Я и сам уже еле помещаюсь
на нем. Вдвоем мы вообще не уместимся.
   Ты покачала головой и полезла на раму. Сколько  лет  тебе  было  тогда,
Дениз? Двенадцать? Тринадцать?"
   Я открыл калебасу и впустил в нее звездную девушку. У меня было  теперь
свое маленькое небо, с которого светила самая прекрасная звезда.
   С тех пор я лишился  покоя.  Целыми  днями  бродил  я  и  все  думал  о
девушке-звезде, которую позвал с неба. А ночами  она  выходила  из  тесной
калебасы, и до рассвета сверкала ее красота.
   Как-то она позвала меня на охоту в ночной  лес.  Мы  долго  шли  с  ней
звериными тропами.
   Так дошли мы до высокой и стройной пальмы.
   - Влезь на пальму, - сказала она.
   Я послушно полез, преодолевая боязнь и каждую секунду рискуя свалиться.
И, когда я достиг уже первых ребристых листьев, она крикнула снизу:
   - Держись! Только крепко держись!
   Как голубая колибри, взлетела  она  на  вершину  и  ударила  по  стволу
веткой. Пальма стала  вытягиваться  и  вытягиваться  и  коснулась  наконец
самого неба. Она привязала пальму к небу и протянула мне руку. Я осторожно
вступил на небо, но голова моя закружилась.
   Вдруг я услышал музыку. Бодрые звуки веселой пляски, которую  исполняют
после удачной охоты на тапира.
   - Только не вздумай глядеть на пляски! -  сказала  она,  оставляя  меня
одного.
   - Куда ты? - спросил я, но она уже исчезла.
   И я остался стоять перед пустотой, а сзади  гремела  веселая  пляска  и
слышался смех. Не в силах сдержать любопытство, я обернулся.  Это  плясали
скелеты.
   Я задохнулся от ужаса и побежал в пустоту. Но тут  возвратилась  она  и
стала бранить меня за то, что я нарушил  запрет.  Потом  принесла  воды  и
стала смывать с моего тела белые пятна, которые выступили на нем во  время
страшной пляски.
   Где-то под сердцем у меня открылась холодная  пустота.  Я  окинул  небо
широко открытыми невидящими глазами и вдруг побежал к тому месту, где была
привязана пальма. Ударил по стволу веткой и понесся к земле.
   С грустью смотрела она мне вслед:
   - Зачем ты бежишь от меня? Ты все равно ничего не сумеешь забыть.
   Все случилось так, как сказала звезда. На  земле  я  заболел  страшной,
неизлечимой болезнью.
   И вот я умираю, Дениз. Но я ничего не могу забыть.
   Поезжай в Амазонас, Дениз. Там,  в  самом  сердце  сельвы,  течет  река
Шингу. Разыщи маленькое гордое племя шеренте, и ты узнаешь конец сказки  о
нас с тобой. Я так и не досказал тебе эту сказку в  тот  последний  вечер.
Помнишь? Моя бабка была шеренте, Дениз.
   "Вот откуда индейцы узнали о том, что там, наверху, их  вовсе  не  ждет
блаженство, хотя и светят им оттуда звезды,  ласково  маня  в  небеса",  -
заканчивала сказку моя бабка-шеренте...
   Что ты так смотришь на меня, Дениз?  У  тебя  совсем  пусто  в  глазах.
Пусто, как на небе. Почему ты не плачешь? У  тебя  нет  слез?  Или,  может
быть, тебя просто не научили плакать? Вон оно в чем дело... Кому я  обязан
счастьем? Таволски? Генералу? Начальнику военного ведомства? А может быть,
тебе, Дениз? Ты  все  же  зарегистрировалась  и  позволила  снять  с  себя
молекулярную карту. Зачем ты это сделала? Зачем?!
   Да? Понимаю... Ты очень соскучилась. Не знала, что я умираю. Не  знала,
что я все равно умираю. Ты не вынесла одиночества, Дениз.
   Нет, не прикасайся ко мне. Я говорю не с  тобой,  а  с  Дениз,  которая
просто не вынесла одиночества и теперь плачет у себя дома. А  ты  даже  не
умеешь плакать. Ты, наверное,  второго  сорта?  Ведь  правда?  Благодетели
решили немножко сэкономить  на  мне...  И  то  верно,  стоит  ли  особенно
стараться из-за каких-нибудь двух дней...
   Значит, ты все же не выдержала, Дениз. Мне очень  жаль  тебя,  бедняга.
Нам сильно не повезло. Мы не заслужили такого невезения.
   Но зачем такое мучение! К чему вся эта низость напоследок! Конечно, они
хотели сделать как лучше. Таволски прекрасный парень, но  нельзя  же  быть
таким идиотом! Кого они думали провести? Меня?  Меня?  Меня?!  Нет,  я  не
желаю  вам,  майор  медслужбы  Таволски,  такого  конца.  Не  желаю.   Так
безнадежно испортить последние минуты.  Имейте  хоть  уважение  к  смерти!
Эрзац-любовь. Эрзац-смерть. Какой  мрачный  и  пошлый  юмор!  Значит,  все
общество, вся цивилизация безнадежно больны,  если  могут  себе  позволить
такое...
   Уберите же ее от меня! Уберите-е-е-е!..



