Сразу же зимний сад превратился  в  поле  сражения.  Русские  батареи
расположились на диване - это был Малахов курган.  Пехотинцы  трусливого
Мак-Магона  укрылись  за  стопкой  книг.  Кавалерия  Кардигана   отважно
помчалась в атаку, но была сражена смертоносным огнем майора Панкратова.
Сунувшиеся было в дело зуавы позорно бежали, теряя  фески.  Потом  Вождь
Громовая Пушка вмешался в сражение и переменил всю диспозицию.  Папенька
попробовал возразить, и молодые вожди мигнуть не успели,  как  оказались
оттесненными от ящика с солдатиками. Мало того, дядя Платон, дядя Илья и
даже тетя Элен приняли в обороне Севастополя самое  деятельное  участие.
Бабушка Александра смеялась до слез, чего  за  ней  обычно  не  водится.
Потом всех погнала из зимнего сада за стол.
   На следующий день приезжали Саблуковы, Черемисовы и Зелинские.  Сашка
Саблуков скоро сделается кадет,  и  очень  воображает.  Говорит,  что  в
индейцев и в солдатики играет только мелочь пузатая.  А  два  английских
кавалериста все равно куда-то пропали. Его сестра Надин  говорит  только
по-французски, а у Сережи как раз выпал  последний  молочный  зуб,  и  с
прононсом беда. Надин придумала за столом играть во "флирт  цветов",  но
молодые вожди возмутились. Даже бледнолицый  койот  Базиль  Черемисов  и
гуронская жаба  Алексис  Зелинский  на  этот  раз  поддержали  вождей  и
разругались с сестрами. Надин, конечно, кривляка, а вот Ольга  Зелинская
достойна войти в вигвам воина.
   Ответных визитов  не  последовало,  потому  что  испортилась  погода.
Старухи говорят - это потому, что между Рождеством и  Крещеньем  нечисть
бесится.
   Елку из зимнего сада не убирают: бабушка Александра не велит,  хочет,
чтобы елка дождалась дедушку Крон и да.
   Нечисть бесится не только во дворе, но и в доме. Скрипят  половицы  в
пустых комнатах по ночам, во дворе воет на цепи пес Эмир.  И  теперь  на
ночь его с цепи спускают, потому что возле дома Ефим утром видел  чьи-то
следы, а  когда  вожди  бросились  посмотреть  и  определить,  кому  они
принадлежат, следы уже замело.
   Платошка простыл, ему  ставили  банки  и  заставляли  пить  противный
декокт. Небось, бегал босиком  ночью  перепрятывать  порох.  А  Копченый
Лосось утверждает, что в окно спальни ночью кто-то подглядывал.  Ну  да!
Эмир любому бы так на-подглядывал, что мало бы не показалось.
   Дядя Платон, вождь Четыре Глаза,  говорит,  что  нету  ни  бесов,  ни
домовых. Их запретила наука.  Кто  же  тогда  тихонько  плачет  поздними
вечерами будто бы под полом? Или это оловянный лорд Кардиган  оплакивает
погибель своей легкой кавалерии?
   Все ходят рассеянные и вялые. На двор не пускают, да и по доброй воле
не пойдешь. Деревья в парке трещат от мороза. Бабушка Александра  совсем
загорюнилась. Писем с дороги дедушка не шлет.  Должно  быть,  пережидает
непогоду на почтовой станции. Наш кучер Гришка Чирей сказал, что в такие
бураны даже фельдъегеря не повез бы: своя голова дороже.
   Окна Сережиной спальни выходят на зимний сад. Сережа перед сном читал
Шекспира и теперь не  может  заснуть.  Покойников  в  пьесе  про  принца
Гамлета навалом, но книжка эта не страшная  и  не  веселая,  а  какая-то
задумчивая, что ли.
   А череп, который на картинке, зовут Йорик. Воин, конечно,  не  боится
смерти, но неужели все-таки придется умереть? И зачем  Гамлет  устраивал
королю проверку?
