эй  обладает  какой-то  удивительной  силой,
совершенно необычной, и эту силу он иногда демонстрирует в узком  кругу.
Это рассказывал Тогоев, а я ему верю, потому что у  Тогоева  совсем  нет
фантазии. Кстати, я его не видел последние дни, и сегодня он не  пришел.
Когда я иссыхал, он был единственный, кто носил мне апельсины...
   - Ас Рогачем ты не знаком? - спросил доктор. - Я вообще-то  хотел  бы
именно с ним пообщаться...
   - Он скучнейший, - сказала Ничка,  изобразив  зевок.  -  С  ним  даже
трахаться скучно, я уж не говорю о прочем.  Только  Эшигедэй  может  его
построить, и тогда Ромик что-то  выдавит  из  себя.  Иногда  какушку,  а
иногда - шедевр. Смешно. Сам он разницы между тем  и  тем  -  не  видит.
Смешно...
   - Он улетел в Прагу. Ставит там балет о  высадке  на  Луну.  Когда  я
иссыхал, он приходил и измерял меня. Просил, чтобы я такой остался.  Ему
нужны были ходячие кости. Так вот, о  бессмертии.  Тогоев  говорил,  что
можно сладить такой хэппенинг, в котором  несколько  человек  умрут  или
сильно заболеют, но один или два - обретут вечную жизнь, и не  где-то  и
когда-то, а прямо сейчас, сразу. И будто бы Эшигедэй...
   - Простите, я невольно подслушал, - сказал, оборотясь, Сильвестр. - А
что будет делать этот несчастный бессмертный в день Страшного Суда? Ведь
ему все дороги будут заказаны...
   - Неужели вы еще верите в какой-то грядущий Страшный Суд? -  изумился
Эдик.Все уже свершилось четырнадцать лет назад, и вот это вокруг -  лишь
видимость.
   Думаете, для чего сухой закон вводили? Э-э!.. Сама жизнь  равновелика
катастрофе, концу мира. Все расползается,  гаснет,  опадает.  В  ментале
заводятся черви.
   - Это ужасно, - с чувством сказал Сильвестр.
   Тем временем Крису, похоже, надоела роль скромного фонотворца, и  он,
подхватив прочих музыкантов, начал "What a Wonderful World".
   - Вообще не понимаю я устроителей, - с досадой сказал Эдик. - Обещали
Шуру пригласить, а тут - черт знает кто...
   - Вы внукам будете рассказывать, - сурово произнесла Хасановна, - что
вживую слушали Вулича. Хотя... какие у вас могут быть внуки...
   - Заводить сейчас детей - преступление, - сказал Эдик.
   - Зачем заводить,  -  хмыкнула  Ираида,  -  берите  тех,  которые  на
батарейках.
   - Ничто не остановит  "энерджайзер"!  -  подхватила  Хасановна.  Эдик
смешался.
   - Правда, - сказал доктор, - давай музыку послушаем.
   - Вообще-то я выпить хотел, - сказал Эдик. - Насмотришься  всякого...
и как бы нельзя не выпить.
   - А вы специализируетесь тоже по ауре? - спросила Ираиду его спутница
со странным полуименем Ничка. - Или...
   - Отчасти, - сказала Ираида. - Я ставлю защиту.
   - 0-у! - воскликнула Ничка. - Астральную или ментальную? А мне можете
поставить?
   Ираида потрогала левой рукой воздух.  -  Зачем?  У  вас  превосходный
панцирь. Потрите его немного, чтобы блестел...
   - Чем?
   - Ну... лучше чем-то спиртосодержащим...
   Обе чуть засмеялись.
   В баре мужчины взяли виски, Ничка - "Б-52", а Ираида  и  Хасановна  -
джин с тоником.  Тем  временем  Крис,  сыграв  еще  "Hello  Dolly",  дал
передышку себе, ударнику и контрабасисту; они о чем-то  тихо  толковали,
пока роялист услаждал слух публики очень причудливой интерпретацией "Let
It Be".  Кельмандарщик  водил  ногтями  по  струне  своего  инструмента,
заставляя его издавать совершенно человеческое "ой-е-е-ей!".