   11 августа 19** года. День. Температура 40,2.
   Пульс учащенный и аритмичный (коматозное состояние)

   Капитан медицинской службы Тони Вайс.  Попрошу  вас  выйти  в  коридор,
мадам. Мне нужно вам сообщить нечто важное.
   Дениз выходит вслед за Тони из палаты.
   Тони Вайс. Постарайтесь забыть все, что  вы  здесь  видели  и  слышали.
Аллан... Он принял вас за... другую.  У  нас  есть  прекрасные  психиатры,
которые помогут вам забыть все это. Вы  еще  молоды,  и  вам  нужно  жить.
Современная  наука  способна  творить  чудеса...  Простите  мне  некоторое
волнение... Дело в том, что я несколько не подготовлен к  беседе  с  вами.
Меня попросил майор Таволски, он... э-э-э... сильно переутомлен и отказ...
попросил, чтобы я на время заменил его...  Видите  ли,  мадам,  ваш  жених
оказал очень важные услуги  стране.  Доктор  Бартон  был...  является!  Он
является национальным героем. Поэтому правительство сделало все возможное,
чтобы... Одним словом, вы сейчас увидите сами.  Попрошу  вас  принять  эту
таблетку.  Совершенно  безобидный  препарат,  предохраняющий   сердце   от
эмоционального шока... А теперь пройдите, пожалуйста, в эту комнату.
   Тони открывает дверь и пропускает Дениз вперед. Она делает два шага - и
сейчас же  останавливается  на  пороге.  Улыбаясь,  с  протянутыми  руками
навстречу ей идет Аллан Бартон. Он молод, весел, подтянут и совершенно  не
изменился с того дня, когда она провожала его на аэродром.


   Дениз. Какая низость! Как это античеловечно!
   Тони Вайс. Куда же вы, мадам, куда? Постойте! А как же  нам  быть...  с
ним?
   Дениз. Возвратите его по соответствующим каналам... И будьте прокляты!
   Тони Вайс. Что?
   Дениз. Будьте вы все прокляты!
   В коридор вбегает сестра Беата.
   Сестра Беата (Тони Вайсу). Скорее, доктор!  Профессор  Таволски  только
что впрыснул себе морфий! Больше, чем обычно, умоляю вас... скорее!