   Ведь призрак ему все ясно растолковал.  Надо  было  сразу  подстеречь
этого Клавдия в темном коридоре и заколоть, как бедного  Полония.  Каков
подлец! Это же все равно что дядя Платон накапал бы  дяде  Петру  в  ухо
яду... И отчего сошла с ума Офелия? Летом хорошо  бы  устроить  домашний
театр, как у Саблу-ковых, да и разыграть эту пьесу. Во времена  Шекспира
все роли играли мужчины.
   Сережа поднимается и подходит к окну. До зимнего сада саженей десять.
   Кто-то ходит вокруг елки со свечой, огонек медленно  движется...  Вот
еще огонек, еще... Неужели кому-то  вздумалось  зажечь  свечи  на  елке?
Может быть, дедушка приехал в полночь,  а  детей  решили  не  будить  до
утра?
   Нет, это не елочные свечки. Это пламя. Надо бежать к старшим,  звать,
кричать. Но Сережа стоит, открыв рот, и не может двинуться.  Это  пожар,
такой же, как был осенью, когда сгорела рига.
   Надо кричать. Кто-то уже кричит. Тени мечутся в  пламени.  Со  звоном
рассыпаются стекла от жара. Пламя взметается с новой силой. Сережа,  как
был, в ночной рубашке и босиком выскакивает в коридор. Гулко топая,  его
обгоняет Ефим, потом еще кто-то из людской. Откуда под ногами вода?
   Сережа поскальзывается и с размаху летит на пол.
   Остальным сейчас не до него...Сережа открывает глаза и слышит:
   - Слава те, Господи, очнулся! И то хорошо, что не видал ничего...
   Сережа лежит в своей кровати. Он не плачет. Он уже знает, что бабушка
Александра неведомо зачем пошла среди ночи в зимний  сад,  а  потом  там
заполыхала елка. ("Жили без этих елок век, и еще бы сто лет прожили",  -
сквозь рыдания ругается Ефим.) Бабушка сгорела, словно бумажный ангел. В
зимний сад прибежал первым какой-то мужик, он ее и вытащил, хоть  и  сам
обгорел. Сабуровские не знают, кто  это.  Может,  он  даже  разбойник  и
поджигатель. Сейчас мужик лежит  в  доме  у  отца  Георгия.  Если  чудом
останется живой, исправник с ним разберется.
   Истопник рассказывал, что к дому шли следы от зеленого  флигеля,  где
никто не живет и печку не топят.
   И еще насмерть прибило Антошку, сына кучера... Когда бы Сережа  в  ту
ночь пораньше подошел к окну... Нет, когда  бы  он  встретил  бабушку  в
коридоре и не пустил ее в зимний сад... Или она сама зашла бы  к  Сереже
пожелать доброй ночи...
   Доктор Гаккель  заставляет  всех  в  доме  пить  какие-то  капли  для
успокоения. Иногда доктор останавливается, бормочет что-то по-немецки. А
больше в доме никто не разговаривает, только плачут и молятся. Дяди Петр
и Платон заперлись с папенькой в  кабинете,  они  тоже  молчат  и  много
курят. Дядя Илья никого не хочет видеть, его, оказывается,  едва  успели
вынуть из петли. Маменька и остальные женщины ходят в черном. Это траур.
   Петруша  говорит,  что  успел  увидеть,  как  бабушку   выносили   на
покрывале. Она  была  вся  черная,  скорченная  и  уже  мертвая.  А  тот
неизвестный мужик кричал как зверь и полз по паркету как  зверь,  покуда
не обеспамятел.
   Отпевали бабушку не в Сабуровской церкви, а в домашней, но  провожать
ее пришла вся Сабуровка. Приехали соседи. Отец Георгий пел, что  бабушке
теперь не будет ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная. Не надо  было
Сереже в эту ночь думать о смерти. Должно быть, она слышит, когда о  ней
думают, и приходит на думу, как медведь на овсы. Или как  тигр  на  визг
поросенка.