   Тем временем клетку разобрали и по частям утащили. Помост, на котором
она стояла, покрыли черной  тканью.  Другой  кусок  ткани,  нежно-белого
шелка,  повесили  сверху,  распялив  на  тонких  лесках,  так  что  шелк
образовал что-то вроде кровли пагоды.
   - А мне больше нравится  солодовое  виски,  -  заявил  Эдуард.  -  Не
пробовали? Ну так я вам скажу...
   Какое-то  легкое  замешательство  произошло  у  двери.  Через  минуту
подошедший оттуда охранник сказал бармену:
   - Дай-ка водички, Витя. Два лося впереться хотели - я  таких  смешных
уже не видел давно... Слушай, а мировой сакс сегодня, кто это?
   - Ты что? Это ж Вулич.
   - Витя!.. Здесь, у нас - Вулич? Врешь.
   - Ха.
   - Ничего не понимаю. Это же все равно, что ну, не знаю:  Шарон  Стоун
на деревенскую свадьбу залучить. Я думал, он за границей давно.
   -  Все,  как  видишь,  гораздо  прозаичнее,  Витя.  За  границей  ему
обломалось, там своих таких - дороги мостить можно.  Ну,  помыкался  он,
помыкался, да еще жена от него ушла с каким-то диск-жокеем...
   - Не был он за границей, - сказал доктор. - Ерунда это все, и  откуда
вы взяли... Его двенадцать лет продержали в маленькой частной тюрьме под
Дербентом, в подвалах коньячного завода.  Какие-то  фанаты  захватили  и
держали, велели играть, а сами записывали,  записывали...  Сорок  восемь
бобин профессиональных записей. И только когда чеченская война началась,
он ухитрился сбежать. С тех пор коньяк - просто на дух не переносит.
   Все с новым захватывающим интересом посмотрели на Криса. А он как раз
вновь подносил к  губам  мундштук,  а  ударник  высоко  поднял  палочки;
широкие рукава его мешковатого пиджака скатились едва ли не до подмышек.
Крис повел тему Крысиного короля из "Щелкунчика" -  медленнее,  чем  это
обычно играют, - а ударник щетками создавал эхо подземелья, а кельмандар
звучал нежно и испуганно, а контрабас забился в  угол,  и  лишь  большой
черный рояль топтался посреди страшных  звуков,  еще  не  понимая  всего
ужаса происходящего...
   И под эту музыку на черный помост под белым навесом даже не взошел  -
всплыл человек в черном трико с  длинным  белым  шарфом  на  шее.  Левая
половина его лица была черной. В руках он держал большой бубен и  темный
узловатый жезл с навершием в виде двух змеиных голов красные глазки змей
ярко светились.
   Он дождался, когда умрет музыка, и поклонился.

   Ходящи по базальту, внемлящи металлов зову,
   гостите вы на пароме, везущем мертвых на казнь,
   льете воду в горшки с разинувшими рты цветами, -
   и хищный посвист взглядов, секущих насмерть вас,
   и ваших детей, и женщин, и кошек, и их крыс - вам не  заменит  ртуть,
стекающая с крыш.
   Несчастный брошенный мальчик,
   плывущий в асфальте окон,
   весь в немоте прохожих,
   поднявших лица - и те,
   красные, желтые, мягкие, серые в крапинку, пегие,
   лишь много позже рассмотренные глазом зелено-красным
   под круглым толстым выпуклым чуть синеватым стеклом, -
   годятся в печь на растопку, годятся на небо в праздник,
   годятся на ночь в помойку, - но лишь не годятся нам.
   Дождемся же ясного крика, чтоб гордые птицы пали,
   чтобы теплые воды пели, а черт умирал в горсти.