   Михаил Емцев, Еремей Парнов.
   Последняя дверь

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Ярмарка теней". М., "Детская литература", 1968.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 26 October 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Ночью разразился продолжительный ливень. Яркие молнии разрывали  черное
небо ослепительными трещинами, и Егорову  казалось,  что  из  них  вот-вот
брызнет расплавленная сталь. Тяжелые холодные градины, будто твердые клювы
тысяч птиц, стучали в окна. Вода не успевала сбегать по стеклу и застывала
на нем мутными разводами. В лиловых вспышках  Егоров  на  мгновение  видел
клубящийся туман, переплетенный толстыми веревками струй, и смутный  блеск
огромных луж. Их ноздреватая поверхность напоминала свежую лаву.
   - Вот досада! - проворчал он, ложась на жесткую гостиничную кровать.
   Некоторое  время  он  просматривал  толстый   и   зачитанный   до   дыр
приключенческий альманах, брезгливо морщился, встречая  сальные  и  винные
пятна. Дойдя до очередной испачканной страницы, он отшвырнул книгу и вновь
подошел к окну. Молнии все так же высвечивали из  темноты  пузырящуюся  на
стекле воду и блестящую черную реку асфальта.
   Егоров так и не дождался конца ливня, заснул, а когда  проснулся,  было
уже позднее утро, по стенам и потолку  плясали  яркие  солнечные  зайчики,
отражаясь бесконечное число  раз  от  всех  лакированных,  полированных  и
хромированных предметов.
   Егоров потянулся, соскочил с постели и  пружинящим  шагом  прошелся  по
приятно холодившему пластику пола. Он чувствовал себя хорошо и бодро,  ему
было беспричинно весело. Казалось, ночной ливень смыл  с  него  усталость,
горечь неудач и забот.
   Ему захотелось немедленно что-то делать, энергично действовать.  Егоров
подумал, что в таком состоянии он легко мог бы пробить  план  исследований
плато Акуан и даже организовать там работу. Но, к сожалению, ни  пробивать
заявку на исследовательские работы,  ни  организовывать  их  уже  было  не
нужно.  Заявку  отклонили  за  нереальностью  месяц   назад,   а   в   его
организаторские способности никто не верил. И вообще  Егоров  находился  в
недельном отпуске и должен был отдыхать, а не работать. Избыток энергии он
употребил на тщательную чистку зубов,  а  хорошее  настроение  разрядил  в
популярной песенке "Пишу тебе я на Луну...".  При  первых  же  звуках  его
голоса дверь номера распахнулась, и вошла дежурная. Она осведомилась,  кто
здесь звал на помощь  и  почему  для  этой  цели  не  пользуются  звонком.
Покрасневший Егоров объяснил, что на помощь никто не звал и что таковы его
вокальные возможности. Дежурная подозрительно посмотрела на него,  и  было
видно, что она не верит ни единому его слову. Она заглянула под кровать  и
в открытый стенной шкаф. Возможно, она искала труп или  связанное  тело  с
кляпом во рту. Во всяком случае, Егорову так показалось. С большим  трудом
он выпроводил ее из номера.
   На  станции  лучезарное  настроение  Егорова  подверглось  еще   одному
испытанию.
   - Винтолет будет только  после  двенадцати,  автолеты...  -  кассир  на
мгновение запнулся, - все.
   - Что - все? - спросил Егоров с  раздражением,  разглядывая  совершенно
лысую голову этого сравнительно молодого человека.
   Кассир поднял рыженькие бровки. В зеленых глазках мелькнула насмешка.
   - Все, товарищ, - значит, все, - сказал он, склонив голову набок. - Все
билеты проданы, все места распределены, для  вас  ничего  нет.  Подождите,
после двенадцати будет винтолет, он прихватит опаздывающих.
   - Я здесь уже со вчерашнего вечера жду.
   - Вы не один ждете. Другие тоже ждут.
   - Мне каких-то паршивых сорок километров...
   - А мы дальние расстояния не обслуживаем. У нас всем  нужно  не  дальше
ста километров.
   Егоров почувствовал острое желание плюнуть  на  сверкающую  лысину.  Он
проглотил слюну и, сжав зубы, отошел от окошка. Настроение было совершенно
испорчено.
   Егоров уныло окинул  взглядом  пассажиров.  Яркое  солнце,  проникавшее
сквозь стеклянные стены,  приветливо  освещало  озабоченные  лица  мужчин,
загорелых и обветренных, с большими, сильными руками, бровастых и щекастых
женщин в  хустках  -  платках,  закрывавших  лоб  до  самых  глаз,  детей,
возившихся у ног родителей. Негромкий мелодичный говор,  наполнявший  зал,
переливался всеми краскам