   Склеп - это домик в парке,  вроде  погреба.  На  крыше  склепа  сидит
скорбящий ангел. Там лежат в гробах все Сабуровы, начиная с прапрадеда и
прапрабабушки. И места еще много.
   Пели вечную память. А разве память может быть  другая?  Разве  Сережа
когда-нибудь забудет бабушку Александру, ее тихий голос и  рассказы  про
войну с Бонапартом? Даже суровая бабця Ядзя говорила про нее: "То свента
кобета".
   Платоша Панкратов было заспорил, кого из внуков она любила больше, но
отец Георгий сказал, что отныне она с небес будет присматривать за всеми
своими любимцами и любви ее хватит на всех, как хватало при жизни.
   Дедушка Кронид приехал почти сразу после похорон. Ему все  рассказали
еще на станции. Он был такой же, как на  дагерротипе,  -  с  бородой,  в
мужицком армяке, с грозными очами. Маменька плакала  у  него  на  груди.
Дедушка глядел на всех, как на  чужих,  и  все  твердил  одно:  "В  огне
началось, в огне и кончилось".
   Дедушка приехал не один, а со слугой. Слуга узкоглазый, как калмык, и
белобрысый, как литвин. Имя его сразу не запомнишь  и  не  выговоришь  -
Эшигедэй.
   Только он какой-то  не  правильный  слуга.  Он  не  выносил  дорожных
сундуков из кибитки, не пособлял  дедушке  скинуть  армяк,  не  кланялся
господам и даже не снимал с головы рыжий малахай. "Будто своих нехристей
не хватает", - говорил дворецкий Ефим, имея в виду не то  дядю  Платона,
не то папеньку, потому что отец Георгий зовет обоих "заблудшими овцами",
которых в церковь  приходится  тащить  силой.  Кажется,  этот  калмыцкий
литвин даже по-русски не знает. Эшигедэй  Сереже  сразу  не  понравился.
Смотрит, будто он не слуга, а татарский баскак в Рязани.
   Только волосы до плеч, как татары не носят. Да еще прижимает к  груди
костяную палку, вокруг которой вьются две блестящие змеи.
   А дедушка не пожелал даже отдохнуть с дороги, как его ни упрашивали -
снова накинул армяк и пошел в склеп, а рукою показал, чтобы больше с ним
никто не ходил. Доктор Гаккель сказал, что можно  опасаться  нервической
горячки. Шутка ли - быть в разлуке без малого тридцать лет и приехать на
погребение!
   Потом дедушка вернулся, и началось непонятное. Он долго молча сидел в
вольтеровском кресле, и никто вокруг не смел заговорить.  Потом  дедушка
воскликнул: "Так я же вновь спасу тебя!" - и, схватив  за  рукав  слугу,
потащил  его  к  двери.  Эшигедэй  упирался  и  визгливо  кричал  что-то
по-своему. Дедушка вырвал из рук слуги палку со змеями и прибавил к тому
затрещину.
   "Да какой бы рассудок это  выдержал",  -  сказал  дядя  Петр.  Доктор
Гаккель велел не перечить старику - тогда, может быть, все обойдется.
   Доктор вышел за ними на парадное крыльцо, но скоро вернулся и сказал,
что Кронид Платонович со  своим  личардой  зашли  в  зеленый  флигель  и
дедушка настрого запретил им мешать.
   Что было дальше, Сережа не знает  -  стало  уже  поздно,  всех  детей
напоили чаем с молоком и кренделями и развели по спальням.
   Вдруг дедушка сделается теперь как деревенский дурачок  Тимоня?  Если
Тимоне пообещать кусочек киевского сухого  варенья,  он  запросто  может
съесть живую мышь - Денис Панкратов видел это наверное. Сережа изо  всех
сил не хотел спать, но все-таки сдался.