   Любые печати из пепла, положенные на ладони,
   для нас никогда не станут призраками короны
   и ни за что не станут зарубками на бровях.
   Яд и грубые когти, сдирающие покровы,
   полные гнева чресла, готовые на все, -
   вот наша ясность земная, вот наша
   заемная карма, вот наш костер,
   наша плаха - и ярость,
   и честь пути.

   Под кистью земного безумца, пытающего свой гений, Сбегают  строки  по
мрамору, по черепу, по глазницам.
   Но на гравюрах древних в досмертном кругу причастий пытаются  спорить
боги кто с болью, кто с любопытством, кто с осознаньем,  кто  с  кровью,
кто с явью, а кто с кнутом.
   Им никогда не подняться до цели высокой,  честной,  что  возглашается
всеми, а ценится лишь никем.
   Пыльная  тряпка  позора  знаменем  багровеет,  и  рассыпаются  двери,
окованные огнем, и рассыпаются врата, созданные не мною. Главное - перед
смертью. После - уже ничто.

***

   Он читал, и медленно гасло все освещение. В конце остался только луч,
направленный  из-под  ног  чтеца  вертикально  вверх.   Бубен   медленно
колыхался,  касаясь  этого  луча,  и  казалось,  что  он  вздрагивает  и
постанывает от прикосновений к свету. В темноте зала  родился  крошечный
огонек, осветил несколько рук, реющих вокруг него, подобно ночным совам,
изредка попадающим в свет фонарей. Огонек распухал, превращаясь  в  язык
пламени, который медленно, по кругу, облизывал выпуклое  зеркальное  дно
какого-то котла...
   Чтец - парящая в пустоте  видимая  половинка  злодея,  адская  маска,
намекающая на скрытое существование  чего-то  куда  более  страшного,  -
вновь начал речь. Голос его теперь доносился сверху.

   Малиновый вельвет предвечного заката
   Тяжел и вял, как мятый занавес
   В театре старого балета, что
   На бульваре серых кленов,
   Грустящих пыльным летом
   В песчаном граде. Глупый ор
   Немудрых птиц на темных фонарях.
   Песок в Венеции, песок и злая пыль, и мутный зной.
   Полгода небо полнится звездами,
   Полгода - солнцу продано. Бог мой!
   Ты был не прав. Нам не достать до неба,
   Не взять тебя за бороду,
   За руку - но ты поверь своим
   Смешным твореньям, что вынуждены
   Ждать, скучать, пить воду, потеть, вонять, валяться...
   Помилосердствуй! Истреби!

   Несколько мягких лучей сошлись на котле, под которым кружился  огонь.
Над поверхностью воды  в  котле  собирался  горячий  туман,  предвестник
кипения. Теперь четверо  бронзовокожих  обритых  мужчин  стояли  по  обе
стороны помоста. Одеты они были в кожаные передники и большое количество
черных цепей, своей массивностью производящих впечатление то ли якорных,
то ли фальшивых.
   Девушки в кольцах, приносившие жабу, теперь также  на  полотнище,  но
уже белоснежном, несли большого  черного  кота.  Кот  сидел  неподвижно,
зажмурив глаза, прижав уши и быстро-быстро подрагивая кончиком хвоста.
   Доктор вдруг ощутил рядом с собой какую-то пустоту. Ираида исчезла.
   Впрочем, он тут же заметил ее вновь - она  огибала  кольцо  зрителей,
направляясь к оркестру...
   Когда успел переодеться Эшигедэй, никто не заметил. Но теперь на  нем
был очень легкий, развевающийся халат с диковинным орнаментом, а  голову
венчала высокая цилиндрическая шапка с двумя помпонами у основания.
   - Хотя до Вуди Аллена ему далеко... - начал  было  Сильвестр,  но  на
него тут же зашикали, и он обиженно замолчал.
   Эшигедэй завел бубен за голову. Натянутая  кожа  светилась,  создавая
нимб.