   Утром оказалось, что дедушка пропал. Во флигеле сидел один Эшигедэй и
трясся от холода. Посреди  комнаты  стояли  два  шкапа,  отодвинутые  от
стены, а поверх шкапов для чего-то была положена доска. Сережа  сам  это
видел, пока папенька не прогнал его в дом.
   Добиться от слуги ничего  не  смогли.  Дядя  Петр  велел  сабуровским
мужикам и ребятишкам искать Кронида  Платоновича.  Тогда  молодые  вожди
возмутились  и  потребовали  включить  их   в   поисковую   команду-ведь
окрестности они знают лучше всяких  взрослых.  Разрешили,  но  приказали
держаться вместе.
   На станции Кронид Платонович не появлялся. В деревне его  не  видели.
Никакие следы в лес с дороги не сворачивали. Ветра уже  третий  день  не
было, снег не валил, Когда сани вернулись в  Сосенки,  Сережа  не  сразу
пошел в дом, а зашел за угол, чтобы  посмотреть  на  загубленный  зимний
сад. Под ногами трещали осколки стекла. Жар был такой сильный, что  иные
куски сплавились. Проклятая елка торчала, как черный рыбий  остов.  Чему
здесь было так сильно гореть?  Натти  Бумпо,  Кожаный  Чулок,  наверняка
разобрался бы, в чем тут дело. Сережа носит имя Застенчивый  Олень.  Он,
может, и застенчивый,  но  не  Слепой  Крот  и  не  Безмозглый  Тетерев.
Догадался же он, что значат слова дедушки: "В огне началось,  в  огне  и
кончилось". Бабушка рассказывала о том, что случилось на ее первом балу.
Но тогда она только чуть-чуть обожглась, на левой руке остался маленький
рубец.
   Сережа внимательно смотрит под ноги.  Настоящий  следопыт  ничего  не
должен упустить. Тем более что со времени пожара здесь никто не был. Вот
зеркальный шар - совершенно целый. Вот белый  шахматный  король  -  едва
потемнел. Гномик с трубкой, потерявший руку и ногу. А это что  за  куча?
Сережа варежкой смахивает копоть и пепел.  Тускло  блестит  металл.  Под
ногами застывшая оловянная лужа.
   Сундук! Сундук с солдатиками! Он так и стоял под  елкой,  потому  что
Севастопольскую  кампанию  было  удобно  проводить  именно  здесь  -   и
просторно, и старших не беспокоишь. Солдатиков Сереже жалко, но  не  как
пропавшую игрушку, а как человечков. Да он бы сто таких сундуков  отдал,
чтобы бабушка была жива.
   Наверное, страшно умирать в огне. Как Орлеанская  Дева.  Ункаса  тоже
пытали огнем.
   Какой все же сильный был жар! Бабушка  была  вся  черная.  Как  будто
пламя  нарочито  хотело  именно  ее  спалить.  Но  что   же   ей   здесь
понадобилось? И откуда взялся тот мужик, которого  пытаются  выходить  в
доме отца Георгия? А это что такое?
   Варежки совсем черные. Теперь попадет. Хорошо хоть валяные сапоги  на
Сереже простые, деревенские, серые - на них ничего не видно. Что же  это
за трубка?
   Сережа выпрямляется. В руке у него такая же самая  вещь,  что  держал
давеча в руках коварный Эшигедэй. Почему коварный? Да рожа у него такая.
Хотя слово "рожа" старшие не велят произносить.
   Застенчивый Олень проводит рукой. На отполированную до  блеска  кость
нанесены узоры. Металлические змеи смотрят друг на друга,  словно  хотят
броситься  в  схватку.  Теперь  Сережа  понимает,  что  это  такое.  Это
магический жезл Меркурия, кадуцей. Как на картинке в  книге  "Чаромутие"
из прапрадедушки-ной библиотеки.