   Кажется, руки его были неподвижны, но бубен издавал рокочущие  звуки,
перемежаемые отзвонами бубенцов. Все тело шамана, облаченное  струящимся
шелком, тоже казалось струей,  потоком,  братом  огня.  Рокот  нарастал,
отзвоны делались чаще и тревожнее. Не сдвигаясь с  места,  он  плыл  над
помостом.
   Терзаемый в зале обрывок вселенной,  где  правит  молитвой  волнующий
газ, где тело твое, человек подземельный, готовый  на  все  ради  горсти
опилок, своим воссозданьем грозящий погаснуть, как плавленый  воск,  как
зеленая скатерть, как древо без сна, разбросавшее листья  по  кругу,  по
кругу, по кругу дерьма...
   Величественным  жестом  Эшигедэй  описал  бубном  полуокружность,   а
свободную руку вытянул вперед и положил на кота. Кот напрягся совсем уже
судорожно, но остался сидеть на полотнище. Пальцы шамана медленно обняли
кота за шею, он сделал шаг к котлу...
   - Это ты что это - варить  кота  собрался?  -  вдруг  громко  спросил
кто-то.
   Публика возмущенно замахала на дикаря руками,  зашипела.  Но  тут  же
раздалась в стороны, и перед шаманом встала Ираида.
   - Ну?!
   Шаман замер. И, наверное,  забыл  слова,  потому  что  несколько  раз
беззвучно открыл и закрыл рот.
   - Женщина, не мешайте артисту! Где охрана? Что за безобразие?  Мы  за
что платили?
   - Отошли! - рявкнула Ираида и толчком ноги опрокинула котел.  Кипяток
хлынул на пол, пар взметнулся.
   - Губимое чадо любоговых  ланей,  -  продолжал  декламировать  шаман,
пытаясь еще что-то изображать из себя. - Не шире угла  твой  распахнутый
глаз, мерцаешь, как деготь...
   Ираида дернула за край драпировки-кровли, что-то с  паутинным  звоном
полопалось  наверху,  и  плечи  шамана  накрыло  белым  шелком.  Четверо
"рабов", до того стоявшие неподвижно,  бросились  к  Ираиде.  Девушки  в
кольцах с визгом метнулись куда-то за помост.
   Кот, все это время ведший себя смирно, вдруг забился; шаман сунул его
под мышку и обхватил голову, будто готовясь оторвать... Кот заорал.
   - Ну вот что! - закричала Ираида. - Дай сюда животное! Ты, чумазый!
   Доктор и Сильвестр пытались  пробиться  на  крик  расталкивая  плотно
сбившихся зрителей, и опоздали, конечно же:  раздался  смачный  удар,  и
один из "рабов", взмахнув кандалами, рухнул в толпу  и  повалил  кого-то
еще. Женщины завизжали.
   Эшигедэй, возвышаясь над всеми, сделал хищный руководящий знак.
   Ираида рванула черное полотнище,  застилающее  помост,  и  шаман  еле
удержался на ногах; фаллическая шапка  свалилась  с  его  головы,  бубен
брякнул возмущенно и жалко.
   Тут же над головами взметнулись кулаки.
   - Женщина, что вы себе позволяете!..
   - Ах ты тварь!..
   - Держите же ее!..
   - Ой... о-у-у!..
   - Заходи еле...
   - Отпусти-и, су-ука... эп;..
   - Епрст!..
   Все эти возгласы перемежались  короткими  тугими  звуками  ударов,  и
когда доктор пробился наконец к месту побоища, то противников Ираиды  он
уже не застал.
   Сама воительница, держа за шкирку спасенного кота  (бедняга  зажмурил
глаза и поджал лапы и хвост), пританцовывала в боксерской  стойке,  неся
правую руку на отлете. Платье ее было разорвано до пупа, и далеко не все
прелести оставались доступны лишь воображению. Одним лишь  взглядом  она
отшвыривала тех, кто не успел - а теперь уже и не стремился - вступить в
бой. Поняв, что на этом фронте противников у  нее  не  осталось,  Ираида
развернулась к шаману...
   Тот дернулся назад, но взял себя в руки, положил жезл на сгиб локтя -
и  медленно  зааплодировал  ей.  Висящий  на  согнутых   пальцах   бубен
поддакивал. И тут же аплодисменты подхватили зрители.
   - Вы великолепны, - гортанно проговорил шаман. - Вы незабываемы.
   - А ты сволочь, чумазый, - презрительно сказала Ираида.  -  Сам  лег,
чтоб не били? Ну, до следующего раза... Ваня, подержи кота, - она сунула
зверя доктору и попыталась запахнуть  платье.  Кот  тут  же  взлетел  из
докторовых рук, описал параболу,  врезался  в  толпу  -  и  по  головам,
плечам, взметнувшимся локтям умчался куда-то  с  визгом.  Доктор  скинул
пиджак, набросил на Ираидины плечи и повел ее к бару.
   Ираида  и  у  стойки,  глотая  большими  глотками  какой-то   слоеный
коктейль,  мгновенно  поданный  восхищенным  барменом,  продолжала  тихо
бушевать, но тут вдруг раздался нарастающий рев мотора.
   В слегка заадреналиненном сознании доктора этот звук ассоциировался с
пикирующим вертолетом,  он  машинально  поднял  голову;  в  эту  секунду
размалеванное  всякой  всячиной  витринное  стекло  за  спиной   бармена
разлетелось со звоном,  и  в  зал  бешеным  носорогом  вперся  громадный
мотоцикл! Он разнес половину стойки, полуразвернувшись, затормозил  юзом
перед  колонной  -  оба  мотоциклиста,  водитель   и   седок,   медленно
распрямлялись, подобно ежам, - публика оторопело замерла  в  невозможных
позах - Эшигедэй тоже замер с воздетым бубном в руках - у седока в  руке
вдруг появился большой пистолет - и тут свет погас! Влетевшим следом  за
мотоциклом тугим комом ветра высадило оставшиеся  стекла:  они  брызнули
наружу смертоносным градом осколков, наружу, а не внутрь!
   Весь кинотеатр взорвался,  лопнул,  как  чрезмерно  надутый  мяч,  от
первого выдоха урагана, засыпав округу битым стеклом и тем самым  спасши
тех, кто укрывался в нем, хотя бы от этой главной опасности - но  внутри
пока еще ничего не поняли...
   А потом вспыхнула ярчайшая мотоциклетная фара!
   Луч презрительно скользнул по лицам и спинам и остановился на шамане.
   Эшигедэй стоял почти в той же позе, только бубен был у него  в  одной
руке, а второй он как будто ловил перед собой муху.
   Ударил оглушительный сдвоенный выстрел. Шаман распластался  на  своем
помосте, потом вроде бы вскинулся  -  еще  раз  грохнул  выстрел  (запах
горелого пороха вдруг волной ударил в лицо и сделался тошнотворен), - но
оказалось, что это летит  черная  тряпка,  на  миг  ставшая  похожей  на
шамана, а сам шаман исчез.
   А потом доктор услышал голос Криса:
   - Дурак! - кричал Крис, пересиливая какой-то рев и грохот.  -  Дурак,
вас же повяжут! Уходим, быстро!.. За мной держись!..
   Все мгновенно переменилось, людей валило ветром, воздух ревел. Где-то
рядом полыхали сварочные огни, выхватывая  из  темноты  то  силуэты,  то
лица. Город стремительно проваливался во тьму.
   Время вновь исчезло...
   Беззвучно  рухнул  огромный   тополь.   Сучья,   похожие   на   руки,
просунулись, дергаясь, в разбитую витрину.
   Крис кого-то куда-то волок.
   - Ира, со мной!!! И Хасановну!..
   - Здесь она!!!