   Эти старые книги папенька и дяди величают вздором.  Как  мог  кадуцей
попасть сюда, если дедушка унес его во флигель? Или они  приходили  сюда
ночью? Вряд ли, в Сосенках нынче спят очень чутко, а Ефим так и вовсе не
спит. И следы вокруг, если не считать Сережиных, только  от  лап  Эмира.
Надо думать, Эмиру этот Эшигедэй тоже не слишком понравился...
   Надо думать. Надо  думать.  Кожаный  Чулок  зовет  на  помощь  Огюста
Дюпена, того самого, который раскрыл  убийство  в  улице  Морг.  Кожаный
Чулок видит мельчайшие следы. Огюст  Дюпен  складывает  из  этих  следов
картину преступления...
   Нет! Это не может быть тот же самый жезл! Металл, из которого сделаны
змеи, почернел и покрылся тонким слоем льда.  Стало  быть,  кадуцей  был
здесь во время пожара. То  есть  до  того,  как  быть  ему  привезену  в
дедушкиной  кибитке...  Вздор  какой-то...  Не  было  в  доме   никакого
кадуцея... Разве что лежал где-нибудь под секретом  в  кабинете  Кронида
Платоновича? Но малые Панкратовы, кажется, все там изучили... Значит...
   И тут Сережа начинает  понимать  себя  совсем  взрослым.  Все  вокруг
становится другим. Взрослый - это не тот, кому много  лет,  а  тот,  кто
много и верно думает.
   Тогда все вещи, понятия и события  в  мире  начинают  друг  за  друга
цепляться и совпадать, как картинка из немецких кубиков...
   Уже начинает темнеть. Застенчивый Олень (на совете вождей надо  будет
потребовать себе новое имя -  Мудрый  Олень)  запрокидывает  голову.  На
вершине елки в закатном солнце горит золотая звезда, не тронутая огнем.
   Сережа  покидает  пепелище,  прижимая  к  себе  загадочный  жезл.  Не
наколдовать бы чего-нибудь по нечаянности...
   Он сворачивает за угол и слышит скрип шагов. Сережа  останавливается,
снимает шапку и осторожно выглядывает из-за угла.
   Это Эшигедэй. Пришел за своим жезлом. Сережа тихонько крадется  вдоль
стены.
   Калмыцкий литвин его не видит и, кажется, ничего здесь  не  ищет.  Он
подходит к елке и начинает  негромко  завывать,  сложив  руки  чашей.  В
ладонях Эшигедэя возникает огонек. Дедушкин слуга надувает щеки,  словно
какой-нибудь Эол или Борей  на  морской  карте.  Огонек  превращается  в
багровый шар. Колдун беззвучно смеется. Но  настоящий  воин  не  боится,
потому что презирает колдовство...
   Эшигедэй с шумом выдыхает воздух. Багровый шар исчезает.
   Теперь взгляд колдуна устремлен прямо на Сережу.  И  столько  в  этом
взгляде ненависти, что...
   - Сергей Фомич! Сергей Фомич! Вас уже обыскались!
   Сережа  оглядывается.  Это  Ефим.  Никогда  так  еще   не   радовался
Застенчивый Олень строгому старику.
   Сережа снова поворачивается к  погоревшему  зимнему  саду.  Никакого'
Эшигедэя нет. Только невесть откуда взявшийся ветер кружит пепел на  том
месте, где он стоял.
   ...После ужина  (нынче  даже  любимое  бламанже  получилось  каким-то
пригорелым) Сережа идет к себе в комнату. Можно, конечно, рассказать обо
всем другим вождям или хотя бы одному  Зиньке.  Но  Петька  и  Платон  с
Денисом тоже считают старые магические  книги  вздором.  Зинька  кузенам
поддакивает, будто и не брат. Домашний учитель, студент Препо-ловенский,
и  вовсе  говорит  про  Сережу,  что  мальчик  живет   исключительно   в
воображаемом мире, а следует быть реалистом, как велит Фейербах.
   Студент не читал Христиана Розенкрейца. Он не верит, что  из  обычной
золы можно получить золото...
   Хорошо еще, что Эшигедэя не садят за общий стол. Может, он и вовсе не
умывается. В баню не пошел, на вопросы не отвечает. Его тоже надо отдать
исправнику, чтобы тот дознался, куда девался дедушка Крон  ид.  Куда  он
мог пойти?
   Назад в Сибирь? Зачем? И что еще  говорил  дедушка?  "Я  снова  спасу
тебя"?  И  отобрал  магический  жезл  у  Эшигедэя?  И  пошел...  Спасать
бабушку?
   Сережа выбегает в коридор.
   И мама, и тети Сигрида  и  Элен  сидят  в  гостиной,  разговаривая  о
каких-то пустяках.
   - Чего тебе, милый?
   - Мальчик весь горит! - (Это тетя  Элен.)  Сережа  с  трудом  находит
слова:
   - Мама, а... дедушке сказали про того мужика, который... ну,  вытащил
бабушку? Мама его не понимает.
   - Маленький, ну при чем здесь мужик? До него ли?
   - Так говорили или нет?
   - Кажется, нет...
   Теперь Сереже становится все понятно. Если  бы  дедушка  услышал  про
мужика, он бы понял, что... Хотя ведь мог и слышать, но пропустить  мимо
ушей, он ведь совсем другим был занят...
   - Мама, я понял, где дедушка! Скорее пойдем к нему, пока он не умер!

***

   - Думаете, вы чего-то можете  добиться  такими  методами?  -  спросил
Ященко.
   Крис  оторвался  от  созерцания  далекого  огненного  вихря,  перевел
воспаленные глаза на пленного.  Долго  рассматривал  его,  будто  силясь
понять, что же такое важное высказал этот тип.
   - Да, конечно, - кивнул наконец - и голосом совсем  другого  человека
распорядился:
   -   Поехали,   Женя.   А   вы   рассказывайте,   Антон   Григорьевич,
рассказывайте...
   К концу пятидесятых  годов  Антону  Григорьевичу  пришлось  на  время
отойти от интереснейших исследований в области человеческой  "физиологии
поведения" вообще и поведения в  пограничной  ситуации  .в  частности  и
вновь  вернуться  к  электронике  и  кибернетике.  Случилось  вот   что:
почувствовав  слабину  в  руководстве,  советская   наука   стремительно
зашагала вперед. Это в чем-то было и неплохо (космос там,  морское  дно,
новые лекарства...), но в перспективе приводило к  следующему:  примерно
через  пятнадцать  лет  появлялась  могущественная  электронная  система
управления хозяйством всей страны - и параллельно с нею система контроля
за каждым гражданином. В результате весь Советский  Союз  превращался  в
огромный концерн, чрезвычайно эффективно действующий на внешнем рынке  и
поддерживающий должную разумную  дисциплину  в  своих  цехах  и  рабочих
поселках. В этой  стране  будущего  "Асгарду"  -  наряду  со  всяческими
изуверскими сектами, свободными художниками, аферистами и  тунеядцами  -
места опять не было...
   Здесь  интересы  "Асгарда"  неожиданно  так  плотно   переплелись   с
интересами номенклатуры, что ему можно было уйти в тень, залечь - и лишь
чуть-чуть придерживать и поправлять тех, кто очертя голову рвался в  бой
(при   этом   отчаянно   труся).   Видимо,   страх   перед   беспощадным
все-контролирующим железом пересиливал страх перед живым всемогущим.
   Сложная интрига кончилась тем, что всемогущий отправился  возделывать
огород, новые правители немедленно запретили все  исследования,  которые
не  являлись  копированием  работ   американской   фирмы   ИБМ,   -   но
потребовалось еще два года напряженного труда,  разносов,  увольнений  и
даже   обвинительных   приговоров,   чтобы    обеспечить    б