   Сцепившись руками, они куда-то пробирались по  фойе,  ставшему  вдруг
немыслимо захламленным. Портьеры бились на ветру с  пулеметным  треском,
рвались и исчезали. Какие-то коробки и банки сыпались с потолка.
   Что самое непонятное: мигом пропала вся  публика.  Будто  выдуло  ее,
легкую, ветром; будто была она лишь наваждением шамана и скрылась с  ним
вместе...
   В найденной на ощупь раздевалке без  окон,  а  потому  и  без  ветра,
доктор щелкнул зажигалкой. Но тут же за спиной  его  загорелся  фонарик,
покрыв тенями вздрагивающие стены.
   - Я думаю, у нас есть время, - сказал Сильвестр.  -  В  такую  погоду
милиция сразу делается невыездной. Дора Хасановна, позвольте...
   Он обошел доктора, задев его жезлом с двумя змеиными  головами,  взял
из рук Хасановны фонарь и посветил на кого-то. Незнакомое лицо с  точным
прищуром глаз.
   И рядом другое, незнакомое тоже - все как бы из запчастей.
   - Я понимаю,  это  и  есть  те,  кого  вы  ждали  увидеть,  Кристофор
Мартович?
   - Больше некому, - сказал Крис - и вздохнул.
   - Отец Сильвестр, - тихо удивился доктор, - откуда у вас эта штука?
   - Обрел, - коротко ответил тот. Один из чужаков  -  тот,  который  из
запчастей, - вдруг чихнул. Потом еще раз.
   - А вы сами-то кто? - спросил он между чихами.
   - Мы-то ладно, - сказала вдруг Хасановна, выступая вперед. -  Значит,
говоришь, с Марысичкой жалко расставаться было? А я тебе, значит,  Фрида
Абрамовна? - И с размаху залепила ему звонкую пощечину.

***

   - Говорить буду я, - заявил Крис, - и вы меня не сбивайте,  я  и  сам
собьюсь.
   Сидели в квартире отца Сильвестра, по счастью, расположенной  не  так
далеко от злосчастного "Алмаза". Поднятая с постели  попадья,  худощавая
и, наверно, очень красивая в нормальной обстановке женщина, обнесла всех
крепчайшим чаем,  выдала  Ираиде  длинную  шелковую  кофту  в  цветах  и
драконах - и удалилась, сочувственно погладив Сильвестра по плечу. После
ее ухода Сильвестр извлек откуда-то плоскую дубовую фляжку  и  предложил
желающим рому. Черный ром, как и чай, был из тех,  какие  давно  уже  не
делают...
   -  Значит,  так:  в  каком-то  смысле  можно  сказать,  что  дело  мы
завершили. Я точно знаю, что Сережу Коростылева прямо и непосредственно,
своей рукой, зарезал шаман, который только что кривлялся перед  нами.  Я
точно знаю, что к этому убийству причастен Ященко, или Яценко,  или  как
его теперь звать... со своими вудуистами, сатанис-тами,  хрен,  перец...
не разберешь. Я точно знаю, что это Ященко убил Скачка и  пытался  убить
меня - просто так, чтобы не мельтешили.
   Наконец, я точно знаю, что сами по себе они  ни  черта  не  значат  и
работают на кого-то другого...
   Он помолчал и добавил:
   - И не за деньги, гады. И не за страх. За что-то обещанное. За что-то
очень большое...
   И тут заверещал и замигал зеленым  глазком  телефон.  Сильвестр  взял
трубку:
   - Слушаю. Ну... Чего надо? Обслужить? Обслуживаю: сосешь ты  болт,  в
натуре, понял? Сеанс окончен...
   Он выключил трубку и развел руками:
   - Секс по телефону им подавай... Доктор оглушительно захохотал.  Крис
досадливо поморщился.
   - Теперь о другом, - продолжал он. -  Наши  гости  из  прошлого  -  и
проездом из будущего - утверждают, что этот хренов шаман каким-то  боком
причастен к грядущему распаду России, новой гражданской войне и в  